Фьямметта. Пламя любви. Часть 1

Адольфо пишет, что fedi di credito – очень выгодное дело. Их выпуск поможет привлечь новых клиентов. Мы станем вторым банком в Папской области[122], который предлагает подобную услугу.

Как выяснилось, наш римский партнер напечатал сертификаты, но, чтобы они стали действительными и начали функционировать, на них должны стоять подписи всех трех владельцев банка. Адольфо позавчера отбыл в Рим. Дело за мной, а я, как понимаешь, не могу поехать туда. Хасинта и ребенок очень слабы. Я не прощу себе, если уеду, а с ними что-то случится. Вот сижу и гадаю, что предпринять.

Будь Адольфо здесь, я оформил бы на него доверенность от своего лица, и он подписал бы эти треклятые сертификаты за меня. Но ди Бароцци уже укатил в Рим, считая, что я последую вслед за ним.

Понимаешь, до планируемого срока родов Хасинты оставалось приблизительно три недели. Я вполне успел бы смотаться туда-обратно. А теперь прямо в тупике каком-то. И откладывать это дело тоже не резон. Наш римский партнер терпеть не может упущенную выгоду. Признаюсь честно, в такие минуты подумываю продать мою долю в этом злосчастном банке.

Луис Игнасио лишь поморщился.

– Зачем же так радикально? Из каждого положения можно найти выход.

– Какой, например?

– Какой?

Луис Игнасио потер пальцами подбородок, размышляя, а потом выдал:

– Ну, вместо тебя могу поехать я. Если требуется подписать эти ваши сертификаты, мне не составит труда сделать это за тебя. Оформишь на меня доверенность, и хоть сегодня могу выехать.

Джанкарло Мария оживился:

– Нет, ты не шутишь? Ты и в самом деле сможешь это сделать для меня?

– Не для тебя, а для моей сестры, – парировал де Велада. – Я прекрасно понимаю, что для Синты важно, чтобы в эти дни ты был рядом. Твоя поддержка много значит для нее. Так что да, я сделаю это.

От Неаполя до Рима около ста сорока мильо[123]. Если не менять лошадей, при хорошем раскладе их можно преодолеть за четыре, максимум пять дней. Двух-трех дней с лихвой хватит, чтобы уладить все банковские проблемы. Пара недель жизни – небольшая плата за то, чтобы дать сестре возможность перетерпеть непростой период при поддержке супруга.

Луис Игнасио, как обычно, прикрыл благородный порыв заботой о другом человеке, но герцог Маддалони со слов жены и рассказов Адольфо ди Бароцци прекрасно знал, что маркиз де Велада по отношению к друзьям честен, порядочен и надежен. Приятели никогда не сомневались в нем и были уверены, что на маркиза во всём можно положиться. Если понадобится, этот балагур поможет словом и делом, звонкой чеканной монетой и отточенным стальным клинком. Ему можно подставить спину и, в случае чего, прикрыться его собственной.

Зная это, Джанкарло Мария порывисто обнял шурина:

– Спасибо, дружище. У меня не найдется слов, чтобы выразить признательность. Знаешь, прямо-таки гора с плеч свалилась. Сейчас отправлю посыльного за поверенным. Сегодня оформим бумаги, а завтра сможешь выехать. А пока…

Герцог Маддалони не успел договорить, потому что Луис Игнасио его перебил:

– А пока ты познакомишь меня с сестрой. Хасинта сказала, что твоя новообретенная родственница гостит в палаццо Ринальди.

Джанкарло хмыкнул, подошел к стене и дернул за шнурок сонетки[124].

– Не думал я, что Фьямма заинтересует тебя. Кстати, помнишь, после траурной мессы по моему отцу ты расспрашивал всех о рыжеволосой девушке в черном? Так вот, это была как раз она, моя сестра. Фьямметта Джада Ринальди, маркиза Гверрацци.

Джанкарло Мария на миг задумался и прочесал пальцами волосы.

– Вот же ж черт! – воскликнул он. – Похоже, еще одна неувязочка выходит.

– Что опять? Снова какие-то проблемы? – поинтересовался маркиз. – Что на этот раз?

– Да вот, думаю, получил бы я письмо Адольфо Каллисто пораньше, попросил бы сестру захватить из Поццуоли папку с банковскими документами. Во всей этой суматохе с родами Хасинты совершенно позабыл о них.

Джанкарло Мария прошелся по кабинету.

– Понимаешь ли, какое дело, не так давно была годовщина со дня смерти отца. Фьямметта Джада выглядела на поминальной мессе чрезвычайно расстроенной. Я предложил ей поехать вместе с дуэньей на мою виллу в Поццуоли. Посчитал, что отдых на природе пойдет на пользу. Да и смена пейзажей, как говорят, способствует психологическому оздоровлению. Она согласилась, и я сопроводил их туда. Но, как на грех, забыл на вилле папку с важными документами, которые, по-хорошему, тебе стоило бы захватить с собою в Рим.

Фьямметта, получив мою записку о родах Хасинты, прибыла сегодня утром из Поццуоли. Знал бы я, что всё так сложится, попросил бы захватить забытую папку. Но сегодняшняя тревожная ночь напрочь все мысли об этих документах вышибла. И теперь получается, что я должен специально гнать в Поццуоли посыльного. Пока он приедет туда, пока вернется – это лишняя трата времени.

Герцог замолчал и потер пальцами нос.

– Ну да ничего, – непонятно кого утешил он, – зато у тебя будет время отдохнуть немного и прийти в себя перед новой дорогой. А то получается не по правилу: вместо того, чтобы попасть с корабля на бал, тебе приходится, фигурально выражаясь, снова лезть на корабль.

В эту минуту в кабинет вошел мажордом.

– Вы меня звали, ваша светлость?

– Да, звал, Сальваторе. Прошу, отправь сейчас же посыльного за нашим поверенным. Пусть он как можно скорее явится. И передай, чтобы захватил с собой всё для оформления доверенности.

– Будет сделано, ваша светлость.

Дворецкий хотел было уйти, но герцог задержал его.

– Постой, Сальваторе, это еще не всё. Пригласи синьорину Фьямметту. Скажи, что у меня к ней срочное дело.

Дворецкий удивился.

– Синьорину Фьямметту? Но ее сиятельства маркизы нет в палаццо.

– Как нет? А куда же она подевалась?

– Ваша сестра с полчаса назад села в карету и уехала.

– Уехала? Куда уехала? Зачем уехала?

– Зачем уехала – знать не могу. А вот куда уехала – скажу. Я слышал, как синьорина Фьямметта давала распоряжение коккьере, чтобы он гнал лошадей в Поццуоли.

– В Поццуоли? Она же только что приехала оттуда! Неужели у Фьяммы с Хасинтой вышла ссора?

Мажордом помотал головой.

– Я так не думаю, ваша светлость. Мне кажется, всё дело в письме, которое ее сиятельство получила сегодня. Синьорина Фьямметта пролетела мимо меня на полной скорости, но я успел заметить, что она была чем-то расстроена. И в руке ее было то самое письмо.

– И что же это за письмо?

– Не могу знать, ваша светлость. Обратного адреса на нем не было. Но посыльный, который принес его, сказал, что это послание из Рима.

– Рим? Опять Рим! Все дороги ведут в Рим[125].

– Но перед Римом, как я понимаю, мне нужно будет заскочить в Поццуоли? – спросил герцога маркиз.

– Хочешь сказать, что для тебя, как для бешеной собаки, десять лишних мильо не крюк?

– Хочу сказать, что, там, где есть воля, там есть и путь[126].

Глава 3

Отправляясь в поездку, Луис Игнасио прекрасно знал, что придется столкнуться в пути с большими неудобствами. Дорога из Неаполя в Рим, известная в народе как Miglio d’oro («Золотое мильо»), не ремонтировалась, пожалуй, со времен Публия Стация[127], назвавшего ее когда-то regina viarum – «царицей дорог». Некоторые участки этого пути были довольно неплохо вымощены большими плоскими булыжниками, но между их стыками находились широкие щели, на которых карета изрядно подпрыгивала, причиняя едущим седокам массу мучений.

На преодоление расстояния от Неаполя до Рима без смены лошадей требовалось три-четыре ночевки на ужасных постоялых дворах, полных блох и клопов. Хозяева придорожных локанд[128] и альберго[129] то ли из лени, то ли по убеждению, а может, из-за отсутствия каких-либо альтернатив у странствующих не желали предоставлять путникам ни подобающих их рангу и статусу услуг, ни желаемой приватности. В этих заведениях с гораздо большей заботой относились к лошадям, чем к путешествующим с их помощью людям.

Отдельная комната для отдыха была большой редкостью. Конечно, хорошая платежеспособность вояжера могла в некоторых случаях помочь в этом вопросе, но Луис Игнасио знал, что бывают такие моменты, в особенности накануне больших праздников, когда дороги буквально переполнены путниками. Тогда мест на постоялых дворах катастрофически не хватает, и даже респектабельным и очень состоятельным приезжим приходится делать выбор: спать сидя в карете или занять место на сеновале постоялого двора либо в пустых стойлах для лошадей и скота.

На родине де Велады дело с дорогами и заезжими домами обстояло отнюдь не лучше. Широких путей, пригодных для четырехколесных экипажей, было всего несколько. Они начинались в Мадриде и вели в Толедо, Байону, Сарагосу, Барселону, Валенсию и Севилью. Остальные расстояния экипажи должны были преодолевать по бездорожью, через поля и луга, в которых не было ни малейшего намека на колею.

Зять уговорил Луиса Игнасио воспользоваться для поездки его дорожной каретой. В отличие от дормеза[130] маркиза, этот экипаж был куда легче и маневреннее. Кроме указанных достоинств, в нем были и другие, а именно поворотный круг и вертикальные рессоры, в значительной мере смягчавшие тряску при езде. Вдобавок к этому в карете герцога можно было разложить сиденья в полноценную кровать. Она была просторной: при желании с легкостью могло поместиться до четырех человек.

Луис Игнасио знал, что у мужа сестры, годовой доход которого составлял от двенадцати до пятнадцати тысяч дукатов в год, было около сорока каретных лошадей, двадцать коней и кобыл для верховой езды, более десяти различных экипажей, десяток портшезов[131], пять возничих, пять грумов[132], шестеро выездных лакеев и около четырех или пяти бегущих перед колесницами воланти[133].

Такие скороходы в Неаполе были необходимостью повседневной жизни. Днем они мчались впереди карет, словно пытались догнать унесенные ветром хозяйские шляпы, и выкрикивали мешающим пешеходам громкое: «Ehi, attento!»[134] Вечерами и ночами воланти держали в руках горящие факелы, освещая в темном городе путь разъезжающим экипажам.

Сейчас карета, запряженная четверкой лошадей, громыхала по мостовым Виа Толедо[135], выложенным массивными плитами из вулканического базальта. Подковы лошадей стесывали сделанные зубилом на каменной мостовой противоскользящие насечки, отчего вслед за каждой каретой неслось облако пепельной пыли.

Виа Толедо – любимая улица неаполитанцев. Это главная артерия столичного организма. Самая веселая и оживленная улица в мире. Она вливается во все кварталы города, питая и насыщая их. Это канал, в который ручьями стекаются со всей столицы толпы народа. Для аристократии она место променада[136], для купцов и торговцев – меркато[137], для лаццарони[138] – дом под открытым небом.

Знать любит промчаться по ней в каретах и экипажах. Торгаши катят вдоль нее тележки, нагруженные разным добром. Беднота нежится на нагретых жарким солнцем вулканических камнях дорожного покрытия.

Нигде больше в Неаполе не найти такого количества ресторанов, кафе, магазинчиков и лавок. Проезжая по ней, кучер то и дело кричит: «Attenti! Attenti!», чтобы мулы, груженные вязанками дров, мешками с мусором, ящиками с овощами и фруктами, встречные кареты, лоточники или обычные зеваки, праздно шатающиеся вдоль нее, поостереглись и посторонились, и езда рысью могла продолжаться без вынужденных задержек и остановок.

Проехав Виа Толедо, конная повозка миновала Порта Каподикино[139] и в скорости нырнула в темный туннель[140], пробитый поперек горы с незапамятных времен. Это сооружение упоминал в своих трудах еще Сенека[141]. Длиною оно было около девяносто пасо[142], шириною – около пятнадцати, высотой – примерно тридцать пять. В тунеле господствовал вечный мрак, поэтому масляные фонари горели здесь постоянно. Только в одном месте, примерно посередине, было отверстие, в которое проникали солнечные лучи.

Кучер герцога по имени Антонио сказал, что дважды в год, в день весеннего и осеннего равноденствия, солнце, перед тем как утонуть в море за островом Искья, освещает всё пространство туннеля последними своими лучами и сквозь него озаряет лишь один дом на набережной Кьяйи – Палаццо-Караччоло-ди-Торелла[143], который находится на небольшом расстоянии от этого коридора в горе.

Миновав туннель, вызвавший у Луиса Игнасио немалый восторг, карета выехала на старую римскую дорогу Виа Антиниана[144], пробитую в туфе. По левую руку остался холмистый Позиллипо[145], по правую – деревенька Фуригротта[146], потухшие вулканы-карлики Монте-Спина и Монте-Руспино, а также Лаго-ди-Аньяно[147] с Собачьей пещерой[148], которую Луис Игнасио посещал в прошлый приезд в Неаполь.

В теплом июньском воздухе под ярко-синим небом разливался дурманящий аромат лимонных, апельсиновых, миртовых и лавровых деревьев. Он соединялся с влажным и солоноватым запахом моря, образуя пьянящую смесь, радостно заполнявшую легкие. Горы, холмы, распаханные равнины и террасные виноградники – всё здесь собрано вместе, всё создает великолепное прибрежье, которое еще древние римляне прозвали латинским словом felix – благодатное, счастливое, плодоносное.

Особое внимание на себя обращали роскошь садов придорожных деревушек и крылатые маховики ветряных мельниц. Садовые насаждения вокруг крестьянских домиков и аристократических вилл прекрасно вписывались в окружающую местность, напоминавшую маркизу райский сад под открытым небом.

Ближе к Поццуоли дорога начала взбираться на вершины протянувшихся грядами холмов вулканического происхождения. С них открывался удивительно красивый вид на ухоженные виноградники и оливковые рощи, тянувшиеся до самого подножия гор.

Бывало, карета выезжала на безымянную равнину, над которой сизым облаком висели зловонные испарения такого же безымянного сероводородного источника. Кипучие воды подземных рек и ручьев, выдыхающих серу, мертвили окружающую природу, придавая ее облику нечто мистическое и потустороннее. Тем приятнее было видеть густеющую вдоль озер и ручейков растительность в виде дубрав и орешников.

У Луиса Игнасио было несколько причин заскочить на виллу в Поццуоли. Помимо озвученной, связанной с забытыми документами, были две другие. Прощаясь, зять маркиза сказал, что написал записку приятелю, барону Карло Ланце, гостившему в это время в «Эдеме». В ней содержалась просьба отдать распоряжение мажордому палаццо Ланца в Капуе принять на ночлег шурина герцога Маддалони.

Луис Игнасио, зная об ужасающем состоянии постоялых дворов в Италии, решил, что ночевка в богатом дворце куда лучше ночлега в захудалых капуанских локандах. Поэтому он воспринял предложение зятя переночевать в палаццо товарища как огромное благо.

Но у де Велады был и еще один мотив сделать такой немаленький крюк. В череде прочих он был если не определяющим, то, несомненно, весьма важным. Этот крюк Луис Игнасио делал с большой охотой, ведь появился вполне законный повод попасть на виллу, где гостила сейчас младшая сестра герцога – Фьямметта, с коей маркиз намеревался познакомиться ближе.

Фьямметта, Фьямма… Трясясь в карете, Луис Игнасио пробовал это имя на вкус, пережевывал его, как вкусную, сочную ягоду. Выдыхал его с непонятным наслаждением. Ему нравилось имя той, которая стала призрачным наваждением. Грезой-мечтой, тайным желанием. Воспоминанием, прочно поселившимся не только в голове, но и в душе, а может быть, даже и в сердце.

И вот теперь призрачность обрела телесность. Луису Игнасио нравился и притягательный облик той, воспоминание о которой целый год его манило, и само ее необычное имя. Эта девушка стала для него вожделенным оазисом в безынтересной пустыне жизни.

По дороге в Поццуоли маркиз де Велада придумал предлог, который помог бы ему остаться с предметом интереса наедине, – попросить Фьямметту Джаду сопроводить его на прогулке к амфитеатру Флавиев. Луис Игнасио знал, что неподалеку от виллы герцога были расположены остатки древнеримского амфитеатра, именуемого в народе Ка́рчери – «Темницы». Это название напоминало о гонениях на христиан во втором и третьем веках. Считалось, что именно там спасшийся от огня и диких зверей Сан-Дженнаро[149] пал от рук себе подобных, став мучеником великой религиозной революции. Перед казнью на арене амфитеатра он томился в одном из подвалов этого сооружения. Его заточение и дало месту столь неблагозвучное название.

При подъезде к Поццуоли де Велада почувствовал зловонное дыхание Флегрейских полей[150]. Местность, чьи недра дышат порами нескольких десятков серных источников и фумарол[151], источающих тяжелый запах тухлого мяса, древние греки назвали «выжженной землей».

По легендам, именно здесь некогда находилось обиталище бога Вулкана. Именно здесь, по мнению древних, боги во главе с Зевсом сражались с титанами за господство на Олимпе. В этих краях случились некоторые события «Одиссеи» Гомера. Там же много столетий спустя высадился с соратниками апостол Павел.

Дорога от Неаполя до Поццуоли заняла немногим больше часа. Вилла Eden находилась в прекрасном месте. Должно быть, когда-то отсюда открывался великолепный вид на древние Кумы[152], которые в ту пору не заслонял дурацкий Монте-Нуово[153]. Этот холм, поросший деревьями, по сути своей являлся потухшим вулканом.

Луису Игнасио рассказывали, что он возник буквально за несколько дней после землетрясения 1538 года. Вырос рядом с озером Лукрино[154], поглотив половину его площади, деревню Триперголе и виллу Цицерона[155]. Если бы Монте-Нуово не было, отсюда можно было бы разглядеть и знаменитое озеро Аверно[156]. Мифы убеждали, что там находился вход в подземное царство.

Несмотря на холм, торчавший посреди местности, как ячмень на глазу, вид из окон виллы был более чем впечатляющий. Отсюда виднелся весь залив Поццуоли, легендарные Байи[157] и старинный Арагонский замок на возвышенном южном мысе Байской бухты. Если бы ветер всё время дул с моря и зловонное дыхание Флегрейских полей не доносилось сюда, это место действительно можно было бы посчитать осколком рая, случайно упавшим на землю.

Приехав на виллу зятя, Луис Игнасио забрал нужные документы, получил письменное распоряжение Карло Ланцы, но, к большому огорчению, сестру Джанкарло Марии там не обнаружил. Управляющий сообщил ему, что юная маркиза спешно собралась и покинула их. На вопрос «куда направилась?» ему ответили, что «ее сиятельство маркиза в сопровождении дуэньи по какой-то неотложной надобности отбыла в Рим».

Перед тем как выехать из Поццуоли в Капую, расстроенный Луис Игнасио сказал Антонио, что хотел бы получше рассмотреть дорогу. Возничий предложил устроиться рядом с ним на сэрпе.

– Всем здесь хорошо, вот только отвратный запах всю приятность впечатления портит, – произнес маркиз, когда они проезжали мимо Сольфатары.

– Запах – это да, – согласился Антонио. – Запах в районе Флегрейских полей стоит убийственный. Это еще хорошо, что Сольфатара молчит. Вот бы и Везувий заглох навеки! В 1761 году моя жена, что была на сносях, чуть не разродилась ночью, когда вулкан начал извергать огонь и лаву. Везувий тогда грохотал, как гигантская, ни на миг не замолкающая мортира[158].

Поразмыслив немного, кучер добавил:

– Зато в течение следующих пяти лет урожай винограда на склонах вулкана и его подножиях был преотличным.

Луис Игнасио в этот момент впервые подумал, что у неаполитанцев в крови содержится выработанная веками привычка жить вблизи источника смертельной опасности. А их умению приспосабливаться к сосуществованию с вулканом и находить в этом преимущества можно было только позавидовать.

Рядом с Сольфатарой виднелись покрытые виноградом склоны Монте-Барбаро. Это тоже кратер, самый высокий на Флегрейских полях, но давно покоящийся. Антонио сказал, что местные крестьяне считают, что гора эта содержит несметные сокровища: статуи королей и королев, отлитые из цельного золота, кучи монет и драгоценностей, такие большие, что понадобились бы огромные корабли, чтобы вывезти их отсюда. Легенды эти попахивали стариной. Луис Игнасио подумал, что они своим источником берут смутные воспоминания о несметном запасе сокровищ, которые древние готы хранили в цитадели Кумы.

Карета ехала довольно споро. Ее тянул в основном один из каждой двойки запряженных коней. Кучер называл такую лошадь cavallo sotto le stanghe[159]. Вторая из пары – bilancino[160] – лишь гарцевала рядом, возбуждая и зажигая желание напарницы бежать как можно быстрее. Это и было ее основной задачей. Длинные поводья кучер держал левой рукой. Кнутом в правой он подстегивал лошадей, выравнивая таким образом рысцу всех четверых.

Незаметно они выехали на дорогу, ведущую в Капую. Этот город – ключ неаполитанских дорог, потому что именно там была древняя столица Неаполитанского королевства.

Путь был очень живописным. Луис Игнасио с удовольствием разглядывал местные пейзажи с красивыми деревеньками, окруженными рядами виноградников и оливковых рощ. Он испытывал нежную симпатию к этой удивительной стране, которую Бог из-за ревностного предпочтения осыпал дарами как из рога изобилия. Маркизу нравился ее беспечный народ, походивший на избалованного вниманием и заботой небесного прародителя несмышленого малыша. Его жизнь – праздник, его единственная забота – счастье.

Неаполитанское королевство в целом напоминало ему прекрасную сирену, которую ласкают теплые воды Средиземного моря, согревают жаркие лучи солнца, которая засыпает и просыпается под звуки птиц, напевающих песни любви и радости. Песни, чьи мелодии сочиняет сам Господь.

И под трели этих безмятежных птах Бог шепчет любимице: «Для тебя стелю Я по земле богатые ковры из цветов и зелени. Над тобой растянул лазурный балдахин, чистый и яркий. Тебе посылаю самые божественные ароматы. Только тебе дарю все сокровища из кладовой красоты и гармонии».

Петляющая дорога вывела карету на местность, обочины которой были засажены индейской смоквой[161], сплошь усыпанной оранжево-желтыми цветами. Издали казалось, будто верхушки растений охвачены ярким пламенем.

Вид цветущих кактусов по ассоциативной связи напомнил Луису Игнасио о рыжеволосой девушке, с которой опять не удалось встретиться. Он так надеялся, что приезд в Поццуоли подарит такую возможность, но «огненная мечта» вновь упорхнула куда-то.

Занятый мыслями о родной сестре зятя, маркиз де Велада не сразу разглядел впереди на дороге остановившуюся и накренившуюся карету. Ее кучер, завидев подъезжающий экипаж, стал активно размахивать руками.

Приблизившись, де Велада с Антонио поняли, что у встреченной кареты сломалось колесо и треснула рессора. Перепачканный возничий стал просить помощи, но кучер маркиза, взглянув на поломку, сказал, что вряд ли сможет чем-то помочь. Единственное, что в его силах, – это прислать подмогу с почтовой станции в Аверсе[162].

Луис Игнасио, спустившийся на землю с сэрпы и ставший свидетелем разговора, хотел было вернуться в карету, как вдруг дверца сломанного экипажа распахнулась, и из нее буквально выпало ему в руки женское тело в черной мантилье. Маркиз успел вовремя его подхватить и поставить на ноги. Женщина подняла лицо… и Луис Игнасио обомлел, узнав в пассажирке ту самую красавицу, сестру Джанкарло Марии, о которой думал несколько мгновений назад и с которой безуспешно пытался встретиться в Поццуоли.

От потрясения де Велада воскликнул:

– ¡Qué el diablo me confunda! No puedes ser ella![163]

К его удивлению, девушка отозвалась на чистейшем испанском:

– Disculpa, ¿qué dijiste? ¿Qué significa: ‘No puedes ser ella!’?[164]

Маркиз действительно был поражен не столько обстоятельствами встречи, сколько самим этим фактом. Казалось, сам Господь свел их в этом месте и в это время. Придя в себя, де Велада перешел на итальянский:

– Простите мою неучтивость, синьорина, просто не ожидал, что наш небесный Создатель так небрежно швырнет мне прямо в руки одно из своих занятнейших творений.

Оглядев девушку с головы до ног, маркиз неопределенно хмыкнул. Трудно было понять, какие мысли всплыли в его голове, поэтому синьорина сделала вид, что не расслышала. Даже не улыбнувшись, она спросила:

– Простите, синьор, могу ли обратиться к вам с просьбой?

Де Велада взлетом бровей обозначил любопытство.

– Не могли бы вы подвезти меня на почтовую станцию в Аверсе?

В эту минуту из кареты выглянула пожилая женщина. Она была одета в черный дублет[165]. На ее голове красовалась черная кружевная мантилья, увенчанная пейнетой[166]. Внешним видом эта старушенция напомнила Луису Игнасио уроженок Кастильи-Ла-Манчи[167]. У смуглокожей испанки под подбородком висел сморщенный кожаный мешок, как у рассерженной индюшки.

– Синьорина Фьямма, я не отпущу вас одну! – выкрикнула та.

Девушка обернулась.

– Донья Каталина, я и не собираюсь ехать туда одна. Надеюсь, этот синьор окажет любезность двум дамам, попавшим в затруднительное положение, и довезет нас до Аверсы. Там я пересажу вас в почтовую карету и отправлю в Неаполь. С опухшей ногой вы в Рим не поедете.