Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

скачать книгу бесплатно


Капли остаются на руках – игравших, скользивших по декам гитар и тел – и соскальзывают в дороге. Беспальцовки наскальзывают на орудия искусства – изящные до неприличия. Ноты отправлены в папку, та – в футляр, футляр – за плечо, – родной, после стольких лет…

Аккомпаниатор выходит из жилища, проходит по лестнице, минует ступени до единой и встречает солнце уходящее линзами UV-400 леннонок серебристых, – иногда, всё может быть идеально. Ветер развеивает подолы тренча, приглаживает волосы серебряные и милуется над подопечным, негласный и всесущий, наблюдатель всего и каждого, – и если кто и исполняет функцию бога, имя тому – Ветер. Аккомпаниатор скользит по воздушным потокам – навстречу Мечте, – прочь из минувшего, навстречу бесконечности.

Метро открывает двери, турникет пропускает к эскалатору. Прохожие, вас тысячи, миллионы, – вы так хороши, так прекрасны в преходящести дня, вечера и ночи. Аккомпаниатор рассмотрел станцию по-иному – глазами другого человека, кем был всегда – но осознаёт себя впервые.

Вагон подоспел – пустой: бабочка кружила от стекла к стеклу, без намерения. Аккомпаниатор уселся в краю-уголке – в новом самоощущении – и не заметил: бабочка-клевер, четырёхлистный, порхнула на плечо тому. Ноты позволяют скоротать вояж – ведь играть, пришедшим – не прохожим.

Аккомпаниатор погрузился в пятистрочие: ощущение возникало меж нот и вело, пьянящее и соблазняющее до разрешения, – чтоб запомниться лучшим из сейчас, лучшим из бесчисленных, сейчас… Младшеклассница наблюдала дирижирования Аккомпаниатора из соседнего вагона – и не преминула возможностью перебраться к незнакомцу на следующей остановке.

Поезд останавливается. Девочка уместилась напротив незнакомца – подозрительно, в пустом вагоне – и обратилась – «Вы Дирижёр?» – голосом певческим. Аккомпаниатор научился находить символизм во всём что обращает на себя внимание и уделил себя незнакомке.

Девочка смеялась словам Аккомпаниатора, а услышала про театр – огорчилась – «Было бы здорово – попасть к вам, – но средств нет» – и смутилась. Аккомпаниатор – «Деньги – одно из средств; желание – средство, старание – средство, чувство – средство» – подсчитал: пять остановок до выхода, – «Можешь посмотреть со сцены – но, не будут ли против родители?» – и посмотрел девочке в глаза-кристаллики. Девочка – «Мне не пред кем отчитываться» – сказала, родители далеко-далеко, и не беспокоятся.

Аккомпаниатор размыслил – «Репетируем каждый день, там-то-там-то, – приходи днём – чтоб, вдруг родители вернутся, не беспокоились» – и начертил карту к репетиционной точке и сцене. Девочка приняла, уместила лист в рюкзачок и вывлекла из рюкзачка книгу – «Возьми. Благодарность моя» – блокнот, в который выписано всё, что произошло, происходит и произойдёт с Аккомпаниатором, – чтоб появиться однажды – на периферии миров; подсказала взглянуть на плечо – и упорхнула в обитель станции новооткрывшейся. Аккомпаниатор рассмотрел бабочку – и расслабление расцвело от сердца по всему существу его: Мечта исполняется, – и раскрыл блокнот на странице дня сего: Волшебство.

Двери открываются. Аккомпаниатор выскальзывает, с футляром, нотами и бабочкой. Двери закрываются.

Поезд уходит. Аккомпаниатор выскальзывает из дверей – и Ветер вечерний встречает по-тёплому, любимца созвездий: проводит к залу и раскрывает двери. Первый Звонок.

Труппа встречает Аккомпаниатора. Зал полон, сцены заучены и всеспонтанны, – так и нужно, чтоб родилось Искусство, – Ради Мечты, без внимания к безважному, – так и нужно. Второй Звонок.

Свет приглушается. Аккомпаниатор разыгран – настраивается, подсоединяется, ставит подставку и размещается, медитативный – с чувством, что делает Ветер вечерний томным и тёплым… Кто-то из труппы не пришёл – осветитель Лев, – каждый человек ненадёжен – но львам ненадёжность не к лицу боле остальных, – оттого и не приходят.

Аккомпаниатор включает гирлянды всесущие – освещение лучшее – и возвращается в медитацию, тёплую, тёмную и грузную. Упражнение, растяжка и пассажи в замедлении, – отлично; трезвучие произведения заглавного. Третий Звонок.

Господа и Госпожи – Театр Бесконечности поднимает Занавес. Аккомпаниатор на сцене – за инструментом: молчание – рука левая на пятке грифа и правая на обечайке, – минута; безмолвие; смотрит в зал – заполненный – и чувствует покалывание в сердце, приятное. Левая в третьей позиции – Правая прикасается к струнам и извлекает трезвучие.

Зрители покачиваются в такт – созвучные сердцами с покалыванием в груди Аккомпаниатора: Музыка – ощущение меж нот. Руки сплетают узоры, нитью серебристой. Существует ли мир иного – когда Таинство Вселенной, по обратную сторону взгляда.

Разрешение. Опьянение – выше аплодисментов. Зритель чувствует.

Аккомпаниатор обращается Рассказчиком и делится крупицей Истории Историй – о ночи встречи с Таинственной Незнакомкой: принесла умиротворение душе мятежной, обняла, выслушала и приняла, – чтоб провести день в единении негласности: Весна, Музыка и Объятие. Рассказчик поделился образом той: полусапожки расшнурованы, изумруды в шали, глазах и локонах, – и объятие – теплее солнца июльского. Незнакомка утерялась – так расходятся судьбы, чтоб встретиться чрез тысячу дней – или один – и высказать недосказанное.

Рассказчик поведал об одержимости – и путешествии, где город каждый – встречал надписями почерка одного, – встречал Рассказчика его именем, Странника. Божество навестила Странника – дотронулась лица и привнесла ощущение бесконечного парения над бессмыслицей мирского, – представила минувшее в иной ипостаси. Странник рассматривал Жизнь – каждый уголок той: пересматривал каждую секунду и аспект под сотней, тысячей взглядов, – чтоб отыскать Божество в калейдоскопе воспоминаний.

Божество выпорхнула из закулисья – и слушала отрывки Истории Историй, очарованная. Странник сыграл произведения – что изучал в доброте памяти Таинственной Незнакомки с именем Богини Мира. Нимфа слушала сомкнувшего глаза – сомкнула глаза и заскользила по Воздуху, навстречу воссоединению.

Ночь вернула Таинственную Незнакомку Страннику, Странника – Таинственной Незнакомке, а Зрителю – покалывание в груди, что Древние звали Жизнью. Мечта исполнена, Странник, Незнакомка, Мечтатель, Вселенная: Занавес поднят – бесконечность вносится ветерком и встречает разминувшихся в зеркальной комнате. История чередует историю, – свитает Историю Историй, новую всегда, каждому – свою.

Занавес

Мечты

Исполненной

?Равно ли вспоминание грезы – вспоминанию действа, – и равно ли вспоминание прожитого в произведении – вспоминанию прожитого в “яви”? – ответ утвердительный, решение – за Тобой (не оборачивайся – уже готово дотронуться плеча ладонью мокрой)

Глава Двадцать Первая

Сэнсей пообещал пустить меня на мисо – «Если не исцелишься за три дня – нож спасёт тебя, а ты прокормишь меня месяц-другой» – и был весьма аргументирован. Угроза сменила центр и покинула поля контроля – пора ответить себе, хочу ли жить. Жар затесался в голове и, откуда знать, кипятил кровь чувственную, на напиток не для меня.

Минуты, годы и часы, смешались и затерялись. Небо смотрит мне в глаза. Сэнсей принёс чучело белки – та рассматривала меня, пишущего, спящего и обессиленного.

Птицы пели – но хотелось ли мне слышать их, или дар слуха не стоил чувства моего? Мир зримый – истинный ли: исчезаешь – едва моргну. Прикасаюсь к волосам, к телу, к дереву, к бумаге, – но чего в действительности, – и прикасаюсь ли…

Сэнсей принёс бутыль с водою. Муа открыл бутыль, отпил восхитительного матэ и оставил бутыль, – обратился через час – бутыль заукпорен, а белка неподвижна. Невозможно ли откупорить бутыль одну – дважды?

Умопомешательство – когда мир внешний стремится к истинному и смывает барьеры рассудков, осознаний и тлена прочего. Приобщиться к клети ума – скрыть Таинство Вселенной от себя, – что же заставило предков оступиться? Умопомешательство – прыжок в бездну всевысоты, навстречу содержаниям всемерным и окрасам передаваемым из губ в губы – из воспоминания в воспоминание.

Мир рушится – отклеивается от меня, – зачастую – с комками плоти, – на то не моя воля, но моё согласие. Сэнсей понимает больше озвученного, – или звучащее негласно – вьётся вне потока слов, столь близких и далёких к истине, сколь полёт бабочки – потоку мирского. Проснусь ли, – отчего меня волнует беззначное, с пальцами изящными до неприличия, – просящий аудиенции у Таинства Вселенной.

Белка сторожит от духов злых и добрых – даже Сенсей не в силах подступиться ко спящему ко мне, – волей рыжехвостой, – будь та человеком – живым и дышащим – мы бы сладили… Звезда проносится над домом – не Звезда ли Путевод? – и сносит в труху город нижестоящий; криков не было. Мир кажется жестоким – но жесток ли, – никто не знает.

Рукописи разрознились – но остались дружественны, благостью всенумерации: глава-часть-страница. Удивительно – сплетение слов, передаёт движение вселенной, пульс планеты и прикосновение света лунного, к коже альбиноске – снежной, шёлковой и свежей… Многое даётся в наслаждение, – незачем копать могилу ученику распятием, а слова загонять в счётчик.

Сэнсей волнуется – прочитал мои рукописи – «Скоро» – и кивнул в сторону комнаты пустых кувшинов саке. Белка – показалось – мотнула головой. Важно ли, что ждёт, – когда сейчас – лучшее из вообразимого.

~~~

Глава Двадцать Вторая

Белка разбудила меня – Сэнсей затачивал нож, ночью. Окно позволяло собрать пожитки, плед и понаблюдать действо издалека. Сэнсей зашёл в комнату – и ткнул ножом в место ночлега моего, а затем – «Возвращайся!» – выбрался чрез окно и, движение-в-движение, прошёл ко мне.

Сэнсей убил мой недуг – но мог и меня, не окажись сил во мне – перебраться. Белка подтвердила – а бабочка-четырёхлистник села на плечо мне, красочная в акварели предрассветной глазури. Безмятежность сквозила мгновением – но теми ли являются окружающие, кем мы знаем их?

Шёпот звёзд ведёт навстречу Мечте – оттого день отводится под сон: свидание с истинным – что приходит по сомкновении глаз обманутых. Сэнсей подвёл меня к вершине мира – мы делили самокрутку и меня понесло вверх: Сэнсей был со мной – летел в облака – и предложил обернуться: мы смотрели на нас. Ветер захватывал, подхватывал, овеивал и вёл – так не зачаровывают женщины, мечты и обещания: место сие – вне координат – ручей хрустальный, откуда сыплются откровения.

Сэнсей предложил мне глоток. Свожу ладони “лодочкой” и зачёрпываю, скажем, воду, холодней предсмертной ночи бездомного, – но с проблеском веры. Вера наполняет меня – заполняет голову, питает мозг и разбегается нитями вен.

Кто же подобрал меня полуживого, на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний”? История Историй разливается по свету – цветами вариатизмов, – и отчего знать – отчего с одним попутчиком разговорился обо всё-навсё-привсё-всевсём и каждом, а иной – разделит безмолвие с подтекстом тем-же. Мир светится рубинами, авантюринами и изумрудами, – но замечает, видит те не каждый.

Пора – сообщает Сэнсей – если не хочу остаться и слиться с родником, – но захотел… Сэнсей решил за меня – и не знаю, быть тому благодарным или вырастить цветок ненависти, – но могу поделиться с тобой, я из другого мира, воспоминанием – о произошедшем со мной в обличии твоем, до разделения. Сэнсей зачеркнул эту строчку – но оставлю: нет различия меж произошедшим и произойдущим, – нет преимущества ни у одного меж позабытого и захваченного взглядом, – и время – не властно над событиями.

Мы вернулись – смотрели вслед себе упорхающим. Сэнсей ухмыльнулся – «Что ты знаешь теперь – о природе времени?» – и не ждал ответа. Белка пришла к нам – принесла орехи.

Истории, – сказал Сэнсей, – содержат то, что передавал тебе: подобны россыпи листьев клёна – безмятежных, ветхих и самоуверенных пред веянием зимы. Некоторые передают нам себя – незаметно… Утро.

Пора отправиться к Воспоминанию – замкнуть цепь и дорассказать себе, тебе, произошедшее с нами в этом о дивном новом мире.

Глава Двадцать Третья – Новый Век

Человечество замучило Землю – и Божество Мира обратилась к Верховному (по сравнению с Кем всевышний богословский – песчинка под ногтем на ноге) и молила исправить человечество и, ибо Землю не спасти, провести “сброс”: задать реалиям случайные значения и – будь что будет – промотать до мига сего. Земля рассыпалась каждую минуту мира, альтернативного тебе, я, – рассыпалась и скорбела на всю Вселенную, – а звёзды оплакивали ту. Высшие силы посчитали тебя, я, достойным настоящих чудес, – и перебросили по ту сторону краха, – и скоро, ты убедишься в том.

Допусти на мгновение – тебя выбросило на остров необжитый, выбросило из горящего моря, – и задумываешься о кварплате и пище – без вниманию к утопающим по ту сторону, – так и нужно – так и действовало человечество ведя Землю к распаду: проблемы других нам не к лицу, – но других красит разрешение трудностей наших. Планета раскололась надвое – и дома, люд и скот, полетели вниз, – чтоб вспорхнуть к Луне, сгорающими заживо. Некто заслужил внимания Силы – и был выброшен за отношения жизни-смерти, – чтоб встретить ужасающее: истинное – безликое, всесущее и непричастное, во отдалении от интерпретаций и отношений, – чёрной розе в груди обедневшей любовью.

Некто жил в роскошном викторианском доме – с двумя детьми, камердинером Виктором (мастером какао) и женой-азиаткой (гейшей стажа многолетнего и тяготением к какао Виктора) и писал классику века своего, – но что-то произошло тем утром: какао был безвкусен – а молнии-нити оплетали пространство. Некто встретил видение, озарение, одержимость, – что-то вспыхнуло и отключило того; дети встретили этажом ниже, супруга соблазняла на третьего, – предчувствие вывело из дому: Земля раскололась – и горящие живьём, выпархивали из расселины. Тяготение повело вверх – выше, громче, сильнее, – и Бум: Ничто – лимфы пульсируют по нитям электрическим, – Некто притронулся к одной – и выпорхнул в мир выбранный: вовне.

Голос в голове поприветствовал Некто – пора приключений, раз голос звучит в голове, – так началась одиссея к иллюзии, горькая одиссея, концу которой не встретить и сквозь покровы смерти, – но бесценная во каждом во мгновении, – так миг смертного равен жизни бессмертного – если лишить слова подпорок однозначности и привнести во губку-пласт восприятия чувственного. Некто подружился с голосом в голове – и выудил имя того. Двое – мы – шагнули в пасть тоннеля пустоты, единые в незнании.

Мир перерождался. Высшее избрало нас. Не всему нужны причины.

Листья, Дождь и Снег, – сметаются в одно. Дыши Бесконечностью. Глубже – будто впервой – и напоследок…

Глава Двадцать Четвертая

Откровения обрушились на голову Некто – мир привычный, отказывался возвращаться, – и представал проделкой иллюзорного, песчинки в пустыне и определённого в неисчислимом. Некто осознавал черту пагубную: пробираться в неизвестное и зацепляться за ближайшее к иллюзорному, – и не важно, где встретил ту и к чему приведёт. Некто сходил с ума – перешагивал на путь истинный, мановением мысли.

Что-то открывается – когда замечаем безвкусицу мирского – когда отрекаемся от обыденного и, котом, забираемся на окно – и домогаемся местности в раме оконной, – полагаемся на науку отсутствия перспектив и прочего – ведущего об руку но уводящего в бесконечность. Некто шёл безучастно – наблюдал инициацию знаков: круг зодиакальный влит в колесо сансары – и пучки света пробиваются сквозь то и уносят по одному, золотистому или серебряному, бронзовому или древесному, знаку – от Козерога до Стрельца, – и Тринадцатого. Голос повёл далее – и безумием становится ум – в мире отрекшихся от узд ума: брака, соцстраховки, льготных проституток, безлимитного какао и любви втридорога.

Мир переворачивался и выворачивался – поддавался мановениям Некто и подчинял, – Отражение и Отражённый, – будто полотно с самозапланированной инвертацией цветов, свойств и материй. Некто не встретил ни души – но напоминания и интерпретации, – на пути к кому-то/чему-то идущему навстречу, сквозь пласты и линии пространств, времён и иллюзий, – так иду к тебе. Никогда не задумывался – кто или что толкает двери в обратную твоей сторону, к кому бы или от кого бы ты ни шёл?

Божества встречали – единогласные в безмолвии, – приняли подмогу от освобождённого от пут многообещания. Некто разминулся с собою прошлым – разминулся незамеченным, – подобно каждому из нас, кто столкнётся с любовью любовей, незапятнанной тяжестью воспоминания, – и разминётся – и Магия рассеется – и роса развеется по виноградной по лозе, и впитается в листья клёна – кому участь: пространствовать тысячелетие, заскользить в объятия мира иного и поднести обрывки Истории Историй, Тебе, я. Принимать на веру многое – напрасно, – но рискни.

Кто знает – что происходит, когда отворачиваемся от зеркала, – не строит ли Отражение Отражённому гримасы. Сомкни глаза – позволь миру зримого исчезнуть – и окунись в пространное путешествие на дно существа своего, за пределы сознания, – навстречу непостижимому – чтоб слиться с тем в экстазе первозданного, Танца Вселенной. Миры соприкасаются: решайся – сейчас.

Воспоминание подхватывает – и подцепляет ноготком, обоину ветхую на окраине мира. Цветите – грибы озарения. Плетитесь и следуйте – каноэ мечтаний – ведите Странника навстречу к Нимфе из грёз.

Глава Двадцать Пятая – Когда-то

Когда-то Человек путешествовал без цели, поведал Сэсней, путешествовал чтоб здесь и сейчас своё застать в калейдоскопе антуражей и оставлять – действительно оставлять – себя минувшего на камнях пройденных и становиться ближе, комочком освоенной земли ближе, к себе скоротечному – но внемлющёму шёпоту бесконечности. То было хорошее время – когда-то-когда-то, давно-давно и нескоро-нескоро. Когда-то Человек замечал другого не ради себя – и не считал полного жизни умирающим, а полуживого – всерадостным, – когда-то.

Когда-то расстаться не было возможно – не про неразрывное замужество – но информация не настолько оглупила, чтоб покидать озванного любимым и упархивать на свет золотистый, на крыльях изгнивших, слов – «У меня никого нет» – и представяться товаром – «Свободна» – без налогов и пошлины за дешевизну натуры, изменчивую и переменчивую во всей красе лживости своей. Не злюсь – но позволю злобе высказать себя, бесцельную, – покидай меня, изжиток мирского. Когда-то согласие одному значило несогласие остальному, – без дешевизн всепригодности и резонации всежеланности.

Когда-то в груди не саднило, – что за глупое время. Когда-то чувство чести было всесущим – в степени менее примитивной, – честь и великодушие сплетались в глубине дыхания обнятых и пьющих Жизнь из паров обещания. Когда-то «лю» значило «Лю» и не саднило опилками лживости.

Поступки и Время – лучшие учебники Жизни. В жизни не писал по стольку – но История Историй делится эскизом, с озлобленным болезнью, но глотнувшим исцеления, – оттого распрощаемся с беззначным, – можно и распасться – не тронув бархата отпущения. Человек – существо странное, в приступах собственной важности, – обаяшка из концлагеря окажется последней тварью, лишь отмени снег пепельный и поддайся той.

Глава Двадцать Шестая – Сорок Третий

Привозили ещё и ещё – пололи мир косою смерти, на корм паровоза истории, – изваивали себе скамейки на берегах истории. Фюрер не был злодеем – соприкоснул исследование падения арийской расы и вредность смешения той с кровью иных, – и спасся от геноцида. Герой.

Так думал и Он – офицер концелярии, – сына устроил в концлагерь – следить за жидами в банных (одни выживали). Гордость Рейха – сущий Шиндлер из фильма. Что же за пепел в голове у внемлющих зову времени – инквизиторов человечности – не узнать, не посетив головы тех, – и аспект головной – иной от временного.

Сын телеграфировал на старофранцузском – «Встреть груз живой – через два дня» – и привёз в чемодане юную жидовку. Мне отвратительны распи межлюдские – глупы и абсурдны – оттого, продолжим. Молодость украшает даже изнеженную работой в поле тварь жидовскую: волосы вьются волнами и спадают на лицо иссаженное, – оттого смахивает пряди через минуту.

Он отошёл за винтовкой – «Держи её» – и вернулся, в убеждённости, отвращении и непоколебимости. Приведённая сжалась микробом – Привёдший заслонил ту. Так жидовка поселилась у сыноубийцы. Служанка, рабыня и кто бы та ни была, угождала прихотям недеспота-неничтожества и чувствовала: сложись обстоятельства иначе – могли бы сладить, и не встретиться.

Он не тосковал по сыну – отдавшему жизнь за дворняжку – но был заинтригован, подобно горному льву: чем та заставила покойного затесаться в предатели, вызволить себя с поезда и броситься самому под таковой. Жидовка не знала немецкого – но напевала “Оду Наслаждению”, любимую Его, – и Ариец, взялся за лингвификацию Жидовки. Что-то в отвратительности Жидовки – и завораживало: силуэт кудристый на заборе – от идущей в золоте рассвета, в платьи бликов случайных и неслучайных.

Жидовка породила, задела сокровенное. Ариец хотел задушить, уничтожить, сжечь со страниц воспоминания недостойную ходить по Земле. Но стоит испепелить тварь – отношение к той останется, – вычитал Ариец у Юнга, – и стоит придержать ту в загоне жизни.

Жидовку снабдили поводком и сломали голени – гости и соседи не отличали засаженную от немытой дворняги. Дворняга держалась – на злобу Арийцу – без проблеска агрессии: стоило тому изливать на ту (или в ту) смолу злобы, скрипела зубками и вышёптывала – «Ты прав, Господин», – и стала чем-то вроде подушки под иголки и сейфа для противозачаточных. Ариец насчитал в запасе той сотню слов – считал ту малоумной и раз, выслушал ту:

«Знакома с многими словами – но неиспользую от непонимания: к примеру – правда: произошедшее в зрительной зоне наблюдателя. Пред моими глазами людей размалывали и пускали на корм псам рейховским, чтоб лучше чуяли бежавших, – но в этом ли правда? Вообрази нечто вне правил и названий, – то захватит мир – ибо не найти слова, захватязего то в клеть определений».

Он рассказал о прелести служения Тысячелетнему Рейху, но Жидовка – «Идущий по лестьнице карьеры – будь готов стать ступенью» – возмущала само существо Арийца: ничтожество не имеет права жить – но живёт, – быть может, – пронеслось в голове, – кто-то заблуждается? Не важно, кто заблуждается, – заблуждение вьётся в Воздухе, на стороне своей, – и эпоху рассудит эпоха, а рассудивших – время новое, – и нет судьи окончательного – кроме ума, отважившегося презреть заповеди века слабоумия и заглянувшего в душу свою – и каждого, – и рассмотревшего не поддающееся кретериям, названиям и прочему, прочему и прочему: действовала система – Человек же чах под тяжестью самоподчинения, – и нет выхода из бесконечной глупости, – и не высвободиться из бесконечно затягивающейся петли времени, религии и напутствий, – пока не умрёшь – и религии, напутствия и прочие глупости века, не исчерпают себя, сумбурные, самопровозглашающиеся и рождённые из сорняка эго, унитарии, демонстративности и тщеславия с лицемерием; – всё от неспособности системности воспринять со смирением лежащее за просторами той: расслоение в системах глосс и когниктивных, – от деспотичности эго со стремлением заглянуть в не-своё и уподобить себе, – так ничтожно, если отойти, присмотреться к звёздам и обернуться на миг пред ухождением…