Грань искупления

Я чувствую, как мои губы растягиваются в улыбке, а разум затуманивается фантомным запахом крови и человеческого пота. Больше не думаю ни о чем, потому что часть моей личности, которая отвечает за эмпатию и здравый смысл, просто отмирает.

Урод медленно пятится от меня спиной вперед, но упирается в дверь спальни. Его рука торопливо дергает ручку, но я оказываюсь быстрее: одним большим шагом я настигаю его, и делаю резкий взмах ножом, за которым следует истошный крик и брызги крови.

Я отрезал ему правое ухо, которое упало прямо на мои грязные кроссовки. Он хватается за открытую рану, позволяя потоку бардовой крови стекать между пальцев. Крик боли, слезы отчаяния заставляют мои глаза закатиться, а рот растянуться в улыбке. Люди становятся такими жалкими и ничтожными, когда стоят лицом перед смертью. Они перестают контролировать себя, забывают обо всех грехах, думая лишь о том, как бы упасть на колени и умолять о пощаде. Только со мной такое не прокатывает. Никогда.

Урод пытается осесть на корточки, рыдая от адской боли и неожиданности. Слюни, слезы, сопли смешиваются с кровью, делая его отвратительное лицо таким склизким и мерзким. Он уже стал мертвенно-бледным, словно вот-вот потеряет сознание, но у меня другие планы. Я хватаю его за волосы, поднимая обратно.

– Теперь-то ты точно хорошо услышишь мои слова, ведь никакой посторонний шум не отвлечет тебя, – шепчу я около второго уха, пока он завывает, как раненый зверь. – Никто не имеет права оскорблять мою женщину.

Одной рукой я хватаю его лицо в свои тиски, крепко сжимая щеки. Его губы надуваются, а слюни вязкими ниточками стекают на мою кожаную перчатку. Большими пальцами я чувствую очертания его нижних зубов, и с огромным удовольствием бы вырвал их. Запах пота, крови и слюней врезается в нос, и я делаю глубокий вдох прямо около его лица.

– Не закрывай свои глазки, мы еще не закончили, – тихо шепчу я, пока он мычит и пытается издавать крик с надрывом. – Это твои последние минуты жизни, понимаешь, да? – Я начинаю смеяться, пока его глаза горят от ужаса и страха. – Будешь лежать мертвым всю ночь, а об этом не будет знать никто, потому что ты никому не нужен. Жалеешь, что не успел стать хорошим сыном, другом и мужем, да?

Одним рывком я кидаю его на пол, впечатывая лицо в ковер, на котором остались следы моих грязных ботинок. Он пытается отползти, нелепо перебирая ногами, но я наступаю ему между лопаток и давлю, пока не слышится хруст. Хватаю за щиколотку и переворачиваю, а он снова начинает орать, прося прощение. Смотрю на эту жалкую картину, пока улыбка разрывает рот от его мучений. Чувствую себя долбанным дирижером, который руководит этим оркестром слабости.

Мне хочется аккуратно разрезать его брюхо и поиграться с тем, что найду внутри, но свист Доминика предупреждает о том, что пора сваливать. Хватаюсь за шею ублюдка, поднимая его к себе, и снова впечатываю в стену, ударяя затылком.

Четырьмя пальцами я залезаю ему в рот, нащупывая напряженный язык, который увеличился в размерах. Обхватываю его, стараясь как можно сильнее вытянуть наружу. Из-за давления, которое я оказываю на его корень, глаза урода наполняются слезами, а рвотный рефлекс начинает срабатывать: он кашляет и издает отвратные звуки, пока его губы кривятся в мерзкой манере. Я не хочу мараться в луже чужой рвоты, поэтому быстро отрезаю ему язык одним стремительным кривым срезом по середине от всей длины.

Как только я делаю это, ублюдок начинает захлебываться в своей крови, и я толкаю его на пол спиной вперед. Грузный хлопок оповещает о том, что в самое горло этого шакала начинает заливаться собственная кровь, перекрывая ему дыхание. Его глаза расширяются и начинают закатываться, потому что уроду нечем дышать. Паника накрывает его тело, потому что он пытается заорать или сделать хоть что-нибудь ради спасения, но не может даже пошевелиться. Я начинаю топтаться прямо по его ребрам, вкладывая в удары пяток все свои силы. И пока я делаю это, в моей голове проносится то, как он позорил и высмеивал Зиару перед толпой своих жалких подчиненных. И никто, ни один гребаный человек, не вступился за мою женщину.

– Все смеялись, пока ты, кусок дерьма, оскорблял маленькую и тихую девушку. – Я начинаю пинать его по животу и паху, пока урод захлебывается кровью. – Нельзя так обращаться с ней, сука! Никто не будет издеваться над ней!

– Адриан, твою мать, заканчивай! – шипит Доминик около окна. – У нас больше нет времени.

Ублюдок уже давно отключился, но моя агония только набрала обороты. Я не могу просто развернуться и уйти, поэтому приседаю перед ним на корточки, и плюю прямо в открытый рот. Затем быстро перерезаю его вены вдоль на обеих руках, просто потому, что хочу изуродовать и клеймить его всего.

– Никто не будет повышать голос на Зиару Грейсон.

Я разворачиваюсь к комнате и с кулака врезаюсь во включенный телевизор, на котором все это время шел какой-то фильм. Роняю его на пол, топчась и прыгая в самом центре экрана. Переворачиваю постельное белье, выкидывая подушки на пол. Открываю шкаф и вываливаю оттуда вещи, топчась на них. Я создаю эффект ограбления, чтобы головы копов были забиты хоть какой-то работой, когда утром им поступит вызов о найденном трупе.

Закончив, я, словно тень, быстро выпрыгиваю из окна, больно сползая по стволу дерева.

Глава 5

Адриан

Март, 2022 год.

Город Трэйси, штат Калифорния.

Пока Серхио безжалостно выжимает педаль газа, увозя нас подальше от места убийства, Доминик голыми пальцами аккуратно достает маленькие осколки стекла из моей кожи на пояснице. Я же наслаждаюсь острой пульсирующей болью, которая окутывает всю мою спину, от лопаток до самого копчика. И это удовольствие настолько сильное и терпкое, что я начинаю смеяться, запрокидывая голову назад. Это искренние звуки счастья. Звуки высшего наслаждения от того, что моя кожа поранена и кровоточит.

Я продолжаю истошный смех, который граничит с истерикой, и сжимаю рукоятку ножа. Острое лезвие еще хранит в себе запах прошедшего убийства. Я подношу его к лицу, начиная плоской стороной проводить по щекам и губам, чувствуя, как остатки чужой смерти остаются на моей коже. Я оставляю следы крови на лице, нарекая себя убийцей.

Монстром.

Демоном.

Я обнажаю свою отвратительную сущность, от которой нужно прятаться.

С самого детства мне все говорили о том, что я чертов психопат, которого должны изолировать от людей. Хотя я всегда был добрым ребенком, мне всегда всех было жалко. Я старался подружиться с самыми убогими и тихими детьми, но в итоге именно эти дети находили себе друзей и вливались в коллектив, а я оказывался за бортом общества.

Всегда один. Везде. Где бы я ни находился, рядом не оказывалось людей. Даже в интернете я не мог ни с кем завязать простой диалог. В детстве это очень сильно угнетало меня, особенно когда каждый день перед глазами мелькали компании ребят, которым весело и, сука, не одиноко.

Страшно вспоминать, как много раз я плакал маме в плечо, не понимая, что же делаю не так. Почему меня не принимают соседские мальчишки в игры, почему в классе все убегают от меня, как от чумы. А мама всегда целовала меня, вытирая собственные слезы боли за сына, и говорила, что дело не во мне.

Моя мать ошиблась. И позже она поняла это. Большая часть моей личности всегда скрывала в себе тьму и мрак, видимо, дети это чувствовали сразу же. А я познакомился с ней впервые в тринадцать лет. В тот злополучный день я разозлился настолько, что бил ногами по лицу своего одноклассника, который всегда смеялся надо мной громче всех. И, самое главное, – я не почувствовал ни капли вины и раскаяния.

После этого меня положили в психиатрическую больницу на месяц. И вот там внутренний зверь стал только громче, злее и кровожаднее. Забавно, что в клинике меня должны были успокоить и излечить, но вместо этого искалечили еще сильнее. Я вышел оттуда новым человеком, сломанным и разбитым. И после этого драки и грабежи только увеличились, я постоянно примыкал к уличным бандам. Тьма начала поглощать весь свет.

И сейчас, облизывая губы от чужой крови, я еще раз убеждаюсь в том, что мое существование отравляет и убивает всех вокруг. Иммунитет имеют лишь мои братья, которые тоже испорчены. Именно поэтому мы вместе, в своем собственном мире, в котором не существует хороших и светлых людей. Дышим ядовитыми парами друг друга и передаем по воздуху энергию убийств и крови.

– Тебе нужно обработать раны, – говорит Доминик у меня за спиной. – Они небольшие, но их до хрена.

– Ударь меня по спине, – яростно говорю я, видя, как изо рта вылетают слюни. – Ударь так сильно, как только можешь, чтобы у меня остался фиолетовый синяк в форме твоей ладони.

После каждого убийства я проецирую боль на себе. Раню, бью или даже обжигаю кожу, чтобы оставить невыносимые шрамы на теле. Я нуждаюсь в отметинах, как в физических, так и в моральных. Мне нужны рубцы, которые будут напоминать о каждом грехе. Я не хочу забывать своих жертв, я должен помнить их всю чертову жизнь.

Доминик с тяжелым выдохом лупит меня по пояснице, оставляя горячий шлейф и громкие хлопки после себя. Я начинаю смеяться, прося еще об ударе. О серии ударов по кровоточащим ранам, в которых еще остались мелкие осколки стекла. И он делает это, хотя я знаю, что не хочет. Я знаю, что Доминик ненавидит себя в этот момент, но продолжает бить, потому что это пытка, которую я обязан пройти.

Кончиком ножа начинаю проводить короткие ровные линии по своим запястьям и кистям. Я вижу, как кровь крупными каплями начинает проявляться сквозь порезанную кожу, что еще больше подстегивает желание искалечить себя. Я орудую ножом, словно художник кистью, – легкие и броские взмахи руки, которые оставляют следы на воображаемом мольберте. В голове сразу же всплывает образ Зиары. То, как она увлеченно рисовала, сидя на моих коленях. Я любил отвлекать ее своими прикосновениями и поцелуями, но она всегда упорно продолжала творить. Ни одна живая душа не могла отвлечь Зиару от искусства.

Я обожал ее картины, в которых чувствовалась жизнь. В них всегда кипели эмоции и ощущалось дыхание, которые я пропускал через себя. От образа ее чистого и светлого лица меня начинает тошнить. Я хочу перерезать себе вены, лишь бы выгнать ее очертания из своего тела и разума. И я начинаю тыкать по самому краю запястья, но, словно из пустоты, появляется рука Серхио, которая грубо вырывает у меня нож.

– Хватит, мать твою! – орет он, пытаясь вырулить. Из-за того, что Серхио перегибался через сидения, машину немного занесло в сторону, поэтому я навалился спиной на Доминика. – Ты уже достаточно искалечил себя.

– Я еще не закончил, – кричу, как раненый зверь, пытаясь отобрать нож у Серхио. Дом хватает меня за руку и вталкивает обратно на сиденье, врезаясь кулаком в нос.

Пульсирующая боль и тихий хруст отрезвляют. С носа начинает капать кровь, которую я тут же слизываю с верхней губы. Я тяжело дышу, пока Дом отталкивает меня в сторону. Машина погружается в оглушительную тишину, которая сквозит тревогой, стрессом и сопротивлением. Я достаю влажные салфетки из бардачка, и громко выдыхаю весь воздух из легких.

– В себя приди, идиот. Хочешь убиться, выходи на хрен из машины, и прыгай под колеса на трассе, – выплевывает Доминик, хватая меня за шею сзади.

Отталкиваю его, вытирая кровь из носа салфеткой. Всю спину жжет так, будто это раскаленная сковорода. Пальцы на ногах поджимаются, а во рту скапливается слюна из-за невыносимой боли, которую я начал чувствовать только сейчас. Левая рука немеет, а кровь уже впиталась в плотную ткань черной толстовки.

Я опускаю голову вниз, зажмуривая глаза, сквозь ресницы которых чувствуется влага. В ушах отдаленно звучит крик того ублюдка, которого я убил. У всех жертв есть одна особенность: когда они понимают, что надежды на спасение нет, то их взгляд меняется. В глазах появляется смирение, приправленное мольбой. Только эта самая мольба направлена не на пощаду, а на то, чтобы я закончил быстро. Они все, как один, просят отобрать их жизни без мучений. Я никогда не проникаюсь этим, продолжая кромсать их тела и свою душу. И может показаться, что я обожаю убивать, но нет. Я ненавижу это. Я терпеть не могу ту власть, которая оказывается в моих руках. Но в момент убийства я ловлю какой-то приступ невыносимой тяги к чужим страданиям. Мне нравится искать самые больные точки, прощупывать те части тела, которые особенно приятно резать. Еще ни разу я не останавливался. И никогда не остановлюсь. А все потому, что все, кого я убиваю, заслуживают этого в той или иной степени.

– Все, – тихо говорю я, когда потрясение и боль отступают. – Я все.

– Чертов псих. – Доминик приоткрывает окно со своей стороны, позволяя ветру и мелкому дождю остудить салон машины. – Тебе надо завязывать со всем этим, Адриан. Это ни хрена не нормально.

– В нашем мире все ненормально.

Дом громко чиркает зажигалкой вместо ответа. До носа долетает табачный запах, и я вытягиваю левую руку к нему. Доминик дает мне подкуренную сигарету, и я делаю глубокую затяжку, пропуская дым сквозь стиснутые зубы.

– Серхио, долго еще? – мой вопрос звучит хрипло из-за осипшего голоса. Горло невыносимо дерет из-за смеха и криков, а у меня больше нет сил на то, чтобы испытывать хоть какие-то эмоции. Я оторвал от своей души большой кусок и выкинул на трассу мегаполиса.

– Будем через шесть минут, – отвечает он серьезным голосом, который напоминает удар хлыстом.

Отлично. У меня еще есть планы на эту бесконечную ночь. Пора возвращать осколки своего сердца.

Настало время для мести.

***

Я стою около самой кромки леса, натягивая кожаную перчатку на руку. На моей шее болтается фарфоровая маска крика с растекшимися черными глазами и растянутым в разные стороны чернильным ртом. Эта маска символизирует то, что плескается внутри меня: радость, страх, веселье, безумие. Смотря на нее невозможно чувствовать что-то одно. Все эмоции и ощущения перемешиваются, являя на свет чистый хаос, и боязнь сойти с ума. Как хорошо, что мы оба уже давно подружились с сумасшествием.

Передо мной дом Зиары, в который она переехала два месяца назад. Она выбрала миниатюрный одноэтажный светло-фиолетовый коттедж, который расположен прямо около восточного леса. Я знаю, что ближайшие дома пустуют, а соседи есть только через пятьдесят метров. Зиара выбрала его, чтобы быть наедине с искусством. Жаль, она не учла то, что дикие звери водятся в темных лесах. А еще они всегда подкрадываются со спины.

Я натягиваю на лицо маску, закрепляя ее резинкой на затылке. На мои каштановые волосы опускается темная шелковая ткань, полностью закрывая голову. Сквозь тканевые отверстия глаз видно плохо, но дом Зиары мне давно знаком: я бывал здесь ни единожды, даже если она этого не чувствовала.

Я медленно подхожу к ее задней двери и хватаюсь за ручку. В замочную скважину вставляю небольшую тонкую скрепку, проводя необходимые манипуляции: кручу ей, чтобы засунуть поглубже. Найдя нужный механизм, я резко поворачиваю влево два раза. Дверь легко открывается, и я роняю свой самодельный ключ на пол, нещадно топча его грязным ботинком. Позади слышится слабый раскат грома, предвестник грозы и ливня.

Я оказываюсь на маленькой кухне, в центре которой стоит круглый темно-коричневый стол с тарелкой печенья. Бесшумно обхожу его, переходя в просторную гостиную с большим бежевым диваном и креслом в центре комнаты. Я бросаю взгляд на плазменный телевизор, на котором несколько часов назад оставил послание, и вижу, что ровно в его середину воткан кухонный нож по самую рукоятку. Буквы слова «Возмездие» смазаны и исцарапаны, словно Зиара кромсала их ногтями, как дикая кошка. Легкая ухмылка появляется на моих губах, но в душе поднимается волна боли. Я точно знаю почему она сделала это.

Зиара переделала одну из комнат в собственную мастерскую: выкинула оттуда всю мебель, поставила стеллажи для красок, холстов и будущих картин. Оставила там лишь стол, стул, а напротив окна расположила мольберт. Я знаю каждый угол этого дома лучше, чем свою собственную квартиру в Нью-Йорке.

Из гостиной я попадаю в небольшой коридор, в конце которого находится дверь в мастерскую. Она плотно закрыта, поэтому я аккуратно нажимаю на ручку, стараясь не шуметь. Внутри меня встречает полный бардак, который свойственен творческим людям. Далекие и теплые воспоминания тут же врезаются в память, заставляя сердце сжиматься, а губы растягиваться в грустной улыбке.

Очень давно, еще до убийства и колонии, мы с Зиарой жили вместе в уютном маленьком доме в стиле лофт. И в мастерской, которую я организовал ей в самой большой комнате, всегда был хаос. Я не понимал, как она умудряется находить нужные цвета красок, если они все разбросаны по полу. Но в глазах Зиары хаос являлся порядком. Она всегда точно знала где что валяется, и могла искать предметы закрытыми глазами, даже если бочонок с краской лежал под столом. Маленький монстр не изменяет своим традициям.

В противоположном конце темного прохода находится спальня Зиары. Я кладу ладонь на ручку двери, большим пальцем поглаживая гладкий золотистый металл. Сердце начинает стучать быстрее, а во рту пересыхает от того, что сейчас я встречусь лицом к лицу с девушкой, которая испортила мою жизнь.

С Художницей, которая отобразила на бумаге мою отвратительную душу.

С Грешницей, которую я ненавижу всем своим темным нутром.

С Моим Сердцем, которое однажды я вырвал из собственной груди.

Глава 6

Зиара

Март, 2022 год.

Город Трэйси, штат Калифорния.

Я сжимаю край пухового одеяла, которое обнимаю ногой, лежа на боку. Мои глаза упираются в белую дверь спальни, за которой кто-то стоит. И я точно уверена в этом: я слышала шаги и то, как чертов взломщик обошел все комнаты дома. Мое сердце бьется так, как не должно в спокойном состоянии. Пульс явно зашкаливает и кажется, будто я сделала полноценную силовую тренировку. Бесформенная белая футболка, заменяющая пижаму, неприятно прилипает к телу из-за пота и влажности в комнате.

В стрессовых ситуациях мой мозг отказывается функционировать, именно поэтому я просто неподвижно лежу, широко открыв глаза. Как будто бы мое тело онемело и я больше не могу шевелиться, хотя ярко чувствую каждый сантиметр кожи. Мой разум похож на птицу в клетке: он мечется из угла в угол, крича и умоляя сделать хоть что-то, черт возьми. А я не могу. Я просто не могу. Все, что мне остается, – лежать тут и ждать своей участи.

Мысленно я надеюсь, что это вор. Сейчас он порыскает по углам, скорее всего найдет все мои сбережения, и просто уйдет. А может быть это маньяк и до утра я уже не доживу. Слезы начинают скапливаться в уголках глаз, больно щипая и покалывая. Это слезы страха и отчаяния. Слезы безысходности, потому что я не смогу обороняться.

Иссиня-фиолетовая гроза ударяет по земле, заставляя оконное стекло дребезжать и гудеть. В этот же момент входная дверь медленно открывается, не издавая ни звука. Мимолетная яркая вспышка являет мне черный силуэт с фарфоровой белой маской на лице. Ее рот, изрезанный вдоль и поперек, широко открыт, а черные глаза растекаются по всей белоснежной коже, завораживая и гипнотизируя своей уродливой формой.

Наконец-то мое тело приходит в движение, и я, путаясь в одеяле, отползаю на другую сторону кровати, смотря только на высокого человека в проеме двери. Тут же, словно по щелчку, я начинаю слышать отдаленный голос, который приказывает мне прятаться, спасаться. Он умоляет искать успокоение в свете. Заставляет меня громко кричать, чтобы заглушить его – Палача.

– Безумие прячется в темноте. Не всматривайся в нее, если не готова столкнуться со своим отражением, mi corazón.

И я начинаю истошно орать, потому что с первых же слов понимаю, что передо мной стоит чертов Адриан Мартинез. «Мое сердце», которое он всегда произносит на испанском языке, слишком больно ощущается. Это словосочетание пронизано страданием, кровью, человеческой слабость и животным страхом. Это то, что еще долго преследовало меня в самых жутких кошмарах. Это то, что я не хотела слышать больше никогда в своей жизни.

Мир вокруг меня перезагружается и как будто переворачивается с ног на голову. Кажется, что все вокруг какое-то слишком большое и расплывчатое, а Адриан наоборот слишком настоящий, четкий и живой. Настолько живой, что даже не верится. Я начинаю чувствовать себя странно, но, самое главное, весь спектр эмоций усиливается так, что меня кидает в обжигающий пот, а затем я чувствую невыносимый мороз.

Мне так холодно, что ноги начинают дрожать, а спину невероятно скручивает. Противный шум, писк и крик усиливается, и мне приходится закрыть уши руками, чтобы перестать слушать это дерьмо. Я зажмуриваю глаза и начинаю залезать в свое левое ухо указательным пальцем, выкручивая фалангу в разные стороны. Я изо всех сил тыкаю прямо в барабанную перепонку, пытаясь проткнуть ее, чтобы это закончилось.

– Перестань… – ору я по слогам, начиная со всей силы ладонями хлопать по ушам. – ХВА-ТИТ!

Я сползаю с кровати на пол, больно прикладываясь коленями о паркет. Тяну вниз мочку правого уха, а левое впечатываю в заостренное плечо, начиная биться головой об него. Чертов мужской голос продолжает говорить отвратительные вещи. Грязные, противные, ужасные… У меня нет сил слушать его. Почему он не затыкается, мать твою… Почему он говорит это мне. Зачем он стоит в дверях в этой маске и говорит все это…

– Заткнись, черт возьми! Закрой свой паршивый рот! – я ору на Адриана, который все громче и громче шипит, плюется и говорит прямо в моей голове. Ощущение, что он делает это около уха, но я не вижу никого рядом с собой.

Я встаю на четвереньки и начинаю истошно орать, высовывая такой тяжелый язык изо рта, просто чтобы стало легче. Кашель смешивается с отвратительным рваным ощущением из-за крика, но я не могу перестать делать это. Однако собственные вопль, рык и визг не перекрывает чертов мужской бас. Я падаю на спину, прижимая колени к груди, и начинаю массировать виски с двух сторон, потому что моя голова может расколоться в любой момент. Я дергаю волосы у самых корней, выкручиваю их, плююсь и луплю пятками по полу, чтобы хоть на секунду сбавить напряжение.

– Мне говорят, что ты плохой, – то ли рычу, то ли шиплю я, вставая с пола. Я стою прямо напротив Адриана. Нас разделяет лишь кровать. – Мне нужно спасаться.

Мой рот искажается в оскале и беззвучном крике о помощи, а глаза широко распахиваются. Колени подгибаются в судороге, поэтому одной рукой я упираюсь в матрас кровати, с края которого слезла простынь, и иду ближе к нему, хотя не хочу этого. Его лицо скрыто за маской, но я чувствую, что рот шевелится. Я слышу все, что он кричит мне прямо в уши.

– Мне сказали, что я должна убежать от тебя, что я должна искать спасение, – хриплю я, пытаясь выдрать волосы на висках. Я не понимаю кто прячется за маской передо мной. Глаза начинают закатываться, а левая нога громко топать по полу. – Мне говорят уходить! – Я перехожу на крик, а человек в маске остается стоять неподвижно передо мной.

– Ты не сможешь уйти от меня, грешница, – говорит он хриплым голосом, наклоняя голову в сторону. – Никогда.

В момент фразы Адриана кажется, будто крик вокруг затихает. Я уже не уверена, что слышу его голос. Меня обманывают, дурят и пытаются свести с ума. Они делают это специально, чтобы обидеть и уничтожить.

И я начинаю смеяться, присаживаясь на корточки перед ним. Мой рот широко открывается, а язык начинает елозить по нижней губе, быстро гуляя из стороны в сторону. Я кричу что-то неразборчивое, смеюсь и продолжаю закатывать глаза.

Человек в маске хватает меня за волосы слишком грубо и резко, и начинает тянуть наверх, поднимая с колен. Я чувствую, как светлые локоны натягиваются прямо на коже головы, отвратительно зудя и посылая покалывания по всему телу. Слышится крик и шипение, и их издаю я, хотя понимаю это не сразу. Он грубо подносит мое лицо прямо к своей маске, впечатывая лоб в холодный пластик. Вторая рука обхватывает мою щеку, и я наслаждаюсь холодным кожаным материалом перчатки.

Это действует на меня словно обезболивающее во время адской мигрени. Я резко замолкаю и смотрю в бездонные черные глаза, не моргая. Как будто бы он выдернул меня из-под воды, потому что окружающая обстановка начинает загружаться. Я остро ощущаю саднящее горло, боль и жар в ушах, а еще то, что мое лицо мокрое из-за слез и слюней. Голову печет и я чувствую, как он вырывает мои волосы, крепко держа их у самого корня. Еще немного, и он просто снимет скальп. Но холод и боль помогают страху активироваться. И это становится маяком в непроглядной темноте, которая пропитана ужасными криками и отвратительными приказами.

Осознав свое положение, я начинаю вырываться, толкаться локтями, коленями и всем своим телом, пытаясь отойти от него подальше. Я бьюсь головой об его маску, но, кажется, Палач не чувствует боли. Он всегда наслаждался болью, поэтому это не удивляет меня.