Живи вечно

В сорок седьмом страшный голод окончательно подорвал истощенные силы деревни. Наступала сенокосная пора, а у людей косы вываливались из рук, ноги не держали.

И тогда Молоканов решился на крайность – выдать колхозникам запасы семенного зерна, а новым урожаем их восполнить. Область ответила грозовыми раскатами. Едва удержался в секретарском кресле… А впереди были пятидесятые годы с лженаучные подходом к земледелию, с попытками разом решить все продовольственные проблемы и с теми же требованиями – не думать, а исполнять.

Георгий Андреевич Кадыков, тот самый бригадир из «Шексны», а до того председатель маленького колхоза «Красный луч» как-то вспоминал:

После войны начинали с пяти центнеров. Земля истощена страшно. Навоз берегли – пуще золота. Едешь, бывало, лошадь кучу сделает – и то в поле снесешь. Мало-мальски начали выправляться.

А тут у нас агроном был, такой любознательный до всего дойдет. На юге побывал, насмотрелся на кукурузу и загорелся у нас развести. Так у него весь огород кукурузой засажен был, опыты ставил. Жена ругалась, а он за посадками, как за невестой ходил. Только оказалась невеста не в меру привередливой. Что ни год, то зачахнет.

Молоканов не раз приезжал на его опыты посмотреть посмеивался: дескать, на рогоже сидя, о соболях не думают.

А тут на тебе: повсеместно кукурузу внедряют, клевера запахивают, весь навоз под нее – царицу.

Ну, мы спокойны. Если уж на огороде не выросла, то в – поле и подавно. Сеять, и не думаем. Только вызывают меня на бюро.

– Посеял?

– Нет.

Молоканов встает, крутой был:

– С работы снять, из партии исключить, отдать под суд!

Взмолился я:

– Не губите, посею.

Посеяли, вылезла она, матушка, вершка на два и загинула. Зато на следующий год какие озимые по ней вымахали! Чистых паров тогда не давали держать. А тут пар получился – чище некуда.

Потом уж, оба на пенсии были, поминал Молоканову.

– Верил, -говорит, – такую войну выиграли, разруху одолели, а кукурузу не вырастить?

А я так думаю, привыкли за войну командовать да подчиняться. А вот советоваться не научились.

…Безудержно листает время страницы нашей истории. И все меньше живых свидетелей прошедших лет остается среди нас. В тот печальный день еще не успели насыпать земляной холм на могилу секретаря, как, захватив сердце богатырской, перевитой венами рукой, среди траурного, митинга тихо опустился на траву боевой потеряевский председатель Александр Иванович Кошкин.

Да, он был поистине талантливым организатором. И этот талант проявлялся всюду, где ни пришлось ему поработать. А судьба у него как руководителя была незавидной…

Однажды в кабинете у председателя комитета народного контроля Александра Павловича Гусева застал я ходоков – пенсионеров, в прошлом руководителей районного звена. Это были люди с большим практическим опытом, знанием района и его людей до третьего колена и дальше, исходившие на своих двоих район вдоль и поперек.

А пришли ходоки к Гусеву с такой вот идеей. В ту пору не было в районе хуже организации, чем «Межколхозстрой», заваливавший из года в год свои программы наполовину. И склоняли МКСО на всех заседаниях и совещаниях, едва ли не каждый год меняли руководителей – толку не было. Да и откуда ему быть, коль строительная база слабая, кадров нет, жилья тоже. А колхозы между тем задыхались без строительной поддержки района.

Вот и пришли тогда ветераны с вернейшим рецептом разом поднять на ноги МКСО. Рецепт был обескураживающе прост: убедить верхнее начальство поставить председателем «Межколхозстроя» Кошкина.

Гусев таких вопросов не решал, а верхнее начальство побаивалось выдвигать Кошкина. И вот почему.

Александр Иванович работал в то время прорабом. И его участок был единственным, который не лихорадило. (Строители очень жалели, когда Кошкин вновь вернулся к земле). А ведь он не был строителем. И не технические знания, а способность к организаторской деятельности, умение добиться своего, отстоять интересы дела, помогали ему в незавидной прорабской должности.

Прямой и резкий в суждениях, он не боялся высказать свое мнение в лицо любому. И потому-то его жизненный путь был так непрост.

С укрупнением колхозов из Потеряева Кошкина перевели во вновь созданный колхоз «Советская Россия» – хозяйство разбросанное, собранное из многих мелких колхозов, успехами не блиставших. Двадцать километров разбитых, труднодоступных дорог отделяли его от райцентра.

Но и в этом хозяйстве Кошкин не потерялся. Сумел добиться уважения и веры у колхозников.

История эта произошла давно, но в районе ее помнят хорошо. Кошкин тогда крепко не поладил с секретарем райкома Портновым. Секретаря избрали депутатом по их избирательному округу. И понятно, что в наказах избирателей были самые жизненные проблемы колхоза – стройки, дороги. Но срок прошел, а наказы так и не были выполнены. И когда секретарь вновь приехал на выдвижение, Кошкин открыто с трибуны выразил ему недоверие, предложил колхозникам выдвинуть своего кандидата, который бы смог постоять за их интересы.

Случай был беспрецедентный. И, конечно же, Кошкина постарались из председателей убрать. Долго тянулась эта тяжба. Общее собрание колхозников не отпускало председателя, не принимало нового. Собираться приходилось не раз, пока сам Кошкин, измученный этой борьбой, не попросил колхозников отпустить его. Но и на этом дело не кончилось. Были потом письма в высшие инстанции за сотнями подписей колхозников, однако, как говорится, паровоз уже ушел.

Так переквалифицировался Александр Иванович в прорабы.

После Кошкин был бригадиром в колхозе «Шексна», возглавлял центральную бригаду. Свои же колхозники, мечтавшие распахать с ним Имаю, так и не дождались его. Впрочем, недолгое его возвращение в Потеряево было. Наверное с год отработал он в родной деревне, но семья, напуганная неперспективностью Потеряева, не захотела возвращаться домой. И после долгих семейных неурядиц, вынужден был знаменитый потеряевский председатель перебраться поближе к районным перспективам.

Таких руководителей кошкинского склада было немало. Осталась о них добрая память в народе, Да передаваемые из уст в уста истории, которые, обрастая новыми деталями, становятся уже легендами.

Три легендарные личности были в районе. Три фронтовика, три богатыря, которые не только физически были крепки, но и головы имели светлые, и характеры независимые.

Это Иванов, Кошкин, Громов…

Фамилию эту – Громов – я впервые услышал на районном празднике Труда, ежегодно проводимом на ипподроме после посевной в Шексне.

Главным событием этого праздника были конные соревнования, бега, на которых мы все болели за нашего жеребца Маяка. И вот на этих бегах произошло событие, которое потрясло всю многотысячную толпу народа, собравшуюся на праздник.

Во время главного забега рысаков, выставляемых каждым колхозом, из качалки выпал наездник из Сизьмы. Лошадь понеслась далее одна. В это время из толпы из-за ограждения выскочил здоровенный мужик, он бросился вслед за лошадью, догнал ее, ловко заскочил в качалку. Дальше творилось что-то невообразимое.

Жеребец из Сизьмы под управлением нового седока легко догнал соперников, обошел их и финишировал под рев народа первым.

Этим седоком оказался председатель колхоза «Путь Ленина» из Сизьмы Михаил Павлович Громов.

Отец Громова был крепким хозяином. После революции он вышел из сельской общины и поселился в лесу, на берегу речки Сизьмы в урочище Крутом.

Скольких сил ему стоило расчистить от леса пашню, луга, пастбища, чтобы жить самостоятельно, со вкусом, по собственному разумению.

Однако, порадоваться пришлось недолго. И в глухие сиземские края добралась коллективизация. Пришлось оставить единоличное хозяйство, и войти в колхоз, чтобы не попасть в кулаки и не загреметь на лесоповал.

Старший сын Михаил покинул сиземские края, уехал учиться в Ленинград и уже работал плановиком на большом заводе, как началась война.

Михаил сражался, защищая Ленинград, до снятия блокады, был многократно ранен.

Вернулся в Сизьму инвалидом. И вот в родном доме, на травах, с помощью бани он выправил свое здоровье настолько, что скоро ему предложили стать председателем сельсовета в Юрочкине, потом председателем колхоза, и в конце концов перевели в родную Сизьму, поднимать обветшавшее за годы войны и послевоенной разрухи хозяйство.

Не одно десятилетие отдал Михаил Павлович Сизьме, поднял это хозяйство, отстроил, вывел из глухомани бездорожья на асфальт…. И, видимо, не без этих трудов, сегодня Сизьма – одно из самых привлекательных мест, куда стремятся приехать тысячи и тысячи туристов…

И дети у Громова связали жизнь с селом. Сергей, закончив Молочный институт, скоро стал руководителем крупнейшего в Тотемской районе совхоза «Погореловский», потом район возглавил, полтора десятка лет руководил сельским хозяйством области.

Колхоз «Шексна» – хозяйство с миллионными доходами. Про «Шексну» говорили, что будто бы там денег «куры не клюют». Но выхода этим деньгам не было. Слишком мало колхоз строил, получая основные доходы ото льна, благо рабочих рук для ухода за ним в то время еще хватало.

Руководил колхозом Тимофей Александрович Иванов. Человек могучего телосложения, медлительный, слова произносил редко, будто экономил. Эта не разговорчивость да ещё глаза, спрятанные глубоко под густыми бровями, придавали ему вид угрюмый, недоступный. Да и не без странностей считали Тимофея Александровича. Бывал он временами скуп до изумления как в своих, так и в колхозных делах.

У колхозников дома тесом обшиты, маслом крашены. Председатель свою избу на зиму соломой обставлял. Штаны у председателя переживали не одни заплаты, костюм обветшал, даже на очешник не хотел разориться Тимофей Александрович. А очешник у него был знаменитый. В него под фланельку складывал председатель свои заметки и записки. Тут у него целая бухгалтерия и архив были. Откроет очешник и все ясно: что, кто, где, когда. От старости очешник раскололся в нескольких местах, но Иванов его аккуратно заклепал медными заклепочками.

Как-то на заседании бюро райкома партии Д. М. Кузовлев, в ту пору первый секретарь, увидел на ивановском очешнике новые заклепки, не выдержал:

– Товарищи! Предлагаю сброситься по десять копеек на новый очешник Тимофею Александровичу.

Короче говоря, весь облик председателя изобличал крайнюю степень бедности. Не многим лучше казался с первого взгляда и сам колхоз. Его миллионные доходы добывались на старых фермах и дворах. В этом-то как раз и была причина того, что многие деревни молодежь покинула полностью, не найдя себе достойного применения. Более колоритной фигуры, чем Тимофей Александрович Иванов, среди бывших председателей колхозов я не знал. Председатели всегда были номенклатурой обкома партии. Дрыгин считал председательский корпус вроде элитных частей в армии и придавал большое значение их подбору и расстановке.

Тимофея Александровича узнали мы после укрупнения колхозов, когда наш маленький колхоз, гремевший своими достижениями на всю область, влился с несколькими другими в один большой колхоз «Шексна, растянувшийся в длину километров на тридцать.

У колхоза гиганта и председателем стал настоящий гренадер. Ростом Тимофей Александрович был под два метра. Кулаки по пудовой гире. Хмурый взгляд, массивная челюсть, двигавшаяся словно на шарнирах, редкая, малословная речь. И правил Иванов круто.

Как живая стоит в глазах картинка. В колхозе нашем после укрупнения мужики ударились в пьянку. Наверное, снимали психологический стресс. Кому понравится, что тебя, словно крепостного со всей семьей имуществом и домом взяли и другому барину продали.

Как ни боролись с пьянством – не остановили. Пели даже частушки в сельском клубе про каждого пьяницу персонально.

Мужики серчали, бузили, но пили по-прежнему. А народ был в нашей деревне отчаянный. Бывало праздника не пройдет, чтобы кого-нибудь в пьяной драке не захлестнули или не зарезали.

И вот в знойный летний день на крыльце нашего магазина сидели мужики и пили в тенечке горькую, проклиная новые порядки и власть, как тут раздался пронзительный крик:

– Тимоша едет!

По дороге бежали вприпрыжку ребятишки и орали во все мочь:

– Тимоша! Тимоша!

И тут случилось невероятное. Словно горох посыпались мужики с крыльца и пошли на уход. Кто огородами, кто в канаву упал, и пластуном по канаве, кто за сарай спрятался…

По дороге летел газик, правая сторона которого заваливалась под грузом председателева тела.

…В биографии нового председателя был неприятный эпизод. Тимофей Александрович отбывал в местах не столь отдаленных срок за убийство. Не рассчитал силу удара, защищаясь: превышение допустимой обороны. А места были и в самом деле не столь отдаленными. Зона была через реку от дома. Потом, спустя годы, когда Иванов стал знаменитым на всю область председателем, кавалером ордена Ленина, приглашали его на традиционные Дни полезных дел в колонию. Он приходил со своим бригадиром, Георгием Андреевичем Кадыковым, Героем Социалистического Труда, который тоже сиживал на этой зоне: на гулянке обидчику своему ножичком заднее место продырявил. И вот сидели они оба два, обласканные партией и государством за трудовые подвиги, в президиуме, и колонийское начальство, обращаясь к заключенным, советовало брать пример с бывших выпускников учреждения, достигших таких высот.

С приходом Тимофея Александровича получили наши старухи пенсию. Раньше колхозницам пенсии не полагалось государственной. Получили они колхозный пенсион. Шесть рублей в месяц. Да и колхозников стали рассчитывать не только урожаем, но и деньгами. Первые деньги в нашей деревне! Богатеть начали быстро.

И это обстоятельство год за годом смиряло наших колхозников с ивановским крутым правлением. Год Иванова ругали и боялись, боялись и ругали, но приходило отчетное собрание, выплачивались прибавки, самые большие в районе: по рублю на заработанный рубль, и правление Тимофея Александровича получало единодушное одобрение.

Не терпел Иванов чужого вмешательства в дела колхозные. Тут уж можно было и схлопотать. Как-то раз приехали в район гаишники из Вологды проводить рейд. Выставили пост на территории нашего колхоза. Недолго и подождали, как едет на «Волге» здоровенный мужичина.

Решили проверить документы, властно палочкой на обочину показали. А мужик едет дальше, как будто бы на дороге и нет никого. Кинулись в машину догонять. Сигналят с проблесковыми маячками – ноль внимания.

Обгоняют, ставят поперек дороги машину. И тут» Волга» остановилась. Подбегает к ней молодой лейтенант, открывает разгневанно дверцу, а оттуда ему под нос здоровенный кулачище.

– Вот сейчас, – говорит мужичина, – как дам в морду!

Дверцу захлопнул и уехал.

После того случая с год, наверное, пришлось ездить Тимофею

Александровичу без прав.

Как-то мы убирали картошку на колхозном поле. Я работал тогда в той самой колонии. Поля были огромные, работали мы старательно. И через неделю весь урожай был отправлен в колхозные закрома. Мы варили обед на кромке поля, когда на другом конце поля появилась лошадь с телегою. В сентябрьском остывшем воздухе далеко слышно было позванивание бутылочного стекла. Следом за лошадью ехал «газик» заваливаясь на левый бок и выдавая шофера.

Это ехал Иванов с благодарностью.

– Вот, – сказал он смущаясь, – литки. Спасибо. Хорошо пораоботали. Пейте топерь. Сделал дело – гуляй смело.

Ящик без одной бутылки выгрузили у костра.

Наш старшой свернул пробку, налил стакан тонкий на 25О граммов:

– Тимофей Александрович, может с нами стаканчик?

Иванов потоптался грузно, крякнул:

– Ну, разве, стакашок дак можно.

Стакан в его руке превратился в стопочку. И ни один мус-

кул не дрогнул на председателевом лице. Кто-то сунулся с яблоком.

Иванов отмахнулся:

– Не надо.

Молча постоял.

– Может еще стаканчик? – спросил наш старшой.

– Ну, разве, еще стакашок, так можно.

…После третьего он пожевал от назойливо протягиваемого ему яблока сел в осевший на левую сторону «газик» и укатил по делам.

– Ну, мужик! – восхищенно выдохнула толпа шефов, видавшая в своей колонии строго режима народу всякого, и уже уставшая удивляться.

1979г.

БЫЛО НАЧАЛО

– В сорок первом, – рассказывал мой отец, – был страшный урожай на белые грибы.

Он тогда работал учителем в деревне Ескино, а жил на квартире у одной старушки километра за два от школы.

– И вот, – рассказывал, – встаю я чуть свет, корзину на руку и – в лес. За пятнадцать минут нагружу ее и – домой, а у бабки уже и печь скрыта. Тут же режет грибы и на протвини сушить…

Чаю напьюсь и – на работу. Опять же с корзиной. Пока иду до школы, наломаю под елками полную корзину белых. Да из школы вернусь, пару раз сбегаю до лесу. А лес прямо за двором начинался.

Бабушка не успевала резать да сушить.

– Всяко, говорит, – такой урожай к войне. Грибов к войнам всегда много растет… Примета такая.

А чего примечать. Война уж к Москве прикатилась. В октябре забрали его на фронт. Оставил он бабке целый наматрасник сухих белых грибов.

– Все, думаю, бабке подспорье на зиму-то, – говорит. – А уж к весне разберемся с фрицами, начнем новую жизнь.

А вернулся он только летом сорок пятого. Пришел к бабке опять же на квартиру.

Бабка встретила, как родного. Достала из печки чугун с варевом.

– Седни, – говорит, – у меня грибовница. Из тех грибов, что ты оставил. Пять лет уж кормлюсь ими. Да сколько передавала эвакуированным из Ленинграда. Погляди вон на полатях наматрасник с грибами.

КАК Я НЕ СТАЛ ПОЭТОМ

Недавно перебирая старые архивы, я наткнулся на тетрадь, в которой было записано стихотворение, сочиненное в десять лет, когда возвращался из интерната домой. Это было зимой шестьдесят второго года. Вот оно, это стихотворение:

«Задремало солнце

За большой горой.

Снег колючий с ветром

Поднимает вой.

Не видать на небе

Звездочки одной.

Я спешу до дома

К мамочке родной.

Ни коня, ни трактора

На моем пути,

Километров двадцать

Мне пешком идти.

Спите себе волки

В логове своем,

Пронесите ноги

Через лес бегом.

Вот и лес остался

За моей спиной,

Все еще не скоро

Попаду домой.

Вьюга разыгралась,

Так и валит с ног,

Но иду упорно,

До костей продрог…

За плечами сумка,

В сумке той дневник…

С круглыми пятерками

Вернется ученик.

Замелькали в поле

Огоньки домов…

«Напекла, наверное,

Мама пирогов…»

Вот крыльцо знакомое,

Снег лежит вокруг…

И скорей по лесенке,

В двери – «стук да стук»

На пороге папа

Руку подает…

На рыбалку с сыном

Завтра он пойдет…

Мама обнимает

Своего сынка,

Я кричу: «Скорее

Дайте пирожка!»

…В ту ночь уже за чаем я прочитал эти свои строки родителям. Мать моя была потрясена. Сначала она не поверила, что это сочинил я, но когда отец, учитель сельской начальной школы, подтвердил, что, скорее всего, это написано мною, а не кем-то другим, мать заставила меня переписать стихи в тетрадку. Рано утром она сбегала к соседям и почитала им мои стихи. Стихи соседям понравились, они тоже были немало удивлены, что в нашей деревне завелся хоть и маленький, но поэт…

Потом родители собрались на реку полоскать белье. Меня они не взяли. Матушка положила мне на стол чистую тетрадь и карандаш и наказала строго, чтобы к их возвращению я написал новое стихотворение. Мне хотелось поудить окуней, но я повиновался. С матерью моей даже отец, имевший в деревне непререкаемый авторитет, не решался спорить.

Полдня я маялся за столом, пытаясь хоть что-то накарябать в тетрадке. Я пытался сказать поэтическим слогом что-то про освоение Сибири, строительство Братской ГЭС, покорении космоса… Увы, вчерашний дар оставил меня…

После обеда я снова ушел в интернат. Была метель, колючий снег, темное небо без звезд… Не было только стихов.

Я еще не знал, что примерно в то же время большой поэт Николай Рубцов застигнутый в дороге ночью написал:

«Погружены в томительный мороз

Вокруг меня снега оцепенели,

Оцепенели маленькие ели,

И было небо темное без звезд…

В такую ночь я был совсем один…»

НА БОЛОТЕ

Тихо в лесу, только лист под ногами шуршит, да слышно, как холодные капли с голых ветвей падают на землю, похожую на цветное лоскутное одеяло.

Утром, когда на болото собирался, бабушка предупредила:

– Что ты, Господь, с тобой. В лес собрался! На Ерофея не ходят по лесам да болотам. А ты не знал? На Ерофея то мученика лешие безобразничают весь день и ночь, а к утру, после пения первых петухов, проваливаются сквозь землю на всю зиму, пока весной не оттают. Народ в этот день в леса не ходит.

Но я пошел. Мало ли каких сказок бабушка еще нарассказывает. И зря не послушался.

За Ванеевым за речкой в подлеске, которым столько раз проходил на болото, вышел я на торную тропу, и подивился:

– Это ж, сколько по ней ягодников и грибников прошло, что бы так ее натоптать? – Я встал на нее и бодро зашагал, хотя видел, что идет она по касательной к болоту.

– Люди знают, – подумал я.

Через полчаса я вышел на старый заросший покос. Болото осталось за спиной. Я снова встал на тропу и пошел назад. Через сорок минут я вышел на другой покос, на котором давно не гуляла коса, затянувшийся дурной травой.

– Что за черт! – выругался я, оставил тропу и пошел на болото напрямик.

Обратно я возвращался уже в сумерках довольно уставший. И только вступил я в приболотье, как тут же под ноги угодливо попалась мне такая же хорошо убитая тропа.

Я соблазнился встать на нее, не хотелось лезть через чапыжник. И я пошел этой тропой и скоро вышел на заросший покос. Я пошел обратно и снова вышел на покос. Стало не по себе. Я вернулся, в лесу эту тропу пересекла другая, которая, явно вела в деревню… Я слышал, как в деревне лают собаки… И я пошел. К ужасу моему я опять выбрался на заброшенный покос. Я вспомнил бабушкино предупреждение про нечистую силу, которая беснуется в эту ночь по лесам.

Было уже темно. И тут я услышал, что за моей спиной раздался отчетливый стук копыт…

– Вот оно, – похолодел я, и машинально отступил в кусты…

Удары копыт повторились совсем рядом, я замер. Сквозь ветки я увидел прямо перед собой жуткие очертания какого-то лохматого лесного чудовища. Огромный глаз его тускло отсвечивал. Он видел меня…

Я взвыл! И тут же раздался страшный треск, существо это ринулось от меня в заросшие покосы и тут же исчезло, и только грохот копыт долго еще отзывался эхом в пустынном лесу.

В календаре земледельца о Ерофее говорится так:

– «С Ерофея холода сильнее.

С Ерофея зима шубу надевает. На Ерофея – буйствуют лешие. Они «дурят в лесах»: бродят, … кричат, хохочут, хлопают в ладоши, ломают деревья, гоняют зверей и проваливаются. На Ерофея лешие пропадают.»

Я не помню, как я выскочил в деревенскую поскотину. Тускло и покойно горели огни в домах. Я утихомирил сердце и постучал в первый попавшийся дом. Там жили родители моего одноклассника. До своей деревни было еще километра три.

– Кого хоть видел я приболотье? —Спросил я их за чаем.

Они засмеялись.

– Это Серко. Бывший колхозный конь. Конюх умер, некому стало его обихаживать. Вот он и поодичал. Набил в лесу троп, пасется на старых покосах.

Домой прибежал я уже с легким сердцем.

СВОЙ ПАРЕНЬ!

Когда мой отец вернулся с войны, то построил совсем новую школу в деревне Ескино и стал в ней директором. Было это в Ярославской области. А жили мы в двух километрах в деревне Новинке. Новинка была центром сельсовета. Мне было два года, когда мы выехали из Новинки. Спустя пятьдесят лет я оказался там по приглашению учителей Ескинской школы, которые открыли уголок памяти в школе, в котором главным героем был мой отец.

В деревне все заросло высоченной травищей, торчали из нее крыши да трубы. Только тропы были набиты сквозь траву от дома к дому да на кладбище.

Мы с матерью и теткой шли этим коридором среди травяных джунглей, и я увидел, как выходит из одной избы древняя бабка, опираясь на батог. За ней шла другая, чуть помоложе. Тут со всех сторон начали еще бабушки к нам подтягиваться.

И вот первая, самая древняя, вдруг остановилась и стала кланяться мне в ноги. Я оторопел.

А бабушка и говорит:

– Здравствуй, Анатолий Константинович! А батька-то твой, каким человеком был!

Меня словно молнией ударило.

– Откуда вы меня знаете? Ведь мне всего два года было, когда мы переехали.

– Так как же, – отвечает бабушка, – телевизор-то мы смотрим.