Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Человек, судя по всему, работящий, если сумел выжить с большой семьёй при всех исторических перипетиях в начале двадцатого века. Насколько я понял из скудных воспоминаний отца, семья имела достаточно скота (и корову, и лошадь, а может, их было несколько, и овец, и свиней, и кур, и гусей), чтобы обрабатывать огород и кормиться в тяжёлую, переломную пору, когда рухнуло одно государство, а ему на смену пришло другое.

Недавно я сделал открытие: этот мой дед оказался причастным к судьбе родового гнезда Боратынских-Чичериных. Да ещё в каком неожиданном для меня качестве! Удивительные документы я обнаружил в уже названной книге Марины Климковой. Оригиналы хранятся в Государственном архиве Тамбовской области.

«В Вяжлинский Земельный Отдел Кирсановского уезда Сергиевского Селоревкома отношение. Доводим до вашего сведения, в имении бывших Чичериных постройки взяты на учет ВЗО и до сих пор в них проживают беженцы и кр-не села Сергиевки – гр-н Тихон Андреевич Щербинин и Николай Ильич Ведяпин, которые могут довести до сведения нижеследующее: 2 июня поломали и сорвали железную крышу и изломали постройку до основания, и семейство Тихона как малые дети все вышли наружу, о чем просим Волревком принять меры, в чем мы справиться не можем. 1921 г. 2 июня. Председатель Сергиевского Селоревкома Панков».

Это для меня – как гром среди ясного степного неба! Оказывается, мой дед по мужской линии Николай Трофимович Панков был председателем сельского ревкома! Почему-то никогда никто из рода Панковых мне об этом не рассказывал. Стыдились этой революционной страницы семьи, вспоминая, как потом отплатила «пролетарская» власть крестьянам?

И ещё одно донесение моего деда процитирую:

«В Вяжлинский Вол. Зем. Отдел гр-н села Сергиевки донесение. Доносим, сегодня, 16 июня, из имения бывших Чичериных переселялись из квартир в с. Сергиевку гр-н с. Сергиевки Тихон Андр. Щербинин и Лаврентий Иванович беженец Вощек, которые заявляли о очищении квартир; в то время заявились и гр-не села Сергиевки, деревень Ядровой и Ольховки для расхищения оставленных квартир. Нами были приняты меры, посылали десятника о недопущении [расхищения] всего остального государственного имущества, но принятые меры нами остались без внимания: взяли железную крышу, потолок, пол и начинают разбирать кирпич, с чем мы справиться не можем. Сергиевский Селоревком. Председатель Панков».

Дед точно указал, кто конкретно разорил чичеринское гнездо: крестьяне Сергиевки и соседних деревень. И сделали, скорее всего, без душевного колебания, ведь после своего переворота большевики провозгласили: грабь награбленное. Вот и грабили. По всей стране. Причём, в данном случае, как сообщает председатель ревкома, разоряли усадьбу, уже признанную государственным имуществом, то есть по терминологии большевиков – общенародным.

Вероятно, деду с многочисленным семейством жилось не сладко в царское время. Вот он, в ожидании обещанных большевиками перемен к лучшему, передачи крестьянам земли, и поддержал революцию, став во главе сельского ревкома. Но вряд ли Николай Трофимович, как и всё российское крестьянство, мог спрогнозировать последующие деяния советской власти в отношении сельского населения. Если самодержавие позволяло крестьянам самим выживать, сообразуясь со своим трудолюбием и изворотливостью, то «родная рабоче-крестьянская» власть не только не в состоянии была защитить от разгула бандитизма, но и сама выгребала «излишки», а потом под предлогом коллективизации отнимала скотину.

Каково жилось тамбовским крестьянам после победы большевиков, свидетельствует ещё один архивный документ, опубликованный в той же книге Марины Климковой.

20 января 1922 г. жителю села Сергиевка Н. Т. Панкову дана справка:

«Отобраны у него [Панкова] две лошади. Первая лошадь – Машка, рыжая, 4 года… на лбу белая звезда, все ноги в синяках, особых примет нету. Вторая лошадь – мерин, масти вороной, 7 лет, грива на обе стороны, особых примет нету. Ввиду того, что товарищ Панков в то время состоял членом Сельревкома и десятником по борьбе с бандитизмом, и за это взято у него 1 сапоги, 1 пиджак суконный, женское платье, 10 пудов различных хлебов, что и удостоверяем действительность сего [числа] Сергиевский сельсовет подписью и приложением печати».

Тогда в дедовой семье было восемь душ, в том числе шестеро малолетних детишек. Моему отцу было шесть лет, его самому старшему братишке, вероятно, лет десять. Как прокормиться? Тем более что предыдущий год в Кирсановском уезде, куда тогда входила Сергиевка, был голодным: из-за неурожая, бандитских грабежей и изъятия «народной властью» «излишков» у своего народа.

Кто ограбил семью деда, непонятно. Что означают слова «и за это». За что «за это»? За то, что сотрудничал с большевистской властью? Грабанули участники Антоновского восстания? Или просто какая-то неподконтрольная банда?

А может, красные изъяли две лошади и десять пудов хлебов в «интересах революции»? А слова «за это» означают, что семью Панковых пожалели и не все хлеба и продукты выгребли, не отобрали корову? Зачем же реквизировали женское платье? Оно тоже входило в план сбора продналога? Кому оно понадобилось? Жене красного командира или милиционера, что занимался сбором в пользу Республики?

И ведь это ещё только начало большевистского управления сельским хозяйством. Ещё впереди – коллективизация, когда не только отбирали, но и расстреливали, ссылали с родной земли целыми семьями.

Деда, конечно же, не определили в кулаки. Но, полагаю, когда создавали колхоз, могли отнять и корову – в пользу коллективного хозяйствования. А каково такое бесхозяйственное коллективное «хозяйствование», я сам в детстве видел.

Жаль рыжую Машку и безымянного мерина: недолго они, наверно, прожили то ли на бандитских, то ли на коллективных харчах. Того хуже – могли погибнуть не своей смертью. Через много лет после Второй мировой войны из Сергиевки в Москву пришла трагическая весть: сгорела конюшня. Да чёрт с ней, с конюшней, её можно заново отстроить. В огне погибли запертые лошади, бессильные против человеческого разгильдяйства, равнодушия к «коллективному хозяйству».

Я понимаю причину ненависти моего отца к Сталину. Она была заложена с детства, когда несправедливость ранит особенно сильно и глубоко. Заложена самим Сталиным, его соратниками и подручными, которые отнимали то, что было нажито тяжёлым крестьянским трудом. И отнимали тогда, когда небогатая многодетная семья с превеликим трудом и мучениями еле-еле выживала в эпоху смены строя.

Понимаю, почему отец, боявшийся со мной спорить на политические темы, как-то в сердцах произнёс: «Да кто такие кулаки? Это же – самые работящие крестьяне! А отнимали у них голытьба, пьяницы и лентяи».

Дед был крут, не ласков, скуп. Помнится, я пошёл к нему в гости на пасху. Был такой обычай: зайдёшь в чью-то избу, скажешь «Христос воскресе!», и тебя угощают: кто – раскрашенным яйцом, кто – лепёшкой, кто – блинчиком… Пройдя по всей деревне, я дошёл до деда, щедро загруженный по дороге гостинцами. Дед от всей своей души угостил меня какой-то сухой, залежавшейся лепёшкой. Я её потом по дороге домой бросил псу – тот пошамкал, пошамкал и выплюнул, презрительно взглянув на меня…

В следующий раз я навестил деда в августе. Он спал в садовом домике – видимо, охранял обильный урожай. «О-о-о, внучок пришёл, – суховато-скрипучим голосом встретил он меня, приподнимаясь на топчане. – Ну, раз пришёл, надо угостить». Он отвернул под собой край матраца, вытащил оттуда пару яблок. Меня это поразило: вокруг – десятка полтора яблонь со спелыми душистыми плодами, от которых ветки гнулись до земли, а он мне падаль предложил.

Я уж не говорю о том, что у деда и ульи были. Бабушка потом спросила меня: «Медком дедушка угостил?» Ну да, по усам текло, а в рот не попало…

Может, такое равнодушно-холодное отношение деда – следствие его распрей с моим отцом?

Больше я к нему ни разу в гости не ходил. И он не звал. И сам ни разу не приходил к нам с бабушкой. Хотя всего-то пройтись от одного конца до другого – около километра.

В шестнадцать лет мой будущий отец покинул родной дом и село. Скорее всего, это было связано с разгулявшейся тогда коллективизацией. Но как-то, вспоминая былое, он оговорился, что не ладил со своим отцом. Сколько помню, они всю жизнь враждовали. До самой смерти деда. Что они не поделили, не знаю. Может, просто по бытовому – нашла коса на камень: оба с жёсткими, независимыми характерами. Мой отец вообще не любил ездить в Сергиевку, а если и приезжал, то останавливался у тёщи, и редко посещал родовое гнездо.

Правда, когда их старый семейный дом пошёл под снос, он, как и его братья, приехал помочь ставить новую избу: всё-таки когда-то плотничал.

Потом дед бросил деревню, поселился у старшего сына в Москве, в Измайлове. А на моего отца (вот какая была вражда!) подал в суд, на алименты. Но и со старшим сыном, намного более покладистым и выдержанным, чем мой отец, у него отношения тоже не сложились, и дед потребовал, чтобы ему нашли невесту (это в восемьдесят лет!) с московским жильём, дабы быть независимым от своих. Но невесту ему не подыскали: то ли с жильём не нашли, то ли просто не успели. Умер потомок цыган оседлым москвичом.

Судьба «цыганят»

Дедов дом стоял под горой, недалеко от Воскресенской церкви. Но семья не отличалась набожностью. Отец и его братья были, по сути, атеистами. Однако меня крестили в младенческом возрасте. Крёстным отцом стал брат отца. Это случилось уже в Москве.

Самый старший брат отца – Иван погиб на войне с нацистами. Его семья после войны перебралась из Сергиевки в Ростов, который на Дону, там и осела, обрубив сельские корни.

Второй старший брат – Тимофей, мой крёстный, вернулся с фронта тяжело раненным, хромал, получил инвалидность. Помню, как в новогодние праздники, когда встречали 1945-й, мы с мамой и его женой тётей Риной посетили дядю в московском госпитале имени Бурденко. Кто-то запечатлел этот исторический момент: сохранилось фото. Но это посещение я мог бы и без фото хорошо запомнить. У изголовья лежавшего на кровати Тимофея Николаевича стояла небольшая ёлка, и пахло мандаринами. С тех пор мандарины для меня – это прежде всего Новый год, а уж потом – десерт. Хотя теперь они есть на прилавках круглый год.

Дядя, несмотря на инвалидность, опять, как и до войны, стал строителем. Жил он с семьёй в бараке на 2-й Владимирской улице. Я ещё успел побывать в этом социалистическом достоянии. Одноэтажный дом был похож скорее на скотный двор, чем на человеческое жильё. Трухлявый, вонючий. И без того приземистый, он ещё был как бы утоплен в земле, провалился в глинистый грунт. Через всё здание – коридор, по обе стороны которого – комнаты для строителей московского жилья и социализма.

В таком же бараке, что стоял рядом, жили мои родители. Там я и родился. Тогда, в 1938 году, это был Владимирский посёлок Ухтомского района Московской области. Столица поглотила его, и появились Владимирские улицы, с многоэтажными каменными домами.

Уже будучи школьником, я однажды ни с того ни с сего развернул серьёзную московскую партийную газету, которую выписывал мой беспартийный отец, там опубликовали список награждённых строителей Москвы. И почти без всякого поиска среди десятков, если не сотен фамилий, напечатанных на двух страницах, увидел дядины ф.и.о. с указанием о награждении орденом Ленина. А это тогда была высшая награда (Герой Соцтруда – это звание)!

Был Тимофей Николаевич очень степенным и положительным. Не пил, выпивал, конечно, но лишь по праздникам. Прожил почти три четверти века. Он вывел в люди трёх сыновей, обеспечил им образование.

Старший, Николай, – копия самого знаменитого артиста цыганского театра «Ромэн» (а потом и директора) Николая Сличенко. И внешне, и звонким голосом. В сорок пятом его призвали в армию, но на фронт он уже не попал. После юрфака работал в милиции. Однажды я побывал у него в кабинете, который размещался в вестибюле станции метро «Площадь революции». Он тогда работал в милиции метрополитена. Был в каком-то высоком чине. С моим другом случилась неприятная история с дракой в нетрезвом состоянии, милиция забрала его. Друг сам был виноват, сгоряча повёл себя не лучшим образом, но надо было его вызволять. И я единственный раз воспользовался служебным положением Николая. Парня отпустили. Сработала братская солидарность!

Ещё раньше Николай опером опекал в Москве площадь трёх вокзалов. А это – перекрёсток всех грехов. Поэтому милиция здесь боролась и с проституцией. Раскрутили они цепочку «таксисты – проститутки». Кому-то дали срок. Делом заинтересовался корреспондент «Комсомолки», но ничего не опубликовал. Как потом объяснил он Николаю: редакционный начальник заявил, что в СССР проституции нет и незачем об этом деле писать.

Это – столь же лживое утверждение (относительно проституции), как и многие другие, когда большевики с помощью газет, книг, фильмов и других подручных средств промывания мозгов хотели создать образ самого благополучного и высоконравственного в мире государства. Но факт остаётся фактом: хотя в СССР даже не было статьи про уголовное наказание за проституцию, однако Николай с ней боролся – с тем, чего якобы не было.

Милицейская карьера его закончилась грандиозным скандалом. Уже во время горбачёвской перестройки. Он работал замом начальника Свердловского районного отдела милиции (существовал такой район в центре Москвы при коммунистах). Руководство этого райотдела обвинили во взяточничестве. Были судебные дела, громкие публикации в прессе. Но, судя по всему, Николай был чист (а я всегда был уверен в его честности), и он просто ушёл (или его ушли?) из рядов нашей славной милиции.

Когда стали выходить «Куранты», он работал начальником отдела кадров карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти. Произошло что-то несправедливое по отношению к коллективу, и Николай попросил у меня защиты печатным словом. Заметка была опубликована, но возымела ли она в конечном итоге какое-то влияние, не помню. Время наступило «демократическое», и на печатное слово мало обращали внимание. К тому же приближался передел собственности, в ходе которого не то, что на газетную заметку, а на прокурорское действие не слишком-то обращали внимание. Всё решали по понятиям – конкретные связи и «братки».

В семье Николая произошёл непатриотический казус. Его дочь Таня вышла замуж за… американского полицейского. Дочь советского милиционера! Подозреваю, что этому вольно или невольно поспособствовал её старший брат. Дима блестяще учился, стал дипломатом, работал в Нью-Йорке, в ООН. Осталась ли Таня и далее в США, продолжила ли на там панковскую родовую линию, не знаю. Да и с Дмитрием никаких контактов не установлено, хотя, похоже, он вернулся в Москву.

Есть ещё одна ниточка, которая переплела наши с Николаем судьбы. Когда я работал на Московском инструментальном заводе (технологом, а параллельно был секретарём комсомольской организации), к нам стал наведываться сотрудник КГБ в поисках рекрутов. Поиск шёл через комитет комсомола, то есть через меня.

Предложил этот представитель и мне: мол, получишь дополнительное образование, и не надо будет три года служить в армии. А я как раз готовился к призыву. Честно говоря, в разведчики я бы тогда пошёл. Вот так работала пропаганда: несмотря на тридцать седьмой год и прочие сталинские дела и делишки, работа разведчика казалась заманчиво-романтичной. Один только фильм «Подвиг разведчика» с обаятельным Павлом Кадочниковым в главной роли мог сильно повлиять на неокрепшую юную душу. Но такую работу мне не гарантировали, а стать «топтуном» (тем, кто оберегал покой высшей советской знати) не хотелось. Так и сказал.

Представитель не обиделся, только заметил, что для КГБ важно иметь в своих рядах таких хороших людей, как я. Это меня удивило: «Да, вы ж меня не знаете…» «Знаю, мне Николай про вас рассказывал». Оказывается, они вместе учились на юрфаке. А потом пути их разошлись: один пошёл в милицию наводить порядок в стране публично, а другой – тайно, в «конторе».

Второй сын Тимофея Николаевича – Александр был совершенно другим человеком. У Саши было только среднетехническое образование, всю жизнь он проработал на заводе «Прожектор». Высшим карьерным достижением его была должность зама начальника цеха. Однако этот крепкий коренастый мужичок, весьма громкоголосый, почти всегда улыбающийся, излучал удовлетворение жизнью. Правда, во время семейных ссор он так вспыхивал, что сразу прорывалась эта панковская черта – гнев, как внезапное извержение вулкана. Но он, как и все Панковы, не был злопамятно-мстительным. К сожалению, он рано ушёл из этой удовлетворяющей его жизни.

Его сын Гена служил офицером на Байконуре. Но об этом тогда нельзя было распространяться. Я не расспрашивал отставника и деталей его службы не знаю. Или она проходила в той части, что обеспечивала защиту секретных объектов от посторонних глаз? Или он был занят в технических делах? Лишь одно мне известно: демобилизовался из армии он довольно рано. То ли не захотел, то ли из-за сокращений. А может, здоровье было подорвано в знаменитом Байконуре, который как часть космического комплекса требовал жертв, в том числе и на земле.

Третий сын Тимофея Николаевича – Виктор был сводным братом Николая и Александра. И намного моложе их. Нельзя сказать, что родная мать его слишком баловала, но рос он совсем в другой атмосфере. Можно даже сказать: и в другой стране, в более сытной. Он всерьёз увлекался велосипедом, участвовал в соревнованиях. Когда началась перестройка, они вместе с женой Аллой занялись бизнесом, но олигархами не стали. Бизнес их был связан с книготорговлей, и на этом миллиарды не заработали. Они предлагали мне скооперировать их деятельность с газетой «Куранты». Но «скооперировать» означало вложиться в развитие бизнеса, а у нашей редакции никогда не было достаточно свободных средств…

Самая непонятная личность среди братьев отца – Василий. Он мне запомнился очень красивым, молодым, весёлым. В детских воспоминаниях он представляется мне внешне примерно таким, каким был Вячеслав Тихонов в киноролях его молодости. Василий стал первым в моей жизни, кто прокатил меня на велосипеде. Мы общались с ним в Сергиевке лишь несколько дней. Больше я его никогда не видел. Говорили, будто это был небольшой просвет в его жизни между тюрьмами, лагерями. Так где-то «во глубине сибирских руд» он и сгинул. Но ничего политического за ним, вроде бы, не водилось. Хотя ГУЛАГ и для не политических – он ГУЛАГ.

Младший брат отца – Володя стал самым близким мне родственником среди Панковых после Николая. Никаких университетов он не кончал. Простой работяга – строитель, шофёр, но сколько в нём было достоинства!.. Как и мой отец, играл на гитаре… Часто навещал нашу семью. Охотно общался со мной. Правда, началось это только с моего подросткового возраста. Со мною малолетним я встреч не припомню.

Вообще, насколько я осведомлён, мой отец обиделся на Панковых за то, что те не уделили должного внимания нам с мамой во время его плена. Только сейчас у меня появилась догадка (раньше такая мысль не возникала): а может, они остерегались контактировать с семьёй «без вести пропавшего»? На всякий случай. Чтобы не замарать себя перед властью и не испортить биографию – страна жила под страхом наказания всех и за всё. Только после благополучного возвращения отца контакты с нами стали регулярными… Впрочем, может отец напрасно обиделся: у каждой семьи были свои заботы…

Когда у меня появилась легковушка, Володя помогал как профессионал при выходе советского чуда – ижевского «Москвича» – из строя. Помогал бескорыстно и с искренним желанием решить проблему.

Одна только между нами возникла проблема: в последние годы жизни, когда он уже не работал, свои телефонные звонки начинал с упрёка, почему я его не навещаю, редко звоню, не со всеми праздниками поздравляю. К сожалению, у него не было детей (думаю, он был бы хорошим отцом), и, вероятно, свой неистраченный отцовский пыл он переносил на меня. Почему именно на меня – не знаю. А мне было всё некогда…

Увы, когда молод, не понимаешь, как нужно пожилым простое слово, хотя бы минимальное внимание, хотя бы звонок раз в неделю, ну хоть раз месяц. Молодые думают: успеем ещё. Но не всегда успевают. Или успевают уже только проводить в последний путь. Это теперь, как сам я уже человек преклонного возраста, испытываю тот же дискомфорт, когда младое поколение мне долго не звонит. Это не жалоба на жизнь. Это констатация реальности. Все поколения проходят через это. И все молодые не задумываются о том, что и они станут старичками. Нуждающимися в самом простом, самом бесплатном, но самым ценном – в общении.

Сейчас, насколько я знаю, даже родилось такое общественное движение: позвони (или напиши) старикам. Молодые узнают телефоны, адреса одиноких стариков и начинают им рассказывать о своей жизни. Это психологически важно, что разговор идёт не только о стариковских болячках – это надоедает. Девушка или юноша как бы заменяет бабушке или деду их родственников, хоть как-то отвлекает от одиночества, от горьких размышлений. Насколько массовым стало это движение, не знаю. К сожалению, многие благие начинания в нашей стране имеют горькую традицию сходить на нет…

Единственной сестрой отца была Елена, дочь деда от другого брака. Совсем не панковской породы – скромная, не шумливая, мягкая. Почему-то она так и не вышла замуж. Но у неё родилась дочь Зина, у которой в отличие от её мамы проявились внешние цыганские черты. Все Панковы любили крепко выпить, но алкоголиком стала только женщина. Почему Елена стала злоупотреблять? От горького одиночества, от безысходной тоски? Сколько на Руси безмужних женщин, однако не все же становятся алкоголиками. Да к тому же у неё была дочь – есть с кем разделить радости и трудности, есть на кого обратить своё внимание. Увы, не понятно…

К сожалению, и дочь тоже злоупотребляла алкоголем, правда не так агрессивно. А вот внучка, насмотревшись на беды старших, выросла вполне приличной девушкой, была, когда мы встречались, счастлива в браке…

«Ты из каких Панковых?»

…Вот такая история двух простых, ничем не знаменитых семей, но чьи судьбы отражают всё, что происходило в нашей стране за минувшую сотню лет – от столыпинской реформы до реформ Ельцина-Гайдара, от краха Российской империи до краха коммунистической… И эти судьбы, если вспомнить, сколько за этот век погибло людей в борьбе с «родными» правительствами и внешними врагами, сколько родов История извела под корень, можно считать относительно благополучными…

Однажды, когда я был уже журналистом, пришёл устраиваться на работу в весьма престижную московскую редакцию. Без рекомендации. Просто мне нравилось это СМИ. В разговоре руководитель спросил меня: «Вы из тех Панковых?» Из каких, задумался я. Из генеральских, или из тех, что засветились в журналистике, в литературе, или из тех, чьи имена мелькали на театральных афишах? Понятно: меня взвешивают на весах общественного влияния. «Нет, я не из тех», – твёрдо ответил я. Мои Панковы не мелькали на афишах, их не упоминали в телепередачах… И их имена не создали для меня плацдарм для лёгкого подъёма в жизни, тем более в журналистике. Но они – мои Панковы (и Бросалины тоже). Они – мой фундамент.

А когда неудовлетворённый моим ответом, руководитель спросил, кто за мной стоит, я оглянулся. Сзади не было никого, только дверь, я открыл её и молча вышел. Вышел из этой системной клетки: я сам по себе… Думаю, это чувство независимости, самоуважения – мне передали гены и поведение моих предков. При всей их простоте, «неэлитности», каждый из них оставался особой личностью, пусть не приметной для Истории, но без таких индивидуальностей не рождается подлинная История.

Чем бы дитя ни тешилось

«…Игры детей – вовсе не игры, и правильнее смотреть на них как на самое значительное и глубокомысленное занятие этого возраста».

Мишель де Монтень, «Опыты»

Сравнивая игрушки своего детства с нынешним изобилием, кажется, что жизнь нас сильно обделила. Ну, какие игрушки в годы войны, в голодные и холодные послевоенные годы? Вроде бы и вспомнить нечего… Но, по крупицам выковыривая из памяти «игрушечные» факты, я набрал неплохую для безденежного детства коллекцию…

Игрушки – это, вроде бы, что-то несерьёзное, временное, детская болезнь, переболев которой человек затем получает иммунитет от неё на всю оставшуюся жизнь. Но игрушки связаны с нашим детством так прочно, что оказывают влияние и на характер, и на увлечения, и, может, даже на профессию.

Самые яркие детские впечатления оставляют, прежде всего, игрушки и игры, приносящие радость. Хотя бывает и иначе.

Когда сейчас иные пожилые люди вспоминают «счастливое детство при Сталине» и благодарят его за это, они, может, даже и не отдают себе отчёт в том, что детство, с его играми, забавами, оно и при любом тиране особенная часть жизни, когда ты не только можешь терпеть нужду и унижения, но и питаешь надежду на благополучное (по своим меркам) будущее.