Коснуться Времени. Книга 2

Вернувшись в свою комнату, Наташа легла на ковёр и заплакала.

Потом она снова взяла телефон и набрала номер Алекса.

– Алло? – голос Алекса, хрипловатый, полусонный.

– Привет, это я.

– Наташа? Ого. Сто лет тебя не слышал. Ты в Москве?

– Да, вернулась из Америки неделю назад.

– Отлично! Как съездила?

– Нормально, но немного странно…

– Знаю это чувство. Я сам мотался все лето— Прага, Милан… уже не вспомню.

– Ты… не был в Нью-Йорке?

– В Нью Йорке? Нет, уже сто лет как не был. Скучаю по Большому Яблоку!

– Ты точно не был там этим летом?

– Эм, нет… А что?

– Ничего, просто спросила. Извини, мне надо идти.

– Все нормально с тобой?

– Да. Позже позвоню.

Она положила трубку, уставившись в стену. Алекс не был в Нью-Йорке. Он сказал, что не был там годами.

Но она помнила его там— в отеле, его голос, его руки, его тело. Эти странные вечеринки, рестораны. Всё это было слишком отчётливым, чтобы быть выдуманным.

Она набрала отца.

– Пап, короткий вопрос.

– Что случилось?

– Когда ты встречал меня в аэропорту – Нина была со мной?

Пауза. Долгая.

– Кто? Нет… Ты вышла одна, доча.

Глаза закрылись.

– Ладно, я потом перезвоню.

– Ты уверена, что всё в порядке?

– Да, да, все окей.

Она повесила трубку и позвонила Вике.

– Слушай, мне кажется, я схожу с ума.

Пауза. Потом тихо:

– Хорошо. Я слушаю… рассказывай…

И Наташа рассказала. Не всё – но главное: про Нину, про фотографии, про Алекса и папу.

– Такое чувство, что два разных лета сшили вместе, но криво.

Вика не засмеялась.

– Может, так и есть, – сказала она наконец.

– Что?

– Может, что-то порвалось. Может, шов не выдержал. Ты не сумасшедшая. Просто что-то сломалось. Я тебе верю. Завтра встретимся и все обсудим.

Этой ночью Наташа уснула, просто мозг выключился от перегрузки.

Сны пришли обрывками: Нина по пояс в воде, спиной к ней. Коридор, изогнутый в неправильную сторону. Алекс смеётся без звука. Дверь отеля, приоткрытая, но не распахнутая.

Когда Наташа проснулась, она чувствовала себя вывернутой наизнанку. Коробка с фотографиями по-прежнему лежала под кроватью.

Вопросы остались – глухие, неподвижные, как камни на дне, и ни на один ответа не было.

Глава 5

Они встретились рано, потому что ранним утром всегда легче во всем разобраться. Воздух не успел загустеть от людей и шума, и говорить правду было проще, пока день не решил, чем он будет, и не перевернул все с ног на голову.

Кафе на Смоленской ещё дремало: стулья стояли чуть криво, будто кто-то двигал их ночью и забыл поставить обратно. Они выбрали столик у окна, повесили куртки на спинки, взяли по большой чашке кофе и долго молчали. За стеклом город как будто буксовал: мокрый асфальт, жёлтый свет, редкие прохожие, которые двигались неуверенно, с опаской, будто тоже не до конца верили в реальность происходящего.

Наташа начала с самого начала. Без выводов и предположений, просто цепочка событий, голая и честная, которую нужно пересказать, чтобы убедиться в том, что так оно все и было.

Фотопленки, её собственный почерк на бумажных ободках. Те, что проявились, и те, что оказались засвеченными. Отсутствие Нины на снимках, звонок Алексу, – и поездка в Нью-Йорк была вырезана скальпелем, искромсана, отредактирована, без шрама, без следа. Разговор с папой, который только подтвердил факт того что Нины в Нью Йорке не было.

Вика не перебивала, не заполняла паузы, лишь иногда кивала, держа кружку под подбородком, будто тепло помогало ей сосредоточиться, и задавала вопросы, от которых рассказ продолжался:

– Сколько было фотоплёнок? – На каких фотках ее нет? – Что он сказал, дословно?..

– Такое чувство, что я прожила два лета одновременно, – сказала Наташа наконец, тихо, сухим голосом. – Одно – на фотографиях. А второе – только в моей голове. Но я клянусь, я его не придумала. Такое не придумаешь.

Они не пытались найти ответ. Вместо этого поделили кусок медовика, и решили, что пока этого достаточно. Не нужно больше ничего раскапывать и пытаться понять. Нужно просто говорить об этом почаще, до тех пор, пока это перестанет звучать как безумный бред.

С того дня жизнь Наташи постепенно встала на прежние рельсы: учеба, творчество, книги, друзья, тусовки, маленькие дела и делишки, которые не дают расслабиться но и не дают сойти с ума.

Она стала вставать раньше и раньше ложится спать, больше читать, реже проверять телефон.

В октябре свет изменился. Он приходил позже и уходил раньше. Деревья сдавались без борьбы, лист за листом, неделя за неделей. Киоски на бульваре продавали горячий кофе в стаканах, которые обжигали пальцы. Дворники в оранжевых куртках сметали листву в длинные терпеливые кучи. Женщины в уродливых мехах репетировали зимнюю походку: голова вперёд, локти прижаты.

В метро мужчина играл на аккордеоне с закрытыми глазами, будто вспоминал город, которого больше нет. Всё двигалось вокруг неё, спокойно и безучастно.

Никто громко не говорил о том, что происходило в это время в стране, ни про Чечню, ни про Курск, но всё это чувствовалось в паузах, в том, как люди понижали голос, произнося имя Путин. Горе стало частью текстуры повседневности. Оно не всплывало, не било фонтаном, просто тихо просачивалось в воздух, в дыхание, в жесты. Рисование спасало. Не задания, а сам процесс. Рисовать незнакомцев в метро, предметы, ложку, петлю, сколотый стакан, складку на джинсах. Потом руку, щёку, плечо в сутулости. Запястье спящей девушки в вагоне метро. Мышцы в предплечье вспоминали движение, даже когда голова – нет.

Исчезновение Нины стало другим. Не острым, а тяжёлым, ноющим. Как пальто, про которое забываешь, пока не придется в нем куда-то быстро бежать. Наташа заставляла себя не думать, и это получалось, иногда.

Про Пола она ни с кем больше не говорила. Ни с мамой, ни с подругами. Но он по-прежнему жил в ее сердце, не как воспоминание, а как внутренний отклик. Она представляла его дома, с бокалом вина, с чужой девушкой, слушающей историю, которую он рассказывал другим десятки раз, делая вид, что впервые.

Она всё ещё безумно скучала по нему. Но когда ловила себя на том, что мысленно репетирует разговор, если он вдруг ей когда-нибудь позвонит, то бросала все дела, надевала пальто и выходила гулять. Шла, пока ноги не начинали болеть так, что мысли отставали.

Однажды, в воскресенье, они с мамой готовили ужин – жареную картошку, салат из помидоров и огурцов. Телевизор что-то бубнил фоном. Они говорили о еде, институте, маминой работе, о погоде. А потом позвонил папа и рассказал, что встретил старого друга, который помнил Наташу еще совсем маленькой, шестилетней, в красном пальто и резиновых сапогах. И она позволила ему рассказать эту историю и даже сказала, что помнит это красное пальто, хотя не помнила.

Мороз пришёл рано. Настоящий, жёсткий, злой. Наташа выходила из дома в сапогах и шарфе, собранная, замотанная, настороженная. В метро она нарисовала женщину, спящую с открытым ртом, и оставила линию обрывистой там, где дыхание прерывалось. Там и была правда. Не в метафорах, не во сне, а в том, как смягчается челюсть, когда человек засыпает.

К тому времени они с Викой говорили уже о другом – о преподавателе, повторяющем последние три слова; о симатичных сокурсниках; о бумаге, чернилах и акварели. Но однажды днем они снова произнесли имя Нины. Просто сказали и оставили его висеть между собой.

Вика тогда тихо сказала: я не знаю, что случилось. Но знаю, что Нина есть и ты ее не выдумала.

И что-то в Наташе разжалось и стало легко.

К концу месяца она могла идти мимо киоска Кодак, не переходя улицу на другую сторону.

Могла открыть коробку с фотографиями, и посмотреть на них, без слез и без страха.

Факты не изменились. Но они больше не ранили.

Глава 6

План на Хэллоуин родился в самый обычный будний вечер – слишком ровный, слишком обыкновенный, чтобы вообще строить планы. На кухне было тепло, домашний торт оседал на тарелках, и все четверо – Наташа, Вика, Катя и Оксана – сидели на полу, поджав ноги, в той особенной тишине, что бывает только между людьми, давно привыкшими к присутствию друг друга.

Пар поднимался из чашек с чаем, дым от сигарет тянулся в потолок. За окном Москва прижималась к стеклу – тяжёлая, серая, с гулом машин и холодным октябрьским дыханием.

– Я до сих пор вспоминаю прошлый Хеллоуин с содроганием, – сказала Наташа, натягивая рукава свитера на ладони.

– Господи, только не начинай, – прошептала Вика, закатывая глаза.

– Она выглядела как темный ангел, – спокойно сказала Наташа. – А он был такой счастливый рядом с ней…

В голосе не было злости, только усталость.

Оксана помешивала чай, ложка звякала о стекло.

– Ну у них как бы все уже закончилось, – загадочно сказала она наконец.

– У Пола и этой дочки олигарха? – подняла глаза Вика.

– Да, она оказалась ебнутой на всю голову и героиновой наркоманкой. Короче, он ее кинул. Тот парень из Старлайта, помнишь, с кольцом в носу, он мне все рассказал. Такое бабло сводит людей с ума…

– Ты ему веришь? – спросила Катя.

Оксана пожала плечами.

– Это Москва. Здесь вообще мало кому можно верить, но мне нравится эта версия.

Наташа промолчала, но где-то глубоко внутри сердце забилось чаще. Совсем чуть-чуть.

– Короче, в пятницу идём, – сказала Вика твёрдо. – В костюмах. Без отговорок.

– Хорошо, – сказала Наташа. – Но без кошачьих ушей и дебильных рожек.

– Давайте в Цеппелин, предложила Оксана. – Там будет вампирская тема. Вход по пригласам, но я знаю чувака, который нас проведет.

Наташа приподняла брови.

– Конечно ты как всегда всех знаешь.

Роли распредилили быстро.

Наташа будет невестой зомби: порванное кружево, фата.

Вика – балериной с распущенными лентами и тёмными кругами под глазами.

Катя – Марией Антуанеттой, пудра, жемчуг, перья.

Оксана сказала, что будет собой – и это само по себе звучало опаснее всех костюмов.

В пятницу в ванной у Наташи было шумно, пахло духами и лаком для волос. Они двигались друг вокруг друга, как в давно отрепетированном танце: приклеивали ресницы, застёгивали молнии, делились помадами.

Тишка сидел в дверях, наблюдая с осуждением.

Друг Оксаны подъехал на BMW, за тёмными стёклами билось техно. Они сбежали вниз, громко смеясь, пальто нараспашку, каблуки звенели по ступеням.

Воздух был острым, в лужах отражались фонари.

Цеппелин выглядел, как дикий зверь, подсвеченный изнутри: чёрный фасад, красное сияние у входа, очередь, тянущаяся за угол, вспышки кружев и латекса.

Оксана провела их внутрь без колебаний.

В клубе их ждал преднамеренный хаос – дымовые машины, свет, режущий всё на куски. На бархатных стенах – проекции: военные хроники, мультфильмы. Мужчины на ходулях, женщины, раскрашенные в серебро. Бар, вырезанный изо льда. Водка, ледяная и обжигающая. Они танцевали, удерживая свой маленький клочок пола, принадлежащий только им.

Наташа выпила что-то красное, потом – прозрачное. Щёки вспыхнули, в теле разлилась лёгкость, будто кровь стала чище и быстрее. Музыка входила прямо в грудь, пульсом, светом, дыханием. И каждое мгновение собиралось в короткое, хрупкое счастье – такое, что живёт ровно столько, сколько длится песня. Пока не увидела его, или почти его. Рост, осанка, движение. Она пошла к нему, не думая, а когда он повернулся, глаза оказались чужими. Она выдохнула и растворилась в темноте. Взяла ещё один коктейль, потом ещё. Потом заметила знакомое лицо – Петр Листерман. Лысый, довольный, с мундштуком и сигаретой, окружённый девочками с идеальной кожей и натренированным смехом. Наташа выпила уже достаточно, чтобы не побояться подойти.

– Привет, мы виделись на вечеринке, я была с Полом.

Он приподнял брови, улыбка не дрогнула:

– Полом?

– Полом Лэнгфордом, Американцем.

– Дорогая моя, я знаю слишком много американцев. И слишком много девочек.

– Просто подумала, вдруг вы помните.

– Я все помню, – сказал он.

И тогда она выпалила и тут же об этом пожалела:

– А вы не знаете, где он сейчас?

Петр усмехнулся коротко, как от сигаретного дыма:

– Этот мальчик? В рехабе наверное. Или в Куршевеле. А может все сразу.

В груди что-то сжалось. Она кивнула, быстро отвернулась и отошла, чувствуя как нахлынула волна стыда.

Сзади раздался женский смех и голос Листермана:

– Они всегда ищут тех, кто ушёл.

В туалете она заперлась в кабинке, прижалась ладонями к двери и дышала, пока дрожь не прошла. Потом вышла, поймала в зеркале своё лицо, поправила ресницы и помаду.

Вернувшись на танцпол, почувствовала, как Оксана легко коснулась плеча.

– Ты чего? Все нормально?

– Да, – сказала Наташа. – Всё в порядке.

Они танцевали до самого утра, пока не опустели внутри, как оголенные провода. Потом вышли на улицу в рассвет и поймали такси, поехали к кому-то домой. Там, в квартире, имя хозяина которой Наташа не запомнила, она упала на диван, не сняв туфли и смотрела на зеркало в коридоре, задрапированное шарфом. Катя вырубилась на куче курток и пальто, Вика растянулась на полу, прикрывая лицо рукой. Из соседней комнаты доносились голоса, смех, скрип кровати. По звуку – Оксана с двумя мужчинами.

Когда рассвело, рёбра болели от корсета, а во рту было сухо, как в пустыне. Девушки лежали, разбросанные по комнате, как куклы, макияж растёкся, руки тяжёлые. Из спальни снова донесся хохот, дверь приоткрылась, Оксана вышла босиком, волосы спутаны. Наташа села и проверила сумку: кошелёк, телефон, остатки разума – всё при ней. На столе лежала салфетка с надписью жирным маркером: ВОДКУ НЕ ПИТЬ – ОТРАВА.

Она засмеялась – сухо, устало.

– Еда или смерть, – пробормотала она наконец.

– Еда, – хрипло ответила Вика с пола, не открывая глаз.

Они натянули пальто и вышли. Улица равнодушно приняла их, небо было бледным и безжалостным. Они дошли до Старлайт Дайнер и сели на диванчики, заказав яичницу, кофе и картошку фри. Никто почти не говорил, для слов сил уже не было. Всё, что случилось, можно было отодвинуть, оставить на другой день, когда внутри станет чуть тише.

Глава 7

Зима пришла без спроса и осталась. К началу ноября свет сжался до коротких, почти служебных часов. Первый снег лёг, растаял и оставил вдоль улиц чёрную полосу, а к утру она затвердела, превратившись в стекло. Люди поднимали воротники, прятали лица в шерсть и заново учились дышать сквозь ткань. Город стих, автобусы тяжело вздыхали на остановках, трамвайные колёса жаловались на поворотах. В метро воздух стоял плотный, влажный, невкусный, тёплый – от тысяч дыханий, которые больше не стремились наружу.

Зима тянулась бесконечно – не сказочная, а тусклая, тяжёлая, как длинная дорога без конца. Наташа жила словно во сне наяву: засыпала прямо на диване, с учебником на груди, потому сил думать и читать не было. Рисовать перестала – чистый лист в альбоме вызывал только раздражение и чувство вины. Просыпалась с тяжестью в груди и какой-то беспричинной тоской, особенно в серые часы перед рассветом, когда все мысли становились обострёнными и ясными. Тогда вспоминалось прошлое – лето, детство, тот июль, когда жизнь ещё дышала легко и свободно.

Учёба шла, как всегда. Уголь пачкал пальцы, оставлял пыль на ладонях. Задания копились в сумке, становясь тяжелее одежды и книг. Коридоры пахли мокрой растворителем, краской и усталостью. Вика, верный спутник её будней, пыталась вернуть Наташу разговорами, которые ещё можно было выдержать: кто подстригся, кто провалил задание с таким размахом, что стал легендой, какой преподаватель ушел в запой.

Но Наташа чувствовала, будто внутри неё погас свет, и теперь она идёт на ощупь, не понимая, где дорога, а где просто тьма.

Всё изменилось в пятницу. Она вернулась поздно – промёрзшая, с красными щеками и влажным от снега шарфом. Мама была на дне рождения у подруги, и в квартире стояла тишина. Тишка сидел на подоконнике и ждал её, как всегда – настороженно и преданно. Наташа накормила его, сняла сапоги и рухнула на диван. Включила телевизор, не выбирая канал, и смотрела в экран до тех пор, пока изображение не стало расплываться.

Неожиданно, экран ее мобильного загорелся.

Пол: Я скучаю.

Имя на экране выглядело одновременно близким и чужим, буквы слишком острые для этой мягкой, остывшей тишины. Она не стала писать в отвел – просто нажала «звонок». Он ответил на втором гудке. Его голос был низким и немного уставшим, на фоне играла тихая музыка.

– Привет, – сказала она.

– Наташа, – произнёс он тем тоном, в котором слышится неуверенная капитуляция, когда человек перестаёт сопротивляться тому, чего хотел, и сдаётся, потому что облегчение сильнее гордости. Я так скучал.

– У меня было очень странное лето, – сказала она и сразу почувствовала, как просто, почти неуместно это прозвучало.

– Да? – тихо усмехнулся он. – У меня тоже.

Молчание между ними не мешало, наоборот, согревало.

– Может придешь? – спросил Пол.

Она могла бы могла задать ему кучу вопросов, но вместо этого просто тихо ответила:

– Хорошо.

– Я заеду за тобой, – сказал он.

Она быстро переоделась, не задерживаясь на своём отражении дольше секунды: чёрные джинсы, кашемировый свитер, пальто. Быстро посмотрела в зеркало – лицо бледное, губы почти бесцветные – не важно. Быстро выбежала из подъезда в холод, который умел пробираться сквозь любую ткань. Его машина уже ждала, он смотрел, как она приближалась: глаза – яркие, уставшие, с тенью недосыпа; щетина – на грани небрежности; в подстаканнике – бутылка чего-то крепкого, открытая. Он ехал быстро, и город растекался за окнами: мокрые огни, мосты в двойных отражениях, вода, похожая на блестящую плёнку между мирами.

В лифте её пульс подстроился под ровный шум тросов, в коридоре Пол не сказал ни слова, а когда дверь захлопнулась, первой была не фраза, а поцелуй. Тело мгновенно вспомнило привычный порядок – как всегда, сумка соскользнула с плеча, обувь осталась где-то у стены. Но на этот раз они не пошли в спальню. Вместо этого – будто по негласному решению – свернули в ванную. Это не было запланировано, просто шаги сами нашли новый путь, и от этого всё казалось чуть неловким, живым, настоящим.

Он открыл воду, проверил ладонью – слишком горячо, но именно так и нужно. Воздух наполнился мягким паром. Она вошла следом, и всё произошло будто вне воли: движения осторожные, неуверенные, но полные того странного узнавания, которое не объяснить словами. Он начал первым – спокойно, почти бережно. Она ответила, и всё пошло своим ходом, как дыхание. Его руки помнили её, его дыхание снова нашло тот уголок у шеи, где она всегда сдавалась. В поцелуях было не желание – просьба, попытка вычеркнуть всё, что успело накопиться между ними. Их близость была быстрой, честной, без украшений, как признание в последнюю секунду. В этом не было ни прошлого, ни будущего, только тихая уверенность: мы всё ещё здесь. Потом всё стихло. Тела медленно остывали, лбы встретились, будто в немом согласии. И на короткий миг показалось, что мир способен принять их такими, какие они есть – без объяснений, без условий.

Позже – полотенца, мягкий полумрак спальни, кожа, ещё теплая от пара. Она сушила волосы, и равномерный шум фена мягко вплетался в тишину. Он, чуть улыбнувшись, поставил кассету в видеомагнитофон.

– «Таксист», – сказал он, будто открывая что-то своё. – Я любил смотреть его, когда жил в Нью Йорке. Он убавил звук почти до шёпота. Он протянул ей миску с черешней и поцеловал ее в висок – просто и буднично, из той нежности, что живёт без слов и без свидетелей.

Позже, в темноте, он снова обнял её – медленно, осторожно, будто вспоминая, что нежность не приходит сама по себе, а рождается тогда, когда её выбирают.

И в этот момент, без слов и лишнего напряжения, внутри неё что-то тихо дрогнуло – словно сердце, долгое время застывшее, вдруг вспомнило, как это – быть живым. Без пафоса, просто ожило.

Утро вошло тихо, с ароматом кофе и редким ощущением порядка, будто всё вокруг, наконец, заняло свои места.

Он двигался по кухне босиком – спокойно, уверенно, как человек, для которого жизнь состоит из простых, точных действий: налить кофе, поставить кружку, повернуться, улыбнуться. В этой уверенности было что-то домашнее, надёжное, как будто само утро держалось на этих жестах.

Его улыбка – лёгкая, настоящая – задала ритм дню, в котором не требовалось обещаний. На завтрак они пошли в Старлайт, в тот самый угол, где время, кажется, текло по другой траектории: за столиками, заваленными газетами и разговорами, старые экспаты пили свой кофе, будто удерживая прошлое на кончиках пальцев.

Друзья Пола уже были там – чуть раскрасневшиеся от Bloody Mary, в шумном, добродушном настроении. Один, с ленивой ухмылкой, поднял бокал:

– Девушка Пола вернулась.

Она не стала спорить. Проще было на время согласиться, будто она чья-то, будто есть место, где можно просто быть и не объяснять ничего. Иногда легче поверить в эту хрупкую ложь, чем разрушить её.

Он положил руку на её ладонь – не демонстративно, не притворно, просто потому что это было естественно, как дыхание. Их пальцы переплелись, и в этом движении было больше смысла, чем в любой фразе.

Позже они вернулись домой, минуя ненужные слова, лестницы и двери. Дивана оказалось достаточно, как будто весь день вел их именно к этому месту, где можно было просто быть. Свет за окном постепенно тускнел, звуки растворялись, и всё вокруг мягко замедлялось. День сдавал свои позиции, уступая место тишине, в которой им просто было спокойно.

Она осталась и на следующую ночь. Они не обсуждали это – не было нужды. Их связь не требовала названий, и в этом безмолвии чувствовалась подлинность, которой слова только мешают.

Когда она уснула, его рука лежала у неё на талии, её волосы едва касались его груди, и впервые за долгое время воздух в комнате стал мягким, как будто сама тяжесть научилась быть лёгкой.

Утром она набросила его шарф, потому что ветер за окном окреп, а воздух казался ломким, как тонкое стекло, и шагнула в город, не задавая вопросов и не ища ответов. Было ли это мудростью или слабостью – неважно. Главное, на несколько дней можно было просто существовать, не выбирая.

Глава 8

Декабрь не пришёл, он продолжился, без знаков и перемен. То же туманное небо, те же влажные подолы пальто, подъезды, пропитанные запахом сырости— этот запах въедался в одежду, цеплялся к шарфу и не отпускал.

Снег ложился белым, но становился грязным, едва коснувшись земли; превращался в тяжёлую кашу, просачивался в ботинки, а к утру застывал тонкой ледяной коркой.

Окна автобусов запотевали, внутри люди стояли с отрешенным видом, держась за поручни. Наташа стояла среди них, не встречаясь ни с кем взглядом, будто старалась не мешать времени идти, веря, что если стоять достаточно тихо, оно пройдёт мимо. Она по-прежнему ходила в институт, но чаще всё же оказывалась у Пола. Они никогда ничего не планировали и не договаривались заранее. Только короткие, почти безымянные сообщения: не спишь? или хочешь приехать? И она всегда отвечала да. Даже когда клялась себе, что скажет нет. Даже когда грудь сжималась от боли, и, завязывая шарф, она чувствовала запах его сигарет, въевшийся в ткань, как память, от которой невозможно избавиться.

Она выходила из квартиры тихо, стараясь не разбудить маму. Двор был тёмным, воздух колол лицо, оледеневшие ступеньки блестели в свете фонарей. Машина ждала у подъезда, мотор гудел, фары резали тьму мягкими снопами света. Они ехали молча.

Город за стеклом расплывался в движении, превращаясь в непрерывные линии света – знакомые, но уже недосягаемые.

Эта тишина не была тягостной, скорее, передышкой между актами, мгновением, когда сцена темнеет, но действие ещё не окончено.

Дома у Пола все переходило в другой ритм – мягкий, сосредоточенный, почти домашний. Он открывал вино, иногда готовил для нее, словно сама кухня могла удержать его в пределах нормальности. Ночью он был любящим и внимательным, разглядывая ее, пытаясь разгадать ее тайны, осторожно касаясь, как касаются не тела, а доказательства существования. Иногда, лёжа рядом, он спрашивал, как бы шутя: