Коснуться Времени. Книга 2

Анастасия Эймс

Коснуться Времени. Книга 2

Все права защищены.

Никакая часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в любой форме без письменного разрешения автора или правообладателя.

Предупреждение

Книга является художественным произведением. Все персонажи и события вымышлены. Любое сходство с реально существующими людьми случайно.

Текст содержит сцены, не предназначенные для лиц младше 18 лет, включая описания сексуального насилия, изнасилования и употребления наркотических средств. Рекомендуется осторожность при прочтении.

Глава 1

Они поднимались медленно, ступень за ступенью, папа нес чемодан, аккуратно переставляя его, словно повторяя давно знакомый ритм.

Третий этаж. Лифта нет. В подъезде были всё те же запахи: старая краска, варёная капуста, мыло. На площадке по-прежнему тускло мерцала и жужжала старая лампа. А на повороте второго этажа по-прежнему был сквозняк, живой и терпеливый, будто ждал их всё это время. Ничего не изменилось. Перила – те же, отполированные руками жильцов. Эхо – всё то же, вежливое, мягкое, как память. Дверь открылась прежде, чем Наташа успела еще о чем-либо подумать.

– Моя девочка, – сказала мама, и крепко прижала её к себе без лишних слов. От неё пахло чем-то чистым и лёгким, щека была тёплой – Ты дома.

– Привет мамуль, я дома – прошептала Наташа. Слово само стало реальностью, как только она его произнесла.

– Я скучала по тебе каждый день, – сказала Людмила и взяла дочь за лицо обеими руками, как раньше, проверяя температуру. Большие пальцы легко скользнули под глазами, задержались там. Казалось, она вот-вот заплачет, но не заплакала.

Папа, не мешая, прошёл мимо с чемоданом.

– Ей надо поесть, – сказал он, – И выспаться. Пусть теперь неделю спит и приходит в себя.

– Обед готов, – сказала мама, помогая Наташе снять рюкзак, как будто избавляя её от груза всего пути. Квартира встретила спокойно, без удивления. Бледные стены, полки, перегруженные книгами, коврик в прихожей. Из кухни тянуло укропом и чем-то сливочным. На подоконнике потянулся Тишка – лениво, с достоинством, и спрыгнул, будто вовсе и не сомневался, что хозяйка вернётся.

На столе уже стояли тарелки. Прозрачный бульон с лапшой и мягкими кружками моркови. Огурцы и помидоры со сметаной. Тонко нарезанный чёрный хлеб. На столешнице – порезанный арбуз. Всё будто говорило: лето ещё здесь, даже если ты уже с ним распрощалась.

Наташа зачерпнула суп ложкой, попробовала и положила ложку на стол. Не потому что вкус был не тот – наоборот, он был именно тот, какой и должен быть. В этом и была странность. Всё вокруг было прежним, а она – нет. Воздух казался плотнее, стул – чужим, руки – неуверенными. Будто она вернулась не сама, а какая-то её неполная версия.

– Ты тихая, – сказала мама мягко.

– Я просто устала, мам, – ответила Наташа. Это была правда, но не вся.

Мать больше не стала расспрашивать. Отец намазал хлеб маслом и положил перед ней, машинально, с той самой заботой, что не нуждается в словах. Рука прошла по её волосам, коротко, привычно. Потом все ели молча и эта тишина была комфортной и уютной. После обеда Наташа отнесла чемодан в свою комнату и остановилась. Всё было на своих местах. Письменный стол, зеркало, книжная полка. Одеяло аккуратно сложено, подушка с крошечными цветочками. Комната ждала. Без драмы, без изменений, и от этого становилось особенно больно. Она расстегнула чемодан. Запах американского порошка, автобусов, чужих машин. Вещи, тетрадь с загнутым углом, бумажный пакет с подарками, салфетка с рисунками. Всё – с отпечатком другой жизни. На середине распаковки она остановилась и села на пол. Слёзы пришли тихо, без предупреждения. Не рыдание, а дрожь, теплая, бессловесная, когда всё внутри словно вымывает водой. Она закрыла глаза и дала слезам волю. Когда стихло – стало легче, будто воздух снова прочистился. Она легла на кровать, не раздеваясь. Свет падал на подушку, никто к ней заходил и не тревожил. Квартира умела хранить тишину, когда это было нужно. Проснулась Наташа уже под вечер. Воздух остыл, где-то во дворе проехала машина, кто-то смеялся, и Москва, как всегда, подхватывала чужие звуки, унося их дальше. И тогда она вспомнила: она дома.

На тумбочке лежал ее мобильный телефон. Экран мигнул, сеть есть. Пальцы вспомнили Т9 без усилия.

Я только прилетела. ты не спишь? – написала она Оксане. Потом Вике. Потом Кате.

Имя Нины задержалось дольше. Она написала ей:

не верится, что мы дома. я уже скучаю по нам., и нажала «отправить», хотя знала – ответа, скорее всего, не будет до утра

Тишка снова забрался на подоконник, свернулся клубком, следил за улицей. Комната сомкнулась вокруг неё – родная, не требующая объяснений. Наташа подтянула одеяло к подбородку и замерла. Сон пришёл быстро, лёгкий и тихий, как возвращение.

Глава 2

Она проснулась ближе к полудню. Свет в комнате был мягкий, бледный, сентябрьский, тот самый, который не столько освещает, сколько отмывает всё вокруг, делая воздух густым, чуть влажным от оставшегося тепла лета. Сквозь окно врывалось тихое дыхание города, ровное, приглушённое, как будто он дышал вместе с ней.

Ещё не поднявшись, она потянулась к телефону. Теперь каждый день начинался с одного и того же вопроса: кто о ней помнил. Два пропущенных звонка от Оксаны. Один от Кати. Сообщение от Вики: наконец-то!! От Нины – ничего.

Наташа села, прищурилась, огляделась, как человек, вернувшийся в знакомый город и пытающийся вспомнить, где он. Голубые стены, стопка альбомов на столе, постер Шиле, свернувшийся в углу. Всё так же, как и было. И всё же, чуть иначе. Будто воздух сдвинулся на пару градусов, и тело почувствовало это раньше, чем разум успел понять. Босиком она пошла на кухню. На столе лежала записка маминым почерком, круглым, спешащим:

«Я ушла в банк. В холодильнике овощное рагу и арбуз. Всё съешь. Люблю. Мама.»

Она открыла холодильник. Внутри был знакомый, почти детский порядок: кусочки арбуза на белой тарелке, ; эмалированная кастрюля с фасолью, кабачками и помидорами, которые мама всегда тушила с лавровым листом. Наташа достала стакан, налила воды, выпила, не отрывая взгляда от окна. С улицы тянуло жаром, автомобильной гарью, городом, в котором было всё: усталость, движение, вечное возвращение.

Она бродила по квартире так, как ходят по улицам детства – узнавая, касаясь, возвращаясь.

Тишка шёл за ней, хвост трубой, настороженно и гордо. Она подняла его, уткнулась лицом в шерсть – пахло старой мебелью, домом, тишиной. И стало легче. Прикосновение возвращало.

В зеркале, мимоходом, она поймала своё отражение. Другая. Чуть полнее, кожа темнее, волосы выжжены солнцем и хлоркой. Девушка в зеркале не осуждала – просто констатировала. Вот кто вернулся.

Пришла смс от Оксаны: одевайся. я еду. нам срочно нужно все обсудить. люблю.

Без вопроса. Без паузы. Без права на отказ. Наташа улыбнулась и подчинилась. Быстрый душ – холодный, чтобы проснуться. Чёрная майка, широкие джинсы, тонкий кардиган, «на всякий случай». Подводка, растушеванная пальцем.

Снаружи Москва казалась прежней – твёрдой, равнодушной, огромной. И всё равно она видела её как будто сквозь чужие очки, с лёгким сдвигом, тонкой плёнкой между собой и городом.

Оксана махала с другой стороны улицы обеими руками, широко, театрально, как всегда. Шёлковый топ на бретельках, джинсы, в которых невозможно сидеть, волосы блестят на солнце. Она перешла дорогу с той самой уверенностью, с какой всегда шла навстречу миру, будто машины обязаны были остановиться просто потому, что это она. Подбежала, обняла Наташу крепко, с размахом, по-настоящему.

– Боже мой, ты вернулась, – сказала она, не отпуская.

Следом подошла Катя – длинная юбка, огромный свитер, уставшая походка. Она поцеловала Наташу в щёку и на миг задержалась, словно хотела убедиться, что под кожей всё по-прежнему живое.

Они сели на улице, в «Кофехауз» – новом сетевом кафе, которое все ругали и всё равно туда ходили. Меню – чистые, как школьные тетради; официанты – слишком вежливые; цены – ровно настолько высокие, чтобы казаться «заграничными».

Оксана заказала за всех – три эспрессо и чизкейк с вишней – и сразу заговорила, будто боялась упустить время.

– Ты выглядишь как американка, – сказала Катя с полуулыбкой, всматриваясь. – Но я не могу понять, что именно… Цвет кожи? Одежда?

Наташа усмехнулась, глядя в чашку:

– Нет, Кать, это травма.

– Так, – протянула Оксана, подперев щёку рукой, как судья на заседании. – Про травму давай поподробнее.

И Наташа рассказала – не всё, только то, что можно было вынести наружу, не расплескав, не нарушив хрупкое равновесие внутри. Рассказала про Бостон – город, где утро пахло солёной водой и горелым тостом, про парк аттракционов на окраине, где воздух был густ от масла, жареной картошки и запаха озера. Про четвёртое июля, которое, вопреки всему, не пахло свободой, а только жареным мясом и фейерверками, падавшими в мутную воду. Про Нью-Йорк, ослепительный, гулкий, равнодушный, где лица текли, как река, и каждый миг казался чужим. Про то странное чувство, знакомое и пугающее: тебя никто не знает, но все видят, будто город смотрит на тебя глазами, в которых нет ни осуждения, ни тепла, а только признание твоего существования.

Катя и Оксана слушали молча. Их лица были неподвижны, но в этой неподвижности было внимание, не вежливое, а настоящее, редкое. Они не перебивали, не задавали тех вопросов, на которые всё равно нет ответов. Без уточнений, без попытки исправить или утешить, просто слушали. И Наташа вдруг почувствовала, как в груди становится чуть легче, будто часть тяжести рассосалась сама, без слов. В этом и была настоящая дружба, не в разговорах и советах, а в умении выдержать чужую правду, не отводя взгляда, не прикрываясь жалостью.

Оксана рассказала про клиентов в агентстве, у которых «срочно всё, кроме совести». Катя рассказывала, как плакала на даче от скуки и сходила с ума. Они смеялись все вместе, тем смехом, который остаётся между чашками и крошками, делая день светлее.

Когда они встали, небо уже изменило оттенок, свет стал мягче, а тепло растаяло. Наташа снова проверила телефон. Всё ещё ни слова от Нины. Оксана снова крепко обняла ее:

– Не исчезай.

– Да куда я теперь исчезну, – усмехнулась Наташа.

Они шли с Катей вдоль набережной, где фонари уже вспыхивали один за другим, отражаясь в лужах и воде, складываясь в узор, который Наташа знала наизусть – узор возвращения. Вечер тянулся мягкий, прохладный, с запахом реки и бензина.

– Я всё ещё не верю, что ты дома, – сказала Катя, покачивая сумку, словно маятник. – Ты выглядишь как человек, который видел тысячу городов.

Наташа улыбнулась:

– Два с половиной. Бостон, Нью-Йорк и крошечный кусочек Коннектикута.

Катя рассмеялась, но смех её быстро затих.

– Без тебя было так пусто, – сказала она после паузы. – Я даже написала тебе письмо, настоящее, бумажное, но не знала, куда его отправить.

– В Вандерленд, – ответила Наташа. – Грустным русским девочкам, моющим фритюрницы.

Катя качнула головой, в улыбке мелькнула нежность:

– И ты бы ответила?

– Конечно, – сказала Наташа, грустно рассмеявшись.

Они дошли до своей улицы со старыми, уставшими, но крепкими и чуть смущенными домами. Красная дверь в подъезд, облепленная наклейками.

– А как прошло твоё лето? – спросила Наташа, хотя уже догадывалась по Катиным глазам.

Катя закатила их к небу.

– Дача, – сказала она. – Каждые выходные. Мама уверена, что копать грядки – это отдых. Картошка, «Радио Дача», и пьяная тётя у мангала . Я пыталась читать книгу в пластмассовом кресле и поняла, что терпение – мой главный талант.

Наташа улыбнулась.

– И чем все закончилось?

– Тем, что я назвала маму «советским реликтом» и заперлась на чердаке.

– Классика, – сказала Наташа.

– Да, – кивнула Катя. – Семейная идиллия в трёх актах и без антрактов.

У Катиной квартиры они остановились. За дверью послышался свисток чайника, ровный, домашний, как сигнал к возвращению в жизнь.

– Зайдёшь на чай? – спросила Катя.

– Завтра, – ответила Наташа. – Сегодня уже нет сил.

Они обнялись – крепко, по-настоящему, без слов. И этого оказалось достаточно.

Наташа поднялась по лестнице на свой этаж. Ключ провернулся в замке с лёгким сопротивлением, будто дом хотел убедиться, что это действительно она. Тишка вышел навстречу, важно и неторопливо. Наташа присела, подняла его на руки, и он прижался лбом к её щеке.

За окнами медленно сгущалась тьма, город мерцал вдали мягкими огнями. Внутри было тихо, Наташа стояла в этой тишине, не двигаясь, чувствуя, как прошлое и настоящее складываются в одно дыхание. Она вернулась.

Глава 3

Впонедельник небо было такой ослепительной чистоты, словно пыталось доказать всем, что мир находится в абсолютном порядке и всё стоит на своих местах. Но внутренний мир Наташи, наоборот, был перевернут с ног на голову. Она поднялась с постели лишь к полудню и умылась, избегая взгляда в зеркало. Надела мягкие джинсы и серый свитер. Сумка стояла у двери, собранная заранее, но она всё равно раскрыла её и проверила: тетради, альбом, три ручки, наполовину открытая пачка жвачки. Всё казалось слишком лёгким. Или, может быть, это она сама стала легче и любое слово или прикосновение могли бы растворить ее в воздухе.

Город пах осенью – лёгким дымом костров, сухими листьями под ногами, выдыхающимся теплом бетона. Здание института не изменилось: те же облупленные стены, тяжёлая дверь с ржавыми петлями, гул шагов на лестнице, приглушённые голоса, нарочито беззаботные. За спиной щёлкнула зажигалка, кто-то насвистывал мелодию, слишком знакомую, чтобы сразу вспомнить. В аудитории классная руководительница выжидающе улыбнулась, улыбнулась так, будто давно репетировала эту фразу.

– О-о-о, ну наконец-то – сказала она, скрестив руки. – Наша американка вернулась!

Смех прошёлся по рядам, лёгкий, не злой. Вика, сидевшая ближе всех, прижала ладони к щекам – беззвучный возглас радости, комичный и трогательный. Наташа подняла руку, будто в ответ, но сразу опустила голову на стол. Поверхность была прохладной, устойчивой, как якорь. Она держалась за край, чувствуя под пальцами реальность, твёрдую, шероховатую, настоящую.

Весь день она то и дело доставала телефон. Но Нина молчала, ни сообщений, ни звонков, ничего.

Рисовать оказалось труднее, чем она ожидала. Рука будто разучилась слушаться – уголь ложился не туда, линии уплывали, контуры расползались, как если бы бумага сопротивлялась. Всё казалось чуть смещённым, неточным, чужим.

Напротив Вика уверенно выводила тонкий мост, лёгкий, почти прозрачный, как дыхание.

– Ты в порядке? – спросила она вполголоса, не отрывая взгляда от листа.

Наташа покачала головой.

– Я будто… не состыкована, – сказала она.

Вика кивнула, не удивившись.

– Придёт. Всё вернётся, – ответила спокойно, как человек, уверенный в течении времени.

В воздухе стоял осенний запах института – пыль от мела, тёплые батареи, дешёвый табак и чей-то тяжёлый парфюм, впитавшийся в пальто.

С улицы доносился хриплый голос старого магнитофона, растягивавший Цоя – исковерканный, болезненный, как память, которую кто-то проигрывает снова и снова.

Наташа стояла у окна, прислонившись к подоконнику, и слушала, как звук проходит сквозь неё, как погода.

Весь день она снова и снова доставала телефон – просто чтобы убедиться, что он молчит.

Вернувшись домой, она опять проверила телефон. Экран светился холодным прямоугольником.

От Нины – ничего. Пустота. Наташа села на пол, попыталась глубоко вдохнуть, но воздух будто потерял плотность.

Через минуту встала, подошла к комоду, выдвинула ящик, достала альбом, тот самый, с потёртым краем, где на обложке были нарисованы две руки, касающиеся запястьями. На последней странице, внизу, аккуратно, Нининым почерком был написан ее московский домашний номер. Наташа набрала его.

– Алло? – ответил женский голос.

– Здравствуйте, а Нина дома?

Пауза.

– Кто это?

– Это Наташа, мы были с ней в Америке вместе. Я пытаюсь ей дозвониться, но ее мобильный выключен.

Молчание вытянулось, тонкое, как нить.

А потом голос – тише, но острый, как стекло:

– Девушка, вы что-то путаете.

– Нет, – быстро сказала Наташа. – Мы прилетели вместе на прошлой неделе, мой папа встретил нас в аэропорту, и мы отвезли её домой.

Женщина не повысила голоса, но в её интонации было что-то режущее:

– Моя дочь Нина сейчас в Америке, со своей подругой Наташей. Я говорила с ней вчера.

Наташа застыла.

– Наташа – это я, – сказала она. – Я её подруга. Я здесь, в Москве. Мы прилетели вместе.

Голос стал раздраженным и резким:

– Я не знаю, кто вы, но не звоните больше.

Щелчок – короткий, звонкий, как удар. И гудки.

Телефон застыл в руке и казался теперь предателем. Наташа опустилась обратно на пол. Воздух не сдвинулся, свет не изменился – и всё же пальцы дрожали, как будто она держала что-то опасное.

Моя дочь Нина сейчас в Америке. С подругой Наташей.

Фраза застряла в голове и бешенобегала по кругу.

Наташа дотронулась до своего лица. Она была здесь, живая, настоящая. У неё болела спина и порез на пальце от чемодана, все это было настоящим.

Она помнила, как попрощалась с Ниной у её подъезда пять дней назад, как они обнимались, как хлопнула дверь машины. Все это было в ее памяти слишком ясным, чтобы быть ложью.

Но голос женщины был полон уверенности, а с уверенностью спорить трудно. Если она права, то кто тогда вернулся вместе с ней? Кто шёл рядом с ней по коридору Шереметьево?

Тишка прошёл мимо и свернулся клубком на ковре, будто ничего необычного не произошло.

Мысли продолжали вращаться и дробиться на осколки.

Может, она ослышалась. Может, мать Нины что-то перепутала. Связь плохая, голос чужой. Нет. Голос был твёрдый, ясный, без запинок:

моя дочь Нина в Америке. С подругой Наташей.

Эти слова не просто противоречили – они вычеркивали её из ее собственной жизни, стирали ластиком, делали из неё призрак, чужую тень.

Она вскочила и пошла на кухню. Налила воду, отпила, поставила стакан, снова взяла, пролила, вытерла рукавом. Телу нужно было движение, чтобы доказать себе, что оно существует.

Вернувшись в комнату, она начала трогать вещи: ручки, шарф, коробку спичек, пачку открыток. Смотрела на ботинки у стены и думала: если меня нет, то кто их сюда поставил? Если Нина в Америке – кому я махала на прощание у подъезда? С кем я летела в самолёте?

Вопросы множились, расползались, и ни на один не было ответа. Она снова открыла телефон и уставилась в экран. Пусто. Напечатала сообщение, стерла. Снова. Снова.

Хотелось позвонить снова, закричать в трубку, но она вспомнила слова женщины, аккуратный, уверенный, как печать. Не звоните больше.

Тишина стала невыносимой.

Она начала говорить вслух – сперва просто звуками, потом шёпотом:

– Я была там. Я была. Я знаю. Это не сон.

Голос дрожал, она прижала ладонь ко рту, будто пыталась удержать себя. Потом погасила свет и села в темноте.

Снаружи город жил – машины, крик во дворе, чье-то радио. Наташа сидела на холодном полу, скрестив ноги, и шептала:

– это не сон, это не сон, это не сон…

Каждый раз – тише, пока звук не перестал принадлежать ей.

Глава 4

Наташа не спала всю ночь, лежа под одеялом, наблюдая как темнота за окнами медленно светлела, превращаясь в серый рассвет. Тело оставалось неподвижным, тяжёлым, будто приклеенным к кровати, но разум продолжал бежать, крутиться, возвращаться к словам и образам, снова и снова, раз за разом, только каждый раз – чуть иначе: Массачусетс, Коннектикут, Вондерленд, озеро, Нью-Йорк, отель, квартира Деборы. Одни и те же воспоминания, но с каждым новым кругом они менялись.

К шести утра она потеряла надежду уснуть. Всё тело ее ныло от неподвижности. Внезапно ее осенило: Фотоаппарат. Плёнки. Вот что расставит точки. Голове больше нельзя было доверять, мысли были скользкими, обманчивыми, переставляли события местами. Но плёнка не врёт. Её Олимпус был с ней всё лето. Плёнка это факт.

Она вытащила рюкзак из под стола и потянула застрявшую молнию, пока та не поддалась. Внутри, под чеками, монетами, бумажками, и прочим мусором лежали рулоны фотопленки, в коробочках, перевязанные резинками и подписанные:

Бостон. Общага. Вондерленд. 4 июля. Озеро. Метро. Нью Йорк. Вечеринка с Алексом. Дебора.

На каждой – её почерк, тонкий, синей ручкой. Наташа держала их в руках, как будто держала само время. Они были доказательством. Она положила их в холщовую сумку, надела свитер, кеды, взяла ключи и вышла.

Город уже проснулся. На Смоленском шипели автобусы, дети шли в школу, старушки в тяжёлых пальто сидели на лавочках, рядом стояли сумки с овощами. Киоск Кодак был всё там же, между хозяйственным и цветочным. Выцветший тент, тусклое стекло. За прилавком женщина в зелёном фартуке подняла равнодушный взгляд на секунду и тут же опустила.

– Все эти пленки, проявка и печать, пожалуйста, – сказала Наташа.

– Будут готовы после шести, – без выражения ответила женщина, выписывая чек.

И всё. Плёнки исчезли, была только бумажка с номером заказа.

Оставшиеся часы были невыносимы. Наташа попыталась прибраться в комнате, перекладывая бумаги с места на место. Сделала чай, но не притронулась к нему. Открыла альбом, нарисовала половину лица, и остановилась. Дальше не могла. Смотрела на часы слишком часто. В институт не пошла. От ожидания кружилась голова.

В половине шестого она уже была у киоска. Женщина вручила ей полиэтиленовый пакет с бумажными конвертами и Наташа пошла домой быстрым шагом, держа пакет обеими руками, будто он мог вдруг исчезнуть. Дома она села на ковёр, скрестив ноги, и открыла первый конверт.

Бостон.

Кухня Линды – жёлтая плитка, чашки на столе. Меган расчёсывает волосы. Том в сандалиях с газетой. Нина босиком у стола, улыбается, держа миску с хлопьями. Собака спит на диване. Полотенца сохнут на веранде. Наташа почувствовала, как ее медленно отпускает. Эти снимки были живые и настоящие.

Следующий конверт: Коннектикут.

Коридор общежития, Джозеф с пенопластовым стаканом, улыбается. Нина у автомата, руки скрещены, лицо в полутени. Нина на кровати с открытыми чемоданами. Нина, поднимающая шлёпанцы, корчащая рожи. Снимок в зеркале: Наташа в центре, а за её плечом Нина красит ресницы. Все, как было.

Вондерленд.

Рэй без майки у фритюрницы, Колин смеётся позади. Озеро – синее, неподвижное. Нина в воде, волосы мокрые, средний палец в камеру. Костёр. Фейерверк. Аттракцион, мерцающий в темноте. Наташины вытянутые ноги на песке.

Всё здесь. Всё на месте. Доказательство.

Следующий конверт: Нью-Йорк.

Лишь несколько кадров. Размытая Таймс-сквер. Хот-дог-тележка. Голубь, пойманный в полёте. Дебора на кухне, наливает вино. Наташа на диване, глаза красные от вспышки. Фонарь под странным углом.

Она пролистала фотографии снова, потом медленнее, потом в панике. Нины не было. Ни в зеркале, ни в тени, ни рядом, ни руки, ни волоса. Ничего. Пульс ударил в виски.

Следующий конверт – вечеринка в общежитии.

Лица, шары, кто-то держит CD-плеер. Джозеф, размытый, смеётся. Но Нины нет. Нет Алекса. Нет ничего.

В последнем конверте – записка: Плёнка засвечена. И две ленты негатива, чёрные, глухие. Она поднесла их к окну – свет не проходил.

Наташа разложила фотографии на ковре.

Справа – Бостон, Коннектикут, Вондерленд: целое, плотное, неоспоримое.

Слева – Нью-Йорк, вечеринка, пустота: разорванное, нестыковочное.

Будто она разделила правду и всё, что было потом.

Она взяла снимок дивана у Деборы, где помнила, как они спали рядом с Ниной.

На фото была только она. Половина дивана – пустая.

Она быстро собрала снимки, сложила их в коробку из-под обуви, засунула под кровать и побежала в ванную, где ее вырвало в унитаз.