Коснуться Времени. Книга 2

– Ты скучаешь, когда меня нет рядом?

И она смеялась, тихо, беззащитно, потому что ответ был слишком очевиден и почти неприличен в своей простоте.

Пол умел быть заботливым, но только в это короткое время – между полуночью и рассветом, когда город спал и они существовали отдельно от остального мира. Днём он менялся: становился чужим, отстранённым, с тем особым тоном, который появлялся в его голосе, стоило зазвонить телефону. И всё равно она шла к нему, пропускала занятия, забывая гордость, обманывая саму себя. Дни размывались в ночах, недели теряли очертания. Она почти не рисовала – альбом лежал закрытым, карандаш валялся рядом, бессмысленно чистый.

– Почему ты не рисуешь? – спросил он однажды, убирая волосы с её лица, глядя на нее так, будто хотел увидеть ответ прямо в зрачках.

Она пожала плечами.

– Ты должна, – сказал он тихо. – Ты же художница, в этом вся ты.

Она хотела верить в его чувства, но дни текли, как вода сквозь пальцы, а он не говорил люблю, только останься, и почему-то этого было достаточно.

Однажды вечером он сказал:

– Приехал мой друг из Токио. Пойдешь со мной завтра на ужин в новый индийский ресторан?

Она готовилась, как к экзамену: шёлковое платье, собранные волосы, бриллиантовые сережки, лёгкий макияж. Ресторан был небольшим, с мягким светом и медными стенами, где отражения людей сливались с огнями свечей. Официант сразу перешёл на английский. Друг Пола был старше, ухоженный, говорил размеренно – о Токио, о нефти, о лифтах, которые узнают тебя по голосу. Пол рядом с ним был другим – громче, свободнее, раскованнее. Наташа старалась поддерживать разговор, кивала, улыбалась в нужные моменты, пила воду слишком быстро, будто этим могла занять руки и не выдать своего смущения. Еда была невыносимо острой, язык онемел, губы горели.

– Всё нормально? – спросил Пол, слегка коснувшись её руки.

– Да, – прошептала она, глотая воздух вместо воды.

– Русские не переносят острую еду, – усмехнулся его друг, не отрывая взгляда от тарелки.

Ей вдруг показалось, что она сидит не за столом, а в чужом фильме, где все говорят на языке, которого она не знает. Она извинилась, вышла в туалет, умылась и пыталась успокоиться стоя перед зеркалом. Она оставила свой телефон на столе, а когда она вернулась, Пол держал его в руке.

– Тебе звонил какой-то Алекс, – сказал он спокойно и холодно.

Она протянула ладонь.

– Просто старый знакомый.

Он внимательно и слишком пристально смотрел на нее, словно пытаясь прочесть ее мысли. Потом пожал плечами, отложил телефон и снова налил вина, будто поставил точку в этом разговоре. Позже, когда они вернулись к нему домой, он поцеловал её иначе – жёстко, почти с вызовом, будто хотел доказать не ей, а самому себе.

– Мне не нравится, что тебе звонят мужики, – сказал он тихо, так, что слова обожгли сильнее, чем поцелуй.

Это не было признанием в любви, но это было чем-то большим, чем молчание и меньшим чем правда.

Он никуда не пригласил ее на Новый год, только позвонил тридцатого и сказал что сильно занят, но думал о ней. И всё. Тридцать первого мама уехала отмечать Новый Год к друзьям; Вика с Катей звали на вечеринки, но Наташа отказалась. Она осталась дома – без причины, просто не смогла иначе. Налила себе шампанского, но почти не пила. Сидела в тёмной гостиной, с Тишкой на коленях и слушала, как над Москвой рвутся фейерверки.

Ровно в полночь пришла смс: С Новым годом, секси. Она долго смотрела на экран, как будто оттуда могло появиться другое сообщение, другой Пол. Она не стала ему отвечать. Телефон погас, и в комнате снова стало темно.

Глава 9

Это была вторая неделя января, среда. Один из тех безвременных дней, что словно застревают между вдохом и выдохом, без начала и конца, дрейфуя в воздухе без веса, как дым.

Они лежали вдвоем, полуголые, – простыни спутаны, подушки смяты. Штора была задернута, но дождь всё равно присутствовал – не шумом, а давлением, ровным, упрямым, почти безразличным. Свеча, которую он любил, догорала на тумбочке. Пахла дорого и холодно – древесным дымом, чужим уютом и чужой жизнью. Этот аромат всегда напоминал ей о том, что эта спальня была не ее. Ей просто разрешили иногда быть здесь.

– Я уезжаю в Нью-Йорк, – сказал он спокойно. Она чуть-чуть повернула голову, чтобы лучше слышать, но не смотреть.

– Когда? Надолго?

– Через три недели. На несколько месяцев, может быть на год.

Её взгляд остался на потолке. Под рёбрами что-то щёлкнуло – не боль, не страх, а тихое закрытие двери, без ключа. Она искала слова, но все они звучали как просьба, поэтому она выбрала молчание.

– Ты злишься? – спросил он.

– Нет.

Он провёл тыльной стороной ладони по её щеке – легко, рассеянно, почти машинально, словно касался не её, а воспоминания о ней.

– Это не навсегда, – сказал он.

Ночью он заснул быстро, обняв её одной рукой, дыша ровно и спокойно. Она долго смотрела на него – не со злостью, не с обидой, а с тем тихим удивлением, которое приходит, когда понимаешь: тебя снова застали врасплох и не оставили выбора.

И вместе с этим, любовь только росла – странная, беспомощная, распахнутая, унизительная. Она лежала рядом, с сердцем открытым настежь, и не знала, куда его спрятать.

Она ушла рано утром. Дождь тянулся тонкой моросью, лавки стояли пустые, голуби вяло копались в мусоре. Она шла без цели, с наполовину надвинутым капюшоном – не от холода, от нежелания быть увиденной. На Сретенке зашла в магазин техники: белый свет, гул, безликая чистота, как в храме. Она не выбирала долго, просто показала пальцем:

– Этот. Серый ноутбук.

Без блеска, без обещаний. Её собственный.

Дома разобрала стол, включила ноутбук в розетку, настроила. Экран загорелся – тихо, без вопросов, просто свет. И в этом уже была милость. В тот вечер она впервые завела ICQ. Придумала имя наугад – первое, что пришло в голову. В углу экрана мигнул зелёный цветок – крошечный знак присутствия, будто кто-то из другой реальности шевельнулся и подал сигнал: я здесь. Она не заметила, как просидела у компьютера всю ночь. Заходила на форумы, перелистывая страницы, читая всё подряд – о снах, о времени, о выходе из тела, о «ложных пробуждениях». Глаза жгло, буквы расплывались, часы растворялись. И где-то глубоко, в самом тихом месте сознания, зашевелилась мысль: а вдруг действительно можно уйти из этой версии жизни и перейти в другую.

На следующий день она вернулась в институт, но рисунки искривились: руки – слишком длинные, глаза – слишком широкие, рты появлялись там, где им не место. Как будто сама бумага перестала верить в симметрию. Вечерами она то не ела вовсе, то ела без вкуса – медленно, рассеянно, словно выполняя забытый ритуал. Ночами сидела в сети, читала чужие признания, смешные и горькие, – бесконечный поток голосов, от которых не становилось легче, но невозможно было оторваться.

Потом выключала экран, и в комнате оставалась только темнота.

Она не плакала, не думала, просто слушала, как тишина прижимается к окнам, будто ночь хочет заговорить, но не помнит слов.

– Ты похожа на призрак викторианской эпохи, – сказала Катя.

– Всё нормально, просто не высыпаюсь – ответила Наташа.

– Ты даже не моргаешь, – добавила Вика.

– Пойдём куда-нибудь, пока зима нас не съела, – сказала Катя.

Она согласилась, но не пошла.

В один из вечеров позвонила Оксана:

– Поехали тусить?

– Не хочу.

– И не надо хотеть. Просто поехали.

Они пошли в клуб где-то у Цветного. Музыка была слишком громкой, воздух густой от дыма и чужих голосов. Знакомые лица, как в старом фильме, который уже не трогает. Она выпила что-то кислое и красное, какой-то парень пригласил ее танцевать, она отказалась. В зеркале над раковиной её отражение было похоже на маску, приросшую к коже.

Когда они вышли из клуба, повалил снег— сухой, он садился на ресницы и тут же таял. Они шли под руки и смеялись, потому что ночь вдруг стала мягкой и волшебной.

В полночь пришла смс от Пола: Не исчезай. Она не ответила.

Февраль пришёл резко, как вдох на морозе.

Она была дома, когда он позвонил:

– Хочешь прийти попрощаться?

– Да.

Они сидели на полу, диван казался слишком далеко. Чемодан стоял у двери, наполовину собранный. Пол был начисто выбрит и свеж, будто уже наполовину в пути.. На столе стояла бутылка вина, но никто не пил.

– Может заберешь себе что-нибудь? – сказал он. – Кассеты, диски, что хочешь.

Она присела у полки, не зная, что ищет. Пальцы нащупали край пиратского диска. На обложке – его почерк: late 90s / driving alone. Под ним – стопка видеокассет, те самые, что они смотрели вместе, молча, плечом к плечу. Она взяла несколько, не из нужды, а потому что они были рядом с ним, они хранили воздух между ними, его тепло, их смех, который теперь невозможно было вспомнить отдельно. Хотелось забрать хоть что-то, что помнит его прикосновение, что всё ещё хранит след его кожи.

– Ты уверен?

– Конечно, забирай, – сказал он. – Тебе они будут нужнее.

– Хорошо.

Утром он проводил её вниз и поцеловал в лоб – не окончательно, не достаточно.

Дома она положила кассеты и диски на подоконник и долго стояла, просто глядя на них, не прикасаясь. Они были тихим, невесомым подтверждением того, что Пол существовал. Что их жизни действительно пересекались – в воздухе, во времени, в дыхании.

Она легла поперёк кровати, прижалась щекой к прохладной подушке и думала об аэропортах – светлых, безупречно чистых, где каждый вылет выглядит как новое начало, хотя на самом деле это просто красиво замаскированная рана. О том, что расставание – тоже насилие, как и жизнь вместе. И что и то, и другое способны разорвать человека надвое.

На столе экран ноутбука отбрасывал слабое голубое сияние. Больше всего ей хотелось уткнуться лицом в его рубашку, вдохнуть его запах и ни о чем не спрашивать.

Но у неё теперь были лишь его кассеты, несколько дисков и тишина. Не пустая, а переполненная, до краев – такая плотная, что давит на стены и превращает тебя в призрак собственной жизни.

Глава 10

Кмарту город понемногу разжимал хватку – медленно, устало, как человек, который просто хочет, чтобы его оставили в покое. Сугробы, острые и звонкие в феврале, теперь лежали вдоль бордюров измученными грязными кучами; их края расползались в чёрную от копоти и выхлопов жижу, а в промежутках между днём и ночью они таяли в тёмные ручьи, просачивавшиеся в асфальт – как мысли, от которых не избавиться.

Воздух всё ещё царапал горло – резкий, сырой. По утрам тротуары оставались скользкими, покрытыми тонкой коркой льда по краям плит. Но под всем этим уже что-то начинало меняться – не просто температура, а само ощущение мира, будто зима понемногу отпускала, молекула за молекулой. В городе появился новый запах – едва заметный, но, уловив его однажды, уже невозможно было забыть: камень, начинающий дышать под инеем, привкус холода на перилах и тонкая горчинка, будто ложка коснулась языка, и осталась на миг дольше, чем нужно.

Наташа шла сквозь всё это с тихим чувством отстранённости – как проходят по местам, где когда-то жила вся твоя жизнь, а теперь всё кажется чужим, потому что изменилась ты сама. Мир будто проходил сквозь неё, как тусклый свет сквозь запотевшее стекло – видимый, но уже недостижимый.

Однажды ночью он прислал письмо по электронной почте. В теле письма одно слово: привет

Наташа долго смотрела на экран, будто пытаясь убедить сердце не вздрагивать, но оно вздрогнуло, конечно.

Он написал ей про Нью Йорк, которого было слишком много и слишком мало одновременно. Написал, что скучает по Москве. Что скучает по ней. Что потерял её номер в ICQ. Не могла бы она прислать?

Она прислала и несколько минут просто смотрела на экран, будто от этого зависело, появится ли он снова.

И уже через час, без вступлений, без церемоний: из колонок прозвучало короткое, почти смешное «о-оу». Окно чата всплыло с его именем, будто никогда и не закрывалось.

Paul: Это правда ты?

Natasha: Смотря кто спрашивает.

Paul:

Paul: Я все время думаю о тебе…

Они долго болтали ни о чем. Фрагментами, которые постепенно складывались в форму неровную, но живую. Он рассказывал о Нью-Йорке: как по ночам из решёток метро поднимается пар, как выдох, который город больше не в силах удержать. О запахе жареных каштанов в бумажных пакетах на углах у Юнион-сквер. О сиренах, что режут сумерки напополам. О людях, которые двигаются так, будто вечно опаздывают на что-то личное, или гонятся за тем, кем могли бы стать, если бы десять лет назад сделали другой выбор. Он рассказал, что недавно зашёл в книжный и почувствовал запах, который напомнил ему о ней. Она не стала уточнять, понимая, что некоторые вещи теряют точность, когда пытаешься охарактеризовать. А потом, внезапно…

Paul: Приезжай ко мне летом?

Она вышла на кухню, подошла к холодильнику, открыла, посмотрела, закрыла. Обошла комнату по кругу, не осознавая зачем, вернулась, перечитала сообщение.

Natasha: Ты серьезно?

Paul: Абсолютно.

Paul: Проведем целое лето в Нью-Йорке вдвоем

Natasha: Ок

Всё внутри неё звенело от счастья. Она не верила – и именно поэтому улыбалась.

Она написала всего одно короткое «ок», потому что любое другое слово могло спугнуть чудо. Это было её способом удержать равновесие и не выдать себя.

На следующий день она встретилась с Викой в «Маяке». Клубящийся дым под потолком, звяканье бокалов, разговоры, запах эспрессо и обрывки чужих фраз. Вика не стала расспрашивать, лишь констатировала:

– Ты выглядишь счастливой.

Наташа кивнула.

– Он вышел на связь и мы болтаем в аське каждый день. Он хочет, чтобы я приехала в к нему Нью-Йорк на все лето.

– И ты поедешь, – сказала Вика, не как вопрос, а как утверждение.

– Думаю, да, – ответила Наташа.

Вика отпила глоток коктейля:

– Конечно поедешь, куда ты денешься.

Оксане и Кате она написала смс, потому что скрывать такое было невозможно.

Natasha: Угадайте что мне написал?

Oxana: Бля… Пол?

Katya: Дай угадаю… Ты снова летишь в Нью-Йорк…

Natasha: Может быть

В тот вечер её цветок ICQ горел зелёным.

Глава 11

Весной 2001 года Россия окончательно входила в эпоху Путина. Страна устала от хаоса девяностых и с облегчением приняла идею «порядка». Началось построение «вертикали власти»: губернаторов стали назначать, а не избирать, парламент всё больше подчинялся Кремлю.

Главным символом перемен стал захват НТВ – последнего крупного независимого телеканала. После обысков и давления со стороны «Газпрома» канал перешёл под государственный контроль. Это стало сигналом: свобода слова заканчивается.

При этом экономика росла. Цены на нефть поднимались, рубль стабилизировался, в Москве открывались новые кафе и торговые центры. Люди впервые за долгое время начали жить чуть спокойнее, многие сознательно предпочитали не думать о политике.

В воздухе ощущалась двойственность – усталое согласие на порядок и тревога от того, как быстро исчезает всё, что ещё недавно называлось свободой.

Наташа отмечала это где-то на краю сознания – мельком, осторожно, как газетную вырезку, отложенную «на потом». У неё просто не хватало сил вместить всё сразу.

Она была занята другими вещами и жила в своем особенном ритме. Дни измерялись не новостными циклами, не государственными обвалами, а фактурой работы – тупой болью в спине после нескольких часов за мольбертом, пальцами, перепачканными графитом и клеем, запахом бумаги и растворителя.

А по ночам, ближе к полуночи, из-за океана приходили его письма – короткие, как подношения из другого мира.

За ужином, между салатом и чем-то, что грелось в духовке, она сказала маме:

– Я, наверное, снова полечу в Нью-Йорк этим летом.

Мать не сразу подняла голову.

– К Полу?

– Да.

Ни вздоха, ни обиды, только пауза.

– Будь умной, – сказала мама.

– Я стараюсь.

– Нет, ты наступаешь на одни и те же грабли.

– Знаю, мам.

Обе улыбнулись – как две женщины, примирившиеся с тем, что «знать» и «стараться» не всегда значат «измениться».

Позже, в чате:

Paul: Помнишь пиратский диск, который мы купили в киоске на Арбате?

Natasha: Тот, который ты называл “редким”?

Paul: Он и был супер редким и крутым.

Natasha: У меня голова от него болела.

Paul: Привези его с собой в Нью-Йорк

Она начала составлять список – не план, не перечень дел, а то, что еще имело значение.

Планы на лето:

– Быть с Полом

– Гулять вместе в Центральном парке

– Увидеть Дебору

– Сходить еще раз в Метрополитен

– Найти Нину

Иногда, уже после того как они прощались, приходили ещё сообщения – короткие, незапланированные, не несущие особого смысла.

Paul: Кто-то играет Колтрейна под окном.

Paul: Продавец в дели знает моё имя.

Это не было поэзией, но оставалось в ней дольше, чем следовало.

Москва начинала оттаивать – не внезапно и не зрелищно, а будто просто разрешила себе меняться. Шарфы ослабевали на шеях, голуби возвращали себе тротуары, ветер смягчился настолько, что можно было дышать глубже. Наташа купила новый скетчбук и снова стала ходить до института пешком, а по вечерам оставляла окно своей спальни открытым даже тогда, когда небо грозило дождём. Весна не объявила себя, она просто случилась.

И впервые, они с Полом были вместе, хоть и на расстоянии.

Май пришёл без шума – проник в город, как туман в приоткрытое окно. Деревья не расцвели внезапно, просто наполнились зеленью – спокойно, уверенно, будто так и должно быть. И Наташа стала просыпаться чуть легче. Ноги сами вели её вперёд, ещё до того, как внутри успевали начаться привычные споры. Дома всё ещё стояли в зимней пыли и сером налёте, но свет теперь задерживался дольше.

Шли последние недели учебного года – проекты, приколотые к фанерным доскам, недосохший клей, ленивые замечания преподавателей, уставших к маю. Но Наташа двигалась уже по-другому – легко, без внутреннего сопротивления. Это была не радость, просто движение вперёд.

Каждую ночь она выходила в интернет, зелёный цветок ICQ загорался, и он был там – Пол, из своей манхэттенской квартиры, где кровать слишком была неудобно мягкая, а булочная внизу пахла дрожжами и сахаром к шести утра. Он писал про коктейли на крышах, людей, смеющихся слишком громко над историями, которые уже не помнят, письма, на которые уходили часы и которые потом стирались за секунды. Его ночи растворялись в этом ритме поверхности и тени.

Paul: Хочу, чтобы ты была здесь прямо сейчас. Без тебя всё не то.

Natasha: Что именно – не то?

Paul: Всё.

Неважно, насколько случайными или глупыми казались его сообщения – пульс всегда вздрагивал в одном и том же месте, в одном и том же ритме, словно ключ поворачивался в замке, даже если дверь не открывалась. Они писали обо всём и ни о чём – о еде, о погоде, о недочитанных книгах, о незнакомцах, которых никогда больше не встретят. Но иногда между ними что-то менялось – и расстояние сокращалось на долю шага. Он прислал размытое фото Вильямсбургского моста в тумане, снимок кофейного стакана с её именем, выцарапанным сбоку, смех, который она почти слышала сквозь цифровую тишину, фразу, похожую на воспоминание. Ничего слишком личного, ничего, о чём можно пожалеть потом.

И всё же она сохраняла каждое сообщение, каждую фотографию, каждый обрывок, будто собирая их, чтобы потом подшить к своей жизни.

Ее бесконечно поражало, как близки они стали на расстоянии, как, вместе с этим, они были далеки, и как сильно она хотела быть рядом. Слово за словом. Картинка за картинкой. Как будто пыталась запомнить лицо в темноте.

Глава 12

Её день рождения пришёлся на пятницу. Место выбрали без обсуждений – «Пропаганда», что же еще: ужин наверху, где свет был мягкий, а в воздухе тонко стояли базилик и табачный дым, и танцы внизу, где музыка поднималась сквозь пол волнами, вибрирующими где-то в животе.

Наташа надела тёмное мерцающее платье, которое ловило свет, будто статическое электричество, и нелепо-прекрасные серебряные серьги в форме миниатюрных кассет. Вика вручила ей маленькую коробочку, обёрнутую в золотую бумагу и перевязанную чёрной ниткой: внутри оказалась помада Chanel, которую она привезла из Парижа и берегла именно для этого вечера.

Подарок Кати был тяжелее – кожаный альбом для рисунков, с плотной, зернистой бумагой, сделанной для серьёзных рук. Он пах краской, пылью и старостью, как вещь, в которой уже хранились чужие сны. Оксана, с привычным театральным размахом, вытащила из своего огромного пальто зелёный бархатный мешок, а из него – бутылку шампанского, холодную, с оборванной наклейкой Paris duty free на горлышке.

– Не спрашивайте, как я её пронесла, – сказала она, сияя. – Просто пей.

Они танцевали до тех пор, пока не перестали чувствовать ног, а голоса не сели от смеха и выкриков

– За двадцать один, – сказала Катя, поднимая бокал.

– За начало безумия! – добавила Вика.

– За начало всего, – сказала Наташа – и ощутила, что сказала правду, о которой даже не знала.

В четыре утра они стояли посреди улицы, пьяные, счастливые, с размазанной тушью на глазах, и обнимались, так, как умеют обниматься только лучшие подруги. Наташа села в такси, воздух был тёплым и окутывал плечи, как шаль.

Дома экран ноутбука всё ещё светился.

Paul:  ты, наверное, отмечаешь, и я ужасно ревную и скучаю.

Natasha: Ты должен был быть здесь, со мной.

Paul: Знаю. Прости меня. Я хотел позвонить, но уже поздно. С днём рождения, малышка.

Она опустила голову на стол и дышала медленно и ровно, стараясь не спугнуть свое счастье.

Утром мама поставила рядом с чашкой кофе маленькую бархатную коробочку – без ленточки, без слов, просто так, будто она всегда стояла там и только ждала своего часа. Внутри был тонкий золотой браслет с тремя бриллиантами. Наташа подняла взгляд. Мама стояла у раковины, уже одетая и допивала эспрессо, как лекарство.

– Это от меня, – сказала она, голос спокойный, чуть мягче обычного. Чтобы ты помнила – ты всё ещё мой ребёнок, и я тебя люблю. С днём рождения, дочка.

Наташа медленно подошла и обняла её со спины, прижав щеку между лопаток, почувствовав мамину привычную сдержанность. Мама сначала не двигалась, а потом выдохнула и накрыла её руку своей.

– Ладно, – сказала она через секунду, прочищая горло. – Хватит. А то сейчас испортишь мне макияж.

Они разошлись, не глядя друг на друга. Этого было достаточно.

Позже пришел папа, подарил серьги, свитер из светло-серого кашемира, аккуратно сложенный в фирменном пакете, и конверт с деньгами – плотный и увесистый..

– Знаю, ты хотела машину, – сказал он, раскладывая подарки на кухонном столе. – Получи уже права и я куплю тебе машину.

– Ладно, как-нибудь, – ответила Наташа и обняла его.

Он изобразил мученический стон, пробормотал что-то о больной спине и поцеловал её в макушку.

А Тишка, дежуривший на подоконнике, как старший чиновник при министерстве человеческих дел, взмахнул хвостом и закрыл глаза.

Глава 13

Экзамены прошли как в тумане. Сирень вдоль бульвара расцвела слишком быстро, воздух в студии пах клеем и потом, шея потела во время защиты. Всё вокруг было переполнено ощущением завершения – не окончательного, но неотвратимого. Пальцы у Наташи ещё несколько дней оставались серыми от графита. Её итоговая скульптура получилась тяжелее, чем она ожидала – не только по весу, но и по смыслу: форма сопротивлялась замыслу, была грубее, человечнее, будто отказывалась подчиняться. Портфолио вышло толстым, не отредактированным, живым. На полях последнего задания преподаватель цветовой теории написал: «Быстро, но собранно». Фраза застряла в голове и держалась дольше, чем должна была.

Собеседование на визу было назначено на середину июня. Чемодан стоял у шкафа – закрытый, пока пустой, но словно ждал своего момента и тихо хранил в себе предчувствие перемен. Наташа выходила в интернет по ночам и отвечала Полу, лежа в постели, с ноутбуком на животе, полусонная, в комнате, где пылинки летали в золотом воздухе и всё вокруг дышало летом и ожиданием. Пол писал о шумном соседе, который громко и фальшиво пел за стеной, о продавце из дели, подарившем ему бесплатный бейгл, о запахе города после дождя. Она рассказывала про первую клубнику на даче, теплую от солнца, про сирень около ее дома, тяжелую от аромата и невыносимо живую. Писала, как шла домой из института, просто чтобы почувствовать, как свет движется по крышам и как меняется день.