
Полная версия:
Живи вечно

Живи вечно
Анатолий Ехалов
© Анатолий Ехалов, 2025
ISBN 978-5-0067-3543-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ДЕРЕВЕНСКий вкус
Впервые вкус деревенского пива я узнал, когда у меня еще материнское молоко, можно сказать, на губах не обсохло.
Мы жили тогда в деревне, затерявшейся в лесах и невероятном бездорожье.
Начальство и милицейские власти сюда добирались редко, и деревня жила вольно и дружно по законам прежних традиций. По ночам сообща ходили косить сено на собственных коровенок с колхозных пожен, крестили детей, держали в красных углах иконы, варили самогон и деревенское ржаное пиво на праздники…
Однажды в деревню нагрянула грозная комиссия во главе с участковым в поисках преступного самогоноварения. Они шли из дома в дом, заглядывая в сараи, овины и гуменники, однако все было тщетно. Удивительная система деревенского информационного оповещения срабатывала безотказно. Никаких признаков пива или самогонки найдено не было.
Усталые члены комиссии уже было собирались на ночлег в сельсовет, как тут услыхали разговор деревенских баб у колодца.
Колхозный бригадир Лидия Белова на всю улицу докладывала:
– Искали и у меня. Да разве им найти! У меня бутыль с самогоном в шкафу под платьями висит привязанная.
Комиссия отправилась прямым ходом к Лидии. Бутыль нашли, изъяли, протокол составили и с изъятым вещественным доказательством отправились на ночлег.
Бутыль хоть и большая была, но, исследуя ее содержимое, комиссия отпила изрядно. А ночью деревенские парни влезли в окно, бутыль и протокол со стола унесли, а середь стола оставили большую кучу дерьма…
А самогон потом был выпит деревенским сообществом на очередном празднике.
Ах, какие это были праздники! От прежних времен, когда в каждой деревне был свой престольный праздник, досталась нам традиция общинности и заединщины, ощущение большой семьи. И теперь вся округа справляла уже и престольные, и светские праздники вперемешку. Но как справляли!
Например, у нас всегда гуляли Казанскую. И в этот, обычно жаркий и грозовой день, в маленькую нашу деревеньку сходились с окрест десяток деревень. Шли ребятишки и молодежь, взрослые и старики…
С раннего утра на нас накатывались расцвеченными волнами гости из Степачихи, Новинки, Ескина, Паршина… С задорными частушками, гармонными переборами, балалаечными трелями…
Волна праздного народа, накатившая на деревню, тут же поглощалась домами, где хозяева поджидали гостей у накрытых столов. И совершенно неважно, кто из какой деревни переступал порог твоего дома. В этот день ты должен был принять каждого, кто б к тебе ни заходил. Церемония встречи начиналась с подношения гостям пива в деревянной братине или медной ендове с целованием.
А потом уже было застолье с пирогами, студнем, щами и тушеной картошкой, обношение водочкой и пивом. Однако засидеться за столом слишком долго не удавалось. Обычно после третьего стакана пива, хозяева подавали овсяный или пшеничный кисель, что служило сигналом окончания приема. Отсюда и пословица: «За семь верст киселя хлебать…» Это когда плохо принимают, сразу кисель подают.
Гости и хозяева раскланивались и расставались. Едва успевала хозяйка перенакрыть стол, как новая волна гостей уже шумела в сенях. И все повторялось сначала…
А первая волна гостей направлялась к другому хозяину, и так шло гостевание до позднего вечера во всех домах деревни… И весь день – пляски на улице и хороводы на околице. А потом ночевали по сеновалам всем гулеванием. Тут и сказки, тут и байки, тут и с девками обнимания…
Да, затратными для хозяев получались празднички. И пиво надо сварить, и самогоночку, и скотинку завалить. Но уж зато целый год жители Степачихи безо всякой заботы будут ходить в праздники по соседним деревням и всюду будут желанными гостями…
Спасов день – вся округа будет гулять в Ескине, на Октябрьскую пойдут гулять в Паршино, на Новый Год – в Новинку…
…Вот и в нашем доме готовились принимать гостей со всей округи. Варились студни, готовились и коптились колбасы, из Степачихи был призван на помощь дед Саня.
Он пришел со своей женой бабкой Паней для изготовления домашнего пива, привезя на попутной лошади новенький, светящийся липовыми боками трехведерный бочонок.
Дед Саня был бондарем, делал бочки, кадушки, ушата, деревянные ведра, но для всей округи он был признанным пивоваром. Детей у них бабкой Паней не было, дочка погибла в лесу на лесозаготовках, поэтому вся их нерастраченная любовь перешла на меня, когда мы квартировали в их доме за отсутствием собственного жилья. Дед Саня с бабкой Паней готовы были выполнять любую мою прихоть
А еще научил меня дед петь частушки, среди которых были и политические, и озорные. Но тогда петь политические частушки уже было не так страшно.
«Пошла в колхоз,Юбка новая,Из колхоза пришла —Ж… голая…»…На пиво в колхозе было закуплено полмешка ржи, которую три дня дед Саня замачивал в родниковой воде, потом раскладывал на столе на брезент, и крытая половиком она прорастала зелеными росточками при помешивании, чтобы не спарилась, три дня.
Потом эта рожь томилась на печи, собранная в кучу, и закрытая фуфайками. Дед говорил, что это самый важный момент. Рожь, прея в тепле, набирала сладости. Потом осоложеная рожь уже открытая сушилась на печи и в нежаркой печи, отчего она
принимала темно-коричневый цвет. Потом дед Саня молол ее крупно на ручных жерновых, а бабка Паня окладывала готовый солод в огромный пивной горшок.
Дно горшка было выложено соломой, которая служила фильтром. Внизу горшка было проделано отверстие заткнутое деревянной тычкой.
Готовый солод заливали родниковой водой и ставили в горячую печь. Сусло доходило в печи до кондиции часов двенадцать. Потом дед вытащил жбан на шесток, установил желоб.
Наконец, тычка была вытащена, и густое темно-коричневое сусло тугой струей ударило в большой эмалированный ковшик, которым бабка Паня перехватила сусляную струю.
– А, ну-ка, Толюшка, отведай сладенького суслица…
Да, это было вкусно до изумления. До сих пор мне кажется, что никаких напитков вкуснее я не пробовал за всю свою жизнь. И удивляюсь, почему наши промышленники до сих пор не придумали на основе хлебного сусла безалкогольный напиток.
Бабка Паня, помню, варила пшеничный кисель и, заправляя суслом, хлебала его, похваливая.
А дед продолжал колдовать с пивом. Корчага с суслом осталась остывать на шестке до утра. Потом дед добавил в нее хмелю и снова отправил в печь, которая на этот раз топилась.
Через час корчагу снова извлекли и спустили взвар по лотку в бочонок, который отозвался в пустоте своей веселым звоном.
Бабка Паня готовила оголовок. Когда я вырос большой, то не раз принимался варить домашнее пиво сам. Разное оно получалось у меня.
Знающие люди говорили, что все зависит от качества ржи. Если она выращена без химии, на навозе, то сусло получается сладким, густым. Такое сусло не требует добавления сахара и большого количества дрожжей… А получается мягким, ласковым, и человек с него не дуреет, а становиться веселым, радостным и добрым…
Так что, когда оголовок делаешь, важно меру выдержать. Вышло у нас с ведра той ржи три с лишним ведра пива. Целый бочонок.
Оголовок влили в пиво, которое дня два ходило открытым, а потом дед поставил крышку и закрыл круглое отверстие в ней деревянной пробкой. После этого бочку выкатили в сени, и дед с бабкой вернулись до праздника домой.
Днем родители уходили в школу, оставляя меня одного. Я выходил в коридор, прикладывал ухо к бочонку и слушал.
Пиво было живое. Оно тоненько попискивало, тихонько бурчало, пошумливало. Наконец, я решился попробовать его. Принес из горки стопку, выкачал деревянную пробку, бочка сыто охнула, и моя рука со стопкой как раз вошла в отверстие.
Я зачерпнул стопкой пива и осторожно вытащил его на волю…
Содержимое бочки пахло хмелем и хлебом и еще чем-то волнующим, но незнакомым. Я выпил. Было сладко, горьковато, и удивительно вкусно. Тотчас ударило в нос и в голову. Стало как-то легко и весело.
Я опустил руку со стопкой в отверстие крышки и снова зачерпнул пива. Но на этот раз стопка задела за край и выскользнула из пальцев.
Я не огорчился. Стопок в горке оставалось много. Я побежал за новой.
Когда дня через три в гости к нам приехал брат моей матери, и мы остались одни, я решил угостить его пивом. Еще две стопки ушли на дно бочонка.
Вечером мать забила тревогу:
– Да что же это такое? Стопки исчезают на глазах. Как гостей принимать будем?
Я умоляюще поглядел на дядьку Женю. И он не предал меня. Он только сказал:
– А ты попробуй покачать пивной бочонок.
Бочонок качнули. Он отозвался густым утробным звоном стекла. Почти все стопки были в нем.
Против меня были предприняты соответствующие воспитательные меры. Пьяницей я не стал. Алкоголь вызывает у меня отвращение, но вот настоящее живое деревенское пиво я пью при случае с удовольствием. В меру.
…А еще помню, как варили старики по овинам общее пиво на праздник. Пиво варили в больших чанах раскаленными на огне камнями, которые переносили особыми железными щипцами. Помню, как по установившейся дороге в деревню нагрянуло большое начальство в сопровождении начальника милиции. В одном из овинов и нашли они стариков, варивших пиво. Секретарь райкома топал ногами и грозился всех отдать под суд, а начальник милиции расстреливал бочки с пивом. Пиво со свистом било сквозь пулевые отверстия, набежавшие из деревни бабы визжали, мужики угрюмо молчали…
А вслед за этим пивным расстрелом начали обрезать приусадебные участки у колхозников, и люди потянулись из деревень по городам. Я помню, как ехали мы до железнодорожной станции на тракторных дровнях, и трактор шел, поднимая на дороге грязевые волны. Мы ехали до железной дороги почти сутки.
Сегодня в эти края проложена отличная асфальтовая дорога, но мелиорированные поля по краям дороги стоят пусты и зарастают чернобыльником. Пусты и деревеньки на сто верст.
ПОТЕРЯЕВО
Я давно городской житель, но как только оплавятся по дорогам снега, вселяется в мою душу страсть свидания:
– Домой! В деревню!
…Каких только удивительных названий нет у наших деревенек. А на Вологодчине что ни горушка, то и деревушка, что ни гора, то село. Среди привычных слуху Посадов, Погорелок, Новин встретишь вдруг необычную – Девять Изб или, например, деревню Чистая Баба. Волей – неволей гадаешь: кто, по какому случаю дал ей такое название?
Наша деревня называется тоже не совсем обычно. Потеряево.
Можно подумать, что это, Бог весть, какая глубинка за лесами да болотами. Ничуть не бывало. Издавна была наша деревня на слуху и в почете. Видимо, какой-либо рукастый и жадный до работы Потеряй основал много веков назад ее, выбрав красивое место при впадении речки Имаи в полноводную Шексну.
Десять километров от райцентра до Потеряева. Добираюсь то пешком, то с трактором – почтовиком, то с хлебной подводой тетушки Музы. Сколько лет уже каждый день, и в дождь, и в пургу, в жару и стужу, торит она путь в Шексну и обратно. В брезентовом не очень продуваемом и несгибаемом плаще, закутавшись до глаз в полушалок, в задумчивом достоинстве сидит на грядке телеги тетушка Муза, и голова ее покачивается в такт мерному переступу одноглазого мерина.
Шипят под колесами в колеях воды, проплывают мимо знакомые и родные картины. Береза у мосточка с разбитой в грозу вершиной, под ней не раз укрывался от проливных дождей, рябины по канавам, одаривавшие по осени терпкой ягодой, разлапистая ель, на которой в далеком детстве просидел часа три, спасаясь от волков, пока не появился попутный трактор.
Дорога ползет в гору, втягивается в Большой лес, в котором теперь так же трудно заблудиться, как в московском метро – сплошные дороги и просеки. И вот уже видны с угора рассыпанные дома. Еще километра три перелесками, полями, и – у цели!
На спуске догоняем человека в броднях с тощим рюкзаком. Он улыбается и радостно машет рукой.
– О, так это старый приятель, Витюшка Кошкин!
Я оставляю пропахшую теплым хлебом телегу, и мы шагаем рядом, весело болтая.
Виктор вообще-то не деревенский житель. Родители его жили в Шексне, но он пропадал все каникулы у дядьки в деревне. За родину ее и считает.
– Тянет?
– Что ты! Смену ночную закончил и – в деревню. К ночи опять надо на завод. Побуду у дядьки немного, на речку сбегаю и – обратно.
– А помнишь, как маленький из дому-то сбежал в деревню?
– Что ты! Поди, лет пять было. Так в деревню охота – до слез. А батьке все недосуг свезти. Надумал сам идти. А страшно. В деревнях – ребята большие обидят, собаки покусают, в лесу – волки, разбойники… Ножик – складешок для обороны взял, собакам – два пряника, а чтобы ребята не обидели – лампочку от фонарика. Их тогда в магазинах мало было. В рот ее запихал, чтобы не потерять. Думаю, если ребята приступятся драться, достану лампочку и отдам. Только, чтобы в деревню пропустили.
Так вот все и шел, по кустам да по обочинам хоронился. Еле приплелся. Дядя Вася увидал меня в заулке: «Ой, Витюшка пожаловал! А папка где?» Я говорю: «Папка у магазина завернулся, некогда ему». Попало потом, конечно.
– А помнишь..?
И как ловили под камнями рыбу, и как пололи на колхозном поле зачахшую кукурузу, как жгли на горе Оняве костры в масленицу и как катал нас на комбайне лучший в колхозе комбайнер дядя Саша Лебедев. И что за простор открывался с высокого штурвального мостика, как пахло спелым хлебом и близкой осенью, уже сулившей скорые перемены…
Одного не могу понять, как получилось, что все мы оказались лишь гостями в своей родной и любимой деревне и что деревенские старики зовут нас отчужденно холодно: «городовые».
* * *
…Дом наш стоял в центре деревни. Был он не так уж красив и нов, но это был мой дом, где вырос, где прошли счастливые, безгрешные, а потому лучшие годы. Лет десять, как мы уехали из деревни и дом остался под начальную школу, служил еще недолго
людям, но как-то быстро осиротел, выстыл. Зачахли кусты и яблони в саду, заросли и сровнялись ухоженные грядки, и лишь малинник, принесенный нами из лесу, одичал снова, в буйной силе захлестнул, заполонил дворик.
Несколько квартир сменили мы после. С удобствами и без них, но ни одна так и не стала родным домом.
Я подхожу к обветшавшему своему (по закону, уже чужому) дому, пробираюсь, как вор, на крылечко и сижу тихо, виноватый в отступничестве и ревности.
Далеко на реке гукнул теплоход, запоздало простучал колодезный ворот, бумкнуло в стылой глубине ведро и снова густая тишина отстаивается на деревне. И лишь за дальними разливами Судьбицы темный бархат неба изредка отсвечивает, словно кто-то большой пытается там зажечь огромную спичку и все никак не может ее вздуть…
Было. Утро выходного дня. Я лежу на печи и слушаю, как трещат дрова в топке. Тепло расползается по углам дома. Кошка, вернувшаяся с осенней улицы, вылизывает шерсть языком и, приведя себя в порядок, прыгает ко мне на печь, затевая на ухо песенку-мурчалку.
За окном сыплет дождь, барабанит под застрехой. Ветер срывает листья с березы, и они, словно солнечные брызги, устилают деревенский мир, видимый в окне.
Я вижу, как по улице проходит лошадь, запряженная в телегу с хлебным фургоном, рядом с ней в длинном плаще с капюшоном, резиновых сапогах шагает наша деревенская хлебовозка Муза Яковлевна, поповская дочь, за ней бежит Грозный – большой рыжий пес – охрана. До хлебозавода – десять километров, да десять обратно. Понедельник – выходной.
Муза ездит за хлебом много лет. Еще и меня не было на этом свете, а она ездила. Говорят, что скоро Музе на пенсию и что заменить ее не кем. Кто еще согласится за такие деньги в дождь и метель, стужу и зной ходить «на Усьё»…
Муза была тиха и немногословна. Высокая статная, но большей частью закутанная в полушалок и дождевик, она будто бы тешила в этом коконе давнюю обиду. Рассказывали, что отца ее в тридцатые годы выслали из деревни куда-то далеко на Севера, что будто бы там он и погиб. А церковь разорили, крест свергли, скоро и сам подтопленный храм рухнул. Поповский дом уплыл по волнам нового рукотворного моря, а поповская дочь, не выходившая замуж, купила у нас в Потеряеве крохотную избушку и жила там отстраненно от деревенского мира.
Я вижу, как Муза с лошадью скрылись за поворотом, но вот из подгорья, от фермы на деревенскую площадь, укрытую березовым золотом, поднялись наши героические доярки, идущие с утренней дойки. Дояркам нужно встать в четыре утра, истопить печи, сготовить завтрак для семьи, а в пять, половине шестого уже придти на ферму. Надо подоить вручную двадцать пять коров, процедить молоко, отправить с молоковозом Ваней Фунтиковым бидоны на сепараторное отделение…
Ваня тоже не молод. Но мужик в нем не умер еще. Ваня пишет дояркам лирические куплеты и исполняет их, пока грузит бидоны:
«Я вожу бачки и банки,
А доярки, девки, манки…»
Первой выходит на улицу тетка Соля, вдова, и долго смотрит во вслед уходящей в непогоду хлебовозке. Все знают, что между Солей и Музой давно уже пробежала кошка. Не выносят они друг друга. На первых порах этой вражды будто бы Соля пыталась на повышенных тонах разобраться с супостаткой. Но Муза Яковлевна презрела скандал и молчаливо пронесла свое достоинство… Только козу свою назвала Солей.
А уязвленная соседка крестьянского происхождения не придумала другого способа ответить на оскорбление, как свою козу назвать Музой.
Вот была потеха для злословов. Вечером выходят хозяйки встречать стадо.
– Малька! Белянка! Бяшка! – Шумит многоголосьем угор.
И в хоре том :
– Соля! Соля!
И среди всей этой деревенской прозы звучит высоко:
– Муза, Муза…
Козы, задрав хвосты, бегут навстречу хозяйкам…
– Ме-е-е!
Что было причиной распри меж этими седыми уже соседками, не ведомо мне. Молодым и юным вчерашняя жизнь уже кажется такой далекой и невсамделишной, замытой песком забвения, как замыла вода Рыбинки прежние селища и могилы.
И мое молодое время так же уже уносит Лета, хотя и было это всего лет тридцать назад.
…Рядом со мной на печке подходит квашня с тестом. Всю ночь тесто что-то нашептывало мне, вздыхало, словно пыталось рассказать какую-то длинную жизненную историю.
Сегодня бабушка печет пироги. Она уже убралась на столе, посыпала его мукой и снимает с печи квашню… До пирогов еще долго, но чудесный запах теста, масла, начинки из вареных яиц, жареной капусты, рубленых соленых грибов со сметаной, рыбы, слегка обжаренной для пирога, волнуют и разогревают аппетит… А еще будет пирог с брусникой к чаю, завариваемому из большой пачки с индийским слоном.
Хорошая пора – осеннее ненастье. Все дела по хозяйству справлены, заготовки сделаны, дрова запасены… Лежи себе на печи с книжкой. Вот она – « Жуль Верн… Таинственный остров».
Таких домов, как наш, немало уже в деревне. Каждый приезд натыкаешься на все новые и новые пустыри. Посадки напоминают сейчас вышедшее из кровопролитного боя войско, которое ждут новые и новые потери.
Единственная дорога, соединяющая Потеряево с миром, идет через Большой лес. Сейчас эти десять километров пролетишь на машине за десять минут, но еще пять лет назад была эта дорога поистине «великим путем из варяг в греки». Побито было на ней техники, поматерились шоферы и трактористы и в бога, и в председателя, и в вышестоящее начальство. Порой пешком
быстрее, чем транспортом.
Семь лет выхожено этой дорогой в школу. Померено было грязи в колдобинах, помотано слез на кулак.
Ради интереса подсчитал: за годы учебы двенадцать тысяч километров намотано по этому пути. Наверное, поэтому сейчас жалко старой, проклятой всеми, разбитой вдрызг дороги.
После затяжных октябрьских дождей вдруг расчистило, вызвездило, и на утро взору предстал преображенный первым заморозком мир: прибранный, уютный и радостный.
– Сходил бы ты за калиной, – попросила мать. – Надо отцу лекарство приготовить.
…У отца болел желудок. Он рассказывал, как везли их в эшелоне на фронт, как голодали они, как пайки закончились, а дорога растянулась на неделю и дольше. И вот на какой-то станции толпа голодных новобранцев вывалилась на перрон и в отчаянии принялась громить продовольственный склад. Замки и засовы не устояли, но продуктов в складе не было, только несколько десятков ящиков со сливочным маслом. Масло растащили по вагонам, разрезали… Каждому досталось не меньше килограмма.
Скоро, грохочущий на стыках, поезд помчался на войну. А в вагонах в страшных мучениях погибали люди. Отец все-таки сумел добраться до передовой, сдержался, съел масла немного по сравнению с другими. Потому и выжил, и вместе с ним выжил и я, не видевший этой проклятой войны. Но через много лет, тот кусок прогорклого масла дал о себе знать…
Мы лечили отца народными средствами. Столетник, мед, калина…
…Меня не надо было уговаривать. Десять минут – и я уже бежал деревенской улицей, размахивая корзиной с куском пирога, завернутым в газету. Под ногами моими хрустел ледок, дорога была суха и тверда.
Я быстро выскочил за деревню, пересек поле с еще не
убранным турнепсом и покатился под горку в речную долину, поросшую столетним ельником. Там я знал одну поляну, затянутую мшаником, на которой рос большой куст калины.
Калину я увидел издалека. Сквозь деревья она пламенела своими гроздьями. Я выскочил на поляну, но тут же, едва не задохнулся от восторга: вся поляна была усеяна ядреными боровиками. Они темнели тугими коричневыми шляпками среди прихваченной заморозком травы, словно засадный полк ушедшего от нас лета.
– Белые! – я бросился на колени. Боровики были каменными, за ночь мороз крепко прихватил их. Но это обстоятельство, ничуть, не огорчило меня. Я набил почти целую корзину грибами, а сверху положил гроздья калины…
Счастливый, я сел на пенек, развернул пирог и принялся уписывать его за обе щеки, прислушиваясь к редким звукам осеннего леса.
– Крук! —раздалось над головой. Огромный ворон косил на меня черным зрачком с высокой ели. Он разглядывал меня так бесцеремонно, что даже не прореагировал на мое движение к палке.
– Крук! – снова сказал ворон и наклонился в мою сторону, словно собирался пикировать. Мне стало не по себе. Я впервые видел эту, овеянную легендами и сказками, птицу, вестника смерти.
– Крук, – еще раз прохрипел ворон и спустился по дереву ниже.
И тут веселая злость охватила меня. Бабушка частенько напевала старинную песню про ворона и солдата. И я тоже звонко запел:
Под высокою ракитой
Русский раненый лежал.
Он к груди, штыком пронзенной,
Крест свой медный прижимал.
Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный песок.
Над ним черный ворон вился,
Чуя лакомый кусок.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой…
Ты добычи не добьешься,
Я солдат еще живой…
– Крук! – ворон взмахнул крыльями и поплыл над лесом.
Недобрые предчувствия ворохнулись у меня под сердцем. Я подхватил корзину и побежал домой. И только подбегая к дому, оглянулся: надо мной неотступно кружил ворон.
Двери дома были полы. Я поставил корзину у печки, и подошел к столу.
– Толя! – писала на обрывке тетрадного листа мать. – У отца порвалась язва желудка. Увезли на «скорой» в район. Нужна операция. Я с ним.
Меня словно ударили по голове. Я сел и заплакал… Напротив. буквально на глазах, таяла и проседала моя корзинка с боровиками, и только калина пламенела, как кровь.
– Ты не вейся, черный ворон, – шептал я вновь и вновь, как заклинание. – Ты добычи не добьешься.
Отец лежал в больнице месяц. Поправился он за два. Я с седьмого класса был направлен им в деревню учить второ- и четырех классников. Получилось. Отец радовался.
– Толька, вставай! – Отец тормошит меня за плечо. – Баню топить пора.
Спать хочется невероятно, но я превозмогаю себя и поднимаюсь из полуобморочного состояния утреннего сна.
Сам напросился вчера топить баню. А баню топят часов пять, дают выстояться еще, а потому затоплять надо затемно, чтобы люди засветло помылись.
На улице морозно. Над головой сияние звезд, темно, на рассвет
и намека.
Я гружу деревянные чунки березовыми дровами, перевязываю их веревкой, чтобы дорогой не рассыпались, прикрепляю сверху два цинковых ведра – носить воду – и выезжаю на улицу.