Свет между строк

Я иду босиком по траве, и от моих шагов вспыхивают искры – не больно, просто мир напоминает, что я здесь.

Я чувствую: это обо мне. Или о той, кем я была.

Вдалеке стоит дом – не сгоревший, а целый, как будто никогда не видел огня. В окнах горит мягкий свет, и кто-то поёт – не песню, а слово, одно и то же, повторяя его до тех пор, пока оно не становится дыханием.

Словно кто-то читает мою жизнь вслух и стирает строки, которые не подходят. Но если подойти ближе, дом растворяется, как дым от свечи. И остаётся только шум – будто страницы переворачиваются сами. Я просыпаюсь, и долго не могу понять – что из этого было правдой.

Может, сказка – это просто место, где всё, что потеряно, ждёт, пока его вспомнят.

Однажды я заметила, что ожог на руке почти исчез.

Кожа стала ровной, светлой.

Если провести пальцем, чувствуется только лёгкий рельеф, как шрам от старого письма.

Я провожу по нему, и понимаю, что скучаю по боли.

Она была якорем.

Теперь её нет, и приходится держаться за что – то другое.

Я думаю: может, боль тоже устаёт,

и просто уходит, когда понимает, что больше не нужна.

Вечером я открыла тетрадь и написала:

“Если бы можно было вернуться, я бы всё равно выбрала жить.”

Сначала показалось, что это ложь.

Но когда перечитала – почувствовала, что это правда.

Не великая, не торжественная, а тихая, усталая, но настоящая.

Иногда женщина из жёлтой комнаты приезжает снова.

Привозит книги, карандаши, конфеты.

Садится со мной на лавку во дворе.

Мы молчим.

Она смотрит на снег, я – на нее.

На лицо, которое помню с самого начала,

на спокойные руки, на глаза, где нет ни жалости, ни страха.

– Всё ещё пишешь? – спрашивает.

Я киваю.

– Что чувствуешь, когда пишешь?

Я думаю. Потом отвечаю: – Что я – не исчезла.

Она улыбается.

– Тогда продолжай. Даже когда не хочется.

Её слова звучат как благословение, хотя она не говорит громко и не делает жестов.

В тот же вечер я сижу у окна.

Луна тонкая, будто только что вырезана ножом из бумаги.

Я открываю тетрадь и пишу:

“Сегодня я чувствую, что живу не вместо кого – то,

а просто сама.”

Чернила ложатся мягко.

Я ставлю точку.

Маленькую, круглую, будто солнце в миниатюре.

И понимаю: эта точка – не конец.

Это дыхание.

Я теперь старшая.

Те, кто был до меня, ушли – кто в новую семью, кто в другой город, кто просто исчез, как будто никогда не существовал.

Иногда про них вспоминают по именам, а иногда просто говорят:

– Помнишь того, с веснушками?

И всё.

Имя теряется, как мелкий звук в шуме.

Я боюсь забыться вот так – не умереть, а просто исчезнуть из памяти чужих.

Может, поэтому пишу.

В тетради уже почти не осталось чистых страниц.

Я стараюсь писать мельче, чтобы хватило подольше.

На полях – чернила, царапины, следы от слёз и чая.

Каждая запись – как след в снегу.

Я знаю, что со временем их заметёт, но пока они видны – я существую.

Иногда я перечитываю самое первое:

“Сегодня я не испугалась.”

И думаю, как просто это звучит.

И как трудно это сделать.

В приюте появился новый мальчик.

Сначала молчаливый, сжатый,

как зверёк, которого держат за хвост.

Его звали Кир.

Он не ел, не играл, не спал.

Воспитательница устала повторять:

– Всё хорошо, здесь безопасно.

Но он не верил.

Однажды ночью я проснулась – он стоял у двери, босиком, с комком одежды в руках.

Глаза – пустые, как лужи без отражений.

Я встала, подошла.

– Куда ты? – спросила.

Он не ответил. Только плечами дёрнул.

Я протянула ему тетрадь.

– Возьми. Просто подержи.

Он взял.

Не открыл, не читал. Просто держал, пока не задрожал подбородок.

Потом шепнул:

– Мне страшно.

Мы стояли молча, пока за окном не рассвело.

На утро он ел кашу и впервые улыбнулся.

Тетрадь вернул.

Сказал:

– Ты оставила там свет.

Иногда я думаю: может, всё, что мы делаем, – это просто передаём свет.

Частями, по чуть – чуть.

Чтобы хоть кто – то смог дойти дальше.

Я больше не боюсь своего ожога.

На солнце он блестит, словно кто – то вшил в кожу тонкую нить меди.

Я трогаю её пальцем, и думаю, что это не шрам, а знак:

“Ты была там, и выжила.”

Я открываю новую тетрадь – ту, что принесла женщина в прошлый приезд.

Чистая, зелёная, пахнет тем же, чем пахла первая – травой под солнцем.

Я беру ручку и пишу:

“Меня зовут Нова.

Я не тень.

Я не пепел.

Я – свет после пепла.”

И ставлю точку.

Но в этот раз – не как конец, а как пульс.

Иногда, когда ночь становится слишком тихой, я представляю девочку – ту, маленькую,

которая пряталась в мусорном баке.

Она всё ещё где – то там, внутри.

Я не прогоняю её.

Просто сажусь рядом.

Мы молчим.

Иногда делимся дыханием.

Иногда я шепчу:

– Всё, ты можешь спать. Я теперь сама справлюсь.

И она исчезает.

Не потому, что забылась – просто больше не нужна.

Глава 4. Девушка, которая выбрала себя.

Город больше не казался чужим.

Он был шершавым, упрямым, шумным – но я знала каждый его ритм.

Я выросла в его трещинах, как трава, которой никто не ждал.

Он не принял меня – просто перестал замечать.

А иногда это лучше, чем быть любимой из жалости.

Мне нравилось ходить пешком.

Слушать, как город дышит.

Он был груб, но честен.

Здесь никто не притворялся добрым – каждый просто выживал.

Я шла мимо киосков с выцветшими вывесками, мимо подъездов, где подростки курили, мимо лавок, где старики спорили о политике, и думала: в этом хаосе я чувствую себя понятой.

От приюта остались только запах каши и старая зелёная тетрадь.

Я спрятала её на дне ящика – страницы пожелтели, но я всё ещё иногда открываю первую:

«Сегодня я не испугалась».

Слова дрожат, чернила выцвели, но они всё ещё звучат, будто я написала их вчера.

Меня так никто и не удочерил.

Да и не ждала я больше.

Обычно выбирают маленьких – тех, кто умеет смотреть снизу вверх и верить, что кто – то обязательно придёт.

Я перестала ждать рано.

Мать не помню вовсе.

Отец – смутное пятно, запах перегара и шорох шприцев на столе.

Иногда вспоминаю его руки – худые, дрожащие, и глаза, в которых уже не было человека.

Возвращался с запахом чужого дома, садился у окна, и тень от бутылки падала на стену, длинная, как упрёк.

Когда дом сгорел, я не плакала.

Не потому, что была сильной.

Просто внутри не осталось тоски – только пустота, похожая на усталость.

Как будто я выдохлась задолго до того, как научилась говорить.

Иногда я вижу во сне девочку – в пальто, слишком большом для её плеч.

Она идёт по улице,

сжимая в руке что – то маленькое,

похожее на обугленную пуговицу.

Я знаю – это её “счастливый круг”.

Она идёт, не оглядывается.

И я больше не зову её.

Пусть идёт.

Пусть будет там, где ей не больно.

После приюта я выбрала единственное, что не могло предать – учёбу.

Книги были честнее людей.

Если ошибаешься – тебе показывают, где, а не делают больно.

Я училась запоем, будто этим можно вымыть прошлое.

Сначала – школа.

Пыльные классы, гул голосов, запах мела и детских духов.

Я сидела у окна, смотрела, как за стеклом кто – то играет в снежки, и повторяла про себя формулы, слова, даты – как заклинания против страха.

Потом – конкурсы, олимпиады, всё, где можно было доказать, что я существую.

Пока другие мечтали о каникулах, я искала библиотеки.

Там пахло бумагой и пылью, а тишина была не угрожающей, а живой – словно сама слушала меня в ответ.

Я научилась прятаться не в углах, а в строках.

В книгах можно было быть кем угодно – и никто не требовал объяснений.

Грант в Колледж я получила не из милости.

Когда заполняла документы,

в графе «фамилия» вписала ту, что назвали полицейские – Харрис.

Они сказали, это фамилия матери.

Имя, рождённое из пепла, наконец получило якорь.

Холодное, простое, без украшений.

Мне подошло.

Здания Колледжа стояли старые, с лепниной и трещинами, но внутри всё сияло стеклом и светом.

Коридоры пахли мелом, парфюмом и кофе из дешёвого автомата.

Студенты смеялись, спорили, влюблялись, терялись.

Я держалась особняком – не из гордости, просто так было легче.

Мир стал слишком громким, чтобы в нём кричать.

Я слушала, наблюдала, впитывала.

Пусть говорят другие – я запоминала.

Мне было двадцать, когда я поняла:

я перестала быть той девочкой из приюта.

Снаружи – да, изменилась.

Тёмные волосы спадали на плечи, кожа стала чуть смуглее от постоянных прогулок.

Глаза остались прежними – голубые, чуть темнее льда, в них больше не отражался свет, только глубина.

Люди видели во мне хрупкость, как будто одно слово могло разбить.

Но я просто перестала объяснять.

Кто хочет – поймёт без слов.

Иногда замечала взгляды.

Не потому, что искала их – скорее, потому что они не умели проходить мимо.

Пытались шутить, приглашали, а я не откликалась.

Мне было спокойно в стороне.

Для некоторых – слишком спокойно.

Дрю Харпер.

Она жила иначе.

Смех, голос, шаг – всё в ней звучало громко.

Вокруг неё всегда был круг света: люди тянулись, как мотыльки к огню.

Я не мешала ей.

Но моя тишина, кажется, раздражала её – как эхо, которое не отвечает.

Она не понимала, зачем я молчу.

И, может быть, именно в этом молчании видела вызов.

А это злило её сильнее всего.

Поначалу – мелочи: подколки, шёпот за спиной, небольшие толчки на лестнице.

Потом – прямые насмешки.

Я не отвечала.

Молчание всегда было надёжнее слов.

Но однажды, во время перемены, когда аудитория гудела от разговоров,

Дрю бросила:

– Знаешь, Харрис, странно: при всей твоей “начитанности” – ни одного друга. Может, просто никто не выдерживает скуку рядом с тобой?

Я подняла взгляд от книги.

Спокойно.

– Возможно. Только разница в том, что я не прячусь за дешевыми улыбками.

Сними свою – и посмотрим, кто останется рядом.

Кто – то прыснул от смеха.

Кто – то отвернулся.

Дрю моргнула, будто не сразу поняла, что я действительно это сказала.

Улыбка сползла, глаза на миг стали пустыми.

Несколько секунд Дрю молчала.

Потом губы дрогнули – будто хотела ответить, но не нашла слов.

– Вот ты дрянь, – бросила она, резко захлопнув ноутбук.

Металл звякнул, как пощечина.

Она встала, стул скрипнул о пол.

Она уже шла к двери,

но обернулась через плечо:

– Ты сама та ещё лицемерка.

И вышла.

Я вернулась к страницам, будто ничего не случилось.

Но через минуту заметила – руки дрожат.

Не от обиды. От непривычки.

Так давно никто не доходил до того места, где ещё больно.

Даже злостью.

В коридоре смеялись.

Я смотрела на них и думала:

может, они просто не боятся быть глупыми.

А я – всё ещё боюсь быть живой.

Может, она права.

Может, я и правда – лицемерка.

На последнем курсе колледж стал тесным.

Не потому что я устала – просто внутри появилось слишком много.

Вопросов, мыслей, жажды понять больше, чем могли объяснить на лекциях.

Казалось, мир вокруг сжимается, а я продолжаю расти.

Я читала всё подряд – от философии до инженерных схем, словно искала в каждом тексте новую грань себя.

Стипендии едва хватало, но я научилась растягивать деньги, как время: немного риса, старый чайник, тетрадь с исписанными полями. Но и эти крохи приходилось делить – не всё было только моим.

Иногда преподаватели смотрели на меня с лёгким сожалением, а я вежливо улыбалась и думала: пусть жалеют – это безопаснее, чем интерес.

Весной, когда воздух впервые пах асфальтом и талым снегом, я получила письмо – короткое, официальное.

«Назначено жильё по программе сирот».

Квартира.

Своё пространство.

Я перечитала письмо несколько раз,

словно боялась, что буквы исчезнут, если моргну.

Дом оказался на окраине – в районе, где город постепенно уставал от самого себя.

Панельные дома стояли плечом к плечу, их стены покрыты пятнами ржавчины, а балконы – антеннами, как у старых насекомых.

На первом этаже пахло кошками и мокрым бетоном.

Лифт не работал, по лестнице гулко отзывались шаги.

Но дверь – моя.

Ключ – мой.

Внутри – пустота.

Две комнаты, кухня, гостиная, облупившаяся краска на подоконниках.

В углу лежала мятая газета трёхлетней давности и пыльная кружка.

Я открыла окно – в комнату ворвался холодный воздух,

пахнущий железной дорогой и хлебом из соседнего киоска.

Снаружи шумел город: поезда, собаки, голоса, отдалённый звук автобусов.

Он не знал, кто я, и, кажется, не возражал против моего существования.

Это было достаточно.

Я стояла посреди комнаты и слушала.

Тишина здесь была другой – не приютской, а взрослой.

Не тишина страха, а пауза перед выбором.

Я купила лампу с жёлтым абажуром, старый стол с потертым краем и книжную полку.

Когда я включала свет, комната выглядела не уютно, но честно.

Тени были настоящими, и даже пыль казалась живой.

Иногда я садилась к окну.

Снизу доносились голоса: дети смеялись на площадке, кто – то выгуливал собаку, вдали звенели рельсы.

Иногда я представляла,

что за каждым окном кто – то живёт по – настоящему.

Кто – то режет хлеб,

кто – то гладит кота,

кто – то спорит о глупостях.

И все эти мелкие движения складываются в жизнь,

которую я не умею вести.

Моя жизнь – между строк.

Между окнами, между шагами, между словами.

Я не жаловалась.

Просто наблюдала.

Всё, что я пережила, научило:

счастье громко не живёт.

По вечерам я писала.

Не как раньше – в тетрадь, а в ноутбук, чтобы слова выглядели аккуратнее.

Записывала короткие заметки: о женщине в трамвае, которая держала букет, как щит; о мальчике, засыпавшем на остановке; о старике, ругавшемся на голубей, но всё равно бросавшем им хлеб.

Я называла эти заметки «дыханием».

Каждая из них – одно мгновение, в котором я чувствовала себя живой.

Мне казалось, всё стало правильно.

Тихо. Предсказуемо.

Я перестала ждать перемен.

Но где – то глубоко внутри всё равно шевелилось – тонкое, едва слышное ощущение, будто мир делает вдох перед очередным поворотом.

Мир любит повторяться.

И я уже знала – даже в тишине всегда есть отзвук чего – то грядущего.

Глава 5. Старые тени.

Днём город пах бумагой, пылью и потом.

Я работала в офисе – не потому, что мечтала, а потому что нужно было.

Небольшое издательство на четвёртом этаже старого здания, где окна всегда заедали, а кофе – машина плевалась кипятком.

Я редактировала тексты – чужие мысли, аккуратно причесанные в абзацы.

Иногда ловила себя на том, что застреваю в чьих – то словах, читаю медленнее, чем нужно, потому что чувствую за ними дыхание живого человека.

Писклявый голос вырвал меня из мыслей, будто кто – то щёлкнул выключателем.

Монитор перед глазами замерцал, строки поплыли, и я моргнула несколько раз, возвращаясь в реальность.

Передо мной стояла Дрю Харпер.

Та самая.

Брюнетка с идеальной укладкой, зелёными глазами цвета бутылочного стекла и лицом кошки, готовой броситься, если хоть кто – то посмеет дышать громче неё.

После колледжа мы разошлись, но жизнь любит цикличность – Дрю всплыла в моём отделе с новой должностью и тем же голосом.

Заноза. Не просто в заднице – в целой системе координат.

– Мисс Харрис, – произнесла она с тем самым притворным тоном, каким обычно разговаривают с официантами или уборщицами. – Вы меня вообще слушаете? Годовой отчёт должен быть готов к следующей неделе. Хватит витать в облаках, займитесь делом.

Я медленно выпрямилась, оторвала взгляд от экрана и посмотрела на неё поверх монитора.

Голос внутри шептал: не реагируй, не сегодня.

Но я всё – таки заговорила.

– При всём уважении, мисс Харпер, – начала я ровным, почти ледяным тоном, – мистер Томсон поручил это вам. Этот отчёт не входит в мои обязанности. Более того, я не подчиняюсь вам.

Её улыбка дрогнула.

Брови сошлись, в глазах мелькнуло раздражение, будто я укусила её за маникюр.

Рабочий день клонится к вечеру, и последняя вещь, которую я могла бы себе позволить, – это делать чужую работу ради её самоутверждения.

Дома ждал тот, ради кого я вообще просыпаюсь по утрам. Мой маленький луч света, такой теплый и родной.

Он – единственный, кто удерживает меня от того, чтобы не шагнуть обратно в ту бездну, где всё сгорело.

Дрю подошла ближе, опёрлась ладонями на край моего стола, запах её духов резанул воздух – сладкий, липкий, как обещание, которое никто не собирается выполнять.

– Харрис, – прошипела она, наклоняясь, – если ты не хочешь потерять своё место, советую сделать, как я сказала. Одно моё слово – и ты будешь стоять в очереди на бирже труда.

Я смотрела ей прямо в глаза.

– Серьёзно? – спросила спокойно. – Одно слово? Может, два скажешь – для надёжности?

На секунду она замерла,

улыбка стала жёсткой, будто нарисованной.

– Не испытывай судьбу, – сказала она. – Ты не из тех, кто может позволить себе врагов.

– А ты не из тех, кто умеет их выбирать.

Её щёки вспыхнули, глаза сузились,

она резко выпрямилась, провела взглядом по мне сверху вниз – оценивающе, с тем самым выражением лица, которым люди смотрят на трещину в стене: раздражённо, но с опаской, что под ней может быть что – то глубже.

– Думаю, у тебя нет дел поважнее на выходные, поэтому сделай то, о чем я попросила, – бросила она, развернувшись на каблуках.

– Забавно, – ответила я, не поднимаясь. – Ты говоришь так, будто тебя кто – то ещё слушает.

Ее плечо чуть дрогнуло – злость пробежала по телу, как ток.

Она вышла из кабинета, хлопнув дверью, оставив после себя запах лака для волос и раздражения.

Я выдохнула медленно, чувствуя, как челюсть всё ещё напряжена.

Она всё ещё играла в ту же игру, что и в колледже, просто поменяла декорации.

Теперь внимание искала не в аудитории, а в кабинете повыше этажом.

И, судя по уверенности, кто – то сверху давал ей право чувствовать себя неприкасаемой.

– Ты опять умудрилась вывести её из себя? – голос за спиной прозвучал с лёгкой насмешкой.

Я обернулась.

Кейт стояла, прислонившись к перегородке, с чашкой кофе в руке.

От неё пахло ванилью и табаком – странное сочетание, но ей шло. Она была единственной, с кем я могла быть собой. Подруга – хоть мы никогда не называли так друг друга, просто знали

На лице – тёплая усталость, не редкая в этом офисе вещь.

– Не специально, – ответила я, поворачиваясь обратно к монитору. – Она просто не любит, когда кто – то напоминает, что у неё нет власти.

Кейт усмехнулась.

– А ты не любишь, когда тебе указывают, что делать.

– Верно, – сказала я, не оборачиваясь. – Поэтому у нас стабильный баланс террора.

Она рассмеялась тихо, сделала глоток и присела на край стола.

– Слушай, а тебе не надоело держать всё под контролем?

Я пожала плечами.

– Надоело ещё в семь лет. Потом привыкла.

Кейт замолчала, смотрела внимательно, но без жалости.

И это было почти приятно.

– Ладно, – сказала она наконец, – если что, прикрою тебя с отчётом. Хочу посмотреть, как Харпер выкрутится перед Томсоном.

– Благодарю, – ответила я коротко. – Должна тебе кофе.

– Кофе – слишком мало. Возьми хотя бы выходной.

Я улыбнулась уголком губ.

– Попробую.

– Попробуй не как обычно, а по – настоящему, – сказала она, уходя.

– Без списков, без отчётов, без бронежилета.

Я смотрела ей вслед и подумала, что, возможно, в этом мире ещё остались люди, которые умеют говорить не ради звука.

На улице уже стемнело, когда я вышла из офиса.

Воздух был густой, пах выхлопами, пылью и чем – то жареным – то ли картошкой из забегаловки, то ли чужой жизнью, которой живут после шести вечера.

Небо – мутно – синее, с рваными облаками, и где – то далеко бормотал гром.

Я шагала быстро, не глядя по сторонам.

Мимо скользили лица – уставшие, шумные, живые.

Кто – то говорил по телефону, кто – то смеялся, кто – то просто шёл.

Город жил как мог, и в этом гуле было что – то успокаивающее – всё уже происходит, ничего объяснять не надо.

Офис остался позади, а вместе с ним – Харпер, её духи и глухое ощущение войны, которая никогда не закончится.

Автобус пришёл переполненный, и я, как всегда, втиснулась в самую середину.

Запахи – человеческие, сильные, настоящие.

Мужчина рядом держал букет гвоздик, женщина в наушниках шептала себе под нос текст песни.

Я смотрела в окно – огни улиц мелькали, отражаясь в стекле, и на секунду казалось, что город – это длинный коридор,

в котором никто не знает, куда идёт.

– Вы выходите? – спросил кто – то у плеча.

– Да, – ответила я, хотя не знала, где именно собираюсь выйти.

На остановке пахло дождём и бензином.

Я натянула капюшон и пошла пешком – дворы, мокрый асфальт, редкие фонари.

Из окон домов тёк жёлтый свет, в окнах – чужие вечера:

дети с планшетами, пожилые пары у телевизора, кто – то режет хлеб, кто – то просто стоит, смотрит в темноту.

Мне всегда нравились чужие окна.

Они доказывали, что жизнь продолжается, даже если ты к ней не прикасаешься.

Глава 6. Между днем и тенью.

Дверь щёлкнула мягко – я всегда придерживала замок, чтобы не разбудить тишину.

В квартире пахло бумагой и чем – то тёплым: чай, подгоревшие тосты, жизнь, которая держится на простых вещах.

– Я дома, – сказала я вполголоса.

Из – за стены послышался топот босых ног, потом – голос:

– Опоздала на девять минут. Я засекал.

Я улыбнулась, повесила пальто.

– Ужас. Мировой рекорд по несоблюдению дисциплины.

Тео стоял в дверях кухни – чуть выше, чем я его помнила утром, волосы взъерошены, на щеке пятно муки.

– Суп почти готов, – сообщил он с серьёзностью шеф – повара. – И не смей говорить, что подгорел. Это аромат дымка.

– Если аромат дымка можно есть ложкой – я в деле, – усмехнулась я.

Он фыркнул, наливая по тарелкам.

За то время, что мы есть друг у друга, мы оба научились ценить тепло: оно было роскошью, не пустотой.

– На работе что – то случилось? – спросил он, не глядя.

– Как ты догадался?

– Ты дышишь, как будто по лестнице бежала.

– Почти. Только лестница вела вниз.

– Получилось? Ну конечно получилось! Я и не сомневаюсь!

Мы ели молча. За окном дождь стучал по подоконнику, как метроном.

Иногда он смотрел на меня слишком взрослым взглядом, и в такие моменты я ловила себя на мысли: он растёт быстрее, чем я успеваю к этому привыкнуть.

Когда он ушёл в свою комнату, я осталась на кухне, слушая, как за стеной выравнивается его дыхание.

Оно звучало спокойно, как напоминание: всё пока под контролем.

Я допила чай, выключила свет и прошла в комнату.

Хотелось одного – тишины, душа и сна без снов.

Но, когда я легла, лампочка над кроватью тихо щёлкнула и мигнула – всего раз, будто кто – то коснулся провода.

В воздухе повис слабый запах металла и мокрого асфальта, как после грозы.

Я натянула одеяло повыше, решила, что, наверное, перегрелся контакт.

Где – то на кухне послышался лёгкий звук – как будто с полки упала ложка.

Я закрыла глаза.

Усталость была сильнее любопытства.

И всё же, прежде чем уснуть, я уловила… дыхание.

Очень тихое, где – то у изголовья.

Будто воздух выдохнул рядом

Я распахнула глаза – пусто.

Сердце билось слишком громко для тишины.

Проснулась от запаха кофе.

Настоящего – не растворимого, не из автомата, а того, что варят с упрямством и смыслом.

– Ты решила, что воскресенье – день сна? —

голос Тео донёсся с кухни.

– Я решила, что воскресенье – день игнорирования реальности, – пробормотала я, сползая с кровати.

На полу валялся плед, у прикроватной тумбы – кружка.

Не помнила, чтобы брала её вчера.

Кофе внутри был холодный, но свежий – будто кто – то наливал недавно.