скачать книгу бесплатно
VIII – Мечта
IX – Пледъ Грёзъ
X – &?
XI – Остывшая лампадка
~~~XII – Пьяный Поцелуй
XIII – Парадная Закрыта
XIV – Восточный Этюдъ Номеръ Одiнъ
XV – Прежде
XVI – Ветерокъ на Чёрной Лестнiце
XVII –
XVIII – Нiть Ветра
XIX – Затменiе Лунное
XX – Анархiсты
XXI – Оранжевый и Фiолетовый
XXII – Вечеру Правдъ
XXIII – Жiть
Путь Осени – дневники разработчиков
Зона Абстрактного Мышленiя
Обращение
Сценарий Художественный – Вариация Первая
Акт I – Утро
Акт II – Полдень
Акт III – Вечереет
Акт IV – Ночь: Костерия
Акт V – Рассвет
Поправки-Пожелания для Второй Вариации
Транспортация в комнатный формат.
Коммерческий ход.
Нововведения с похода
Upgrade
XXIV – Три Случая бесконечной художественности
I – Сейчасъ
II – Тень слёзъ
III – Художнiкъ майонезный
XXV – Обращение
XXVI – Прощанiе – Пианiстка и Дирiжёръ Теней
XXVII – Lette’r
XXVIII – Легенда о Голубе Халiфе и Голубке Жозефiне
XXIX – …из похода
XXX – Лето, Прощай
XXXI – Распадъ на воспоминанiя
? – Манiфестъ Жiзни
Лето, прощай…
ep’e
Глава Первая
Это началось из-за мечты.
Молодость была украшением лучшим дней тех, а Ветер в голове причёсывал волосы пыльные.
Мечты, мечты, мечты, – всё детство, родители, мир, мы сами, – учат нас разговору: с миром, соседкой-лесбиянкой, с собаками, с собой; куда не взгляни – свинья пофлиртует с собакой, прежде чем указать той – к кому ведёт поводок. Детство проходит в разговоре – и о чём мы только не говорим, – но откуда отроку инерции, знать, что задетое в разговоре однажды, закрепляется, единое из конгломерата бесконечностей, – и становится единственным, в осеннем саду мечты… Мечты остаются в саду осеннем – и три, две, одна, – вынесут ненастье иль останутся хладны к самому хладу, – чтоб однажды, такса-путешественника омылась в пруду и стряхнула иголки еловые, иглы ежовые – прошлостей.
Так было со мной – и не сказать, лучше или хуже, – боль лучшая – выбранная, – иначе – радостней быть повешенным на верёвке любимого цвета, – не знаю, но посмею догадываться, все цвета пред повешеньем бесконечно любимы, и с тем – ненавистны до слёз сухих. Меня подобрали на трассе “Плато Безмятежности – Край Скитаний“, когда дремал у дерева, долистав блокнот недописанных рассказов: упущенные реплики, особо сочные эпитафии и каждое недопущенное, не исчезали, но ускользали в блокнот мой… Меня не держали – только искра жизни продолжала мерцание на подоле бесконечности и ни за что не желала гаснуть.
Он не представился – вернее, представился Сэнсеем: возрастом под тридцать (от силы – тридцать один), ясный взгляд, баритон, – вёл экипаж неопределённой значимости. Помню, у меня рука сочилась кровью, а по телу пробегали иголочки осознания – будто затекло всё тело, будто в параличе сонном, – и мир распадался: растрескивался, – и одна из трещинок стала дорогой, где Сэнсей и подобрал меня, – детали спасения помнит лишь тело: иногда – просыпаюсь от судорог, во сне, – и кажется, годы обучения – сон, поучительный и треклятый, сон, – как знать.
Отчего фатальность самоубиения? – Мне внушили, что иного пути, выбора и выхода, нет, – и каждый путь, что изберу, будет напрасным (забыв упомянуть – что каждый путь цветёт вникуда). Но этот Путь избрал меня, – так показалось в глубинах детства, так чувствовалось когда Сенсей подобрал меня и так видится сейчас.
Туман, дым сигаретный или благовоние, – запрещало рассмотреть стены, пол или потолок дома: всё что видел – силуэт носа собственного, клейкую сладкую кровь на шортах и капли той на блокноте. Сэнсей предложил сжечь одежду – «Ты уже умер – на что тяготиться изжитками…» – и дал одежду, мягче и любимее которой, даже через три десятка лет, не отыщется во всём мире – начинающимся мной, ко мне и приводящим, – раскрыл глаза Сэнсей, в чувстве, в ощущении, что захватило – когда грузики прошлой жизни распадались в Воздухе и приближали ко дню, когда направлюсь следом, – в той-же лёгкости.
Сколькие в мире – сейчас – лежат в кроватях инвалидных, лежат с искрошенными костьми. Лежат без разума и интеллекта, – вне силы мечтать создать что-то вне себя, кроме тягот? Сколькие отдали бы все дни оставшиеся – чтоб сойти с постели отчей, взмахнуть руками бархатными и развеять тягость прошлого по Воздуху? Сколькие отдадут всё – чтоб поделиться, что чувствуют?
~
Некий декан некоего университета обсуждает свою заинтересованность о поступлении одного тупицы. Речь – разумеется – обо мне: пятнадцатилетнем, не знающем и не видящем ничего кроме мечты, – и всё-же позволяющем вести себя, ослеплённый неопределённостью (у кого же не было мечты без карты к звезде-путеводу? – у меня и сейчас затруднения с точностью той). Мечтатель пойдёт, ослеплённый обещанием, по стопам самого беззначного действа, – и там встретит лучи путевода, обвязанный петлёю мирского, смотрящий на родину-Венеру напоследок.
Помню наставления получить Ультрафиолетовый Диплом о Загадочном Образовании Университета Бравых Умниц, – помню старание без осознания, помню непонимание: видят ли сами педагоги – о чём рассказывают… Верен ли предмет, изучаемый по учебникам – на примере истории – не ведаю, – но помню сочинение по истории, на тему «Изучение истории для аутентификации художественного материала» – и одобрение педагога. Многие идут в мясорубку, поскольку не знают куда идти дальше; другие – по смиренности; в моём случае – из обещания: дальше будет интереснее (после жизни, хотели сказать), – ни слова интересного в канве биомассы, мне не встретилось, – кроме «Человечество – сброд, нуждающийся в вожде» от педагога-весов.
Первый курс продержался – второй же не переносил, от студентов, тем и расписаний. Помню однажды – пришёл на семинар к педагогу, чьи пары пропускал до последней, – и поделился с ней, на английском, отчего не в силах посещать лекции: она похвалила моего преподавателя английского и рассказывала, что – если не противиться – будет только хуже и из солянки интеллектов на её парах нет и единого превосходящего меня, – и нужно противиться, – слушал её и слушал, опьянённый благозвучием голоса и милостью образа идеальной француженки, – коря себя за пропущенные лишь её лекции, готовый посещать десятилетие лишь её, чтоб жестикуляции матери, подносящей сладость к дитя, были адресованы мне, пока ветер времени не смыл молодость с лиц наших, а песок не сковал сердца… Быть жертвой – пустое; быть хищником – хуже; – мне наскучила тревога – однажды пришло днём, когда нога моя – пройдя тысячу миль – не направится в сторону прошлого, – где бы ни был и в объятиях чьих не оказался.
Студенты были грубы, зажаты, отроки разбитых надежд; помню шквал агрессии от одногрупницы, на вопрос, который задавал себе каждую ночь и рыдал ответом: «Чем займёшься – когда все мечты исполнятся». Немногие скрашивали студенчество, сбившиеся и новообретающиеся в парах гормонального шквала; педагоги – некоторые – были мне ближе, – особенно – в языках: каждый преподаватель литературы и английского, из встреченных мною и встретивших меня, – любовь до последнего вздоха, – увы, многие не произвёдшие вне себя и строчки, пленники чужих озарений.
Носила такие-же кеды и прожидала пару отменённую. Помню, к дням тем отважился вернуться за струны, – присел на скамейку к ней и – «Что в ушках?» – завёл самое тёплое и самое холодное, знакомство.
Прогуляла со мной – впервые – в Парке Лунном: ознакомилась с этюдом – где вылепливал привычное по-собственному, – и сказала: Тебе дано писать классику, – приятно, иногда, поверить Весам. Встретили знакомую-тельца, прогулялись по лесу, – телец оставила наедине, не в лесу – но близ парковых скамей. Вспоминаю с сожалением – о поступках о своих: иногда – стоило действовать, обнимать, говорить и чувствовать намного иначе, нежели подсказывала инерция мира – обещавшего интересности и грозившего карой за противление.
Хватило бы теперь мне, смелости собрать вещи, уйти из дома и переехать, подобно себе шестнадцатилетнему, к едвазнакомке, – не предупредив ту? Девочка без внутренних половых дифференций, поделилась кусочками из детства и приняла, не рассказав про призрак из зеркала. Призрак жил в зеркале – и выбирался на променад-квартирник: метал в нас тарелки, отключал горячую воду когда смывали масло послемассажное, скрипел паркетом, делал нам выйти в окно и являл прочие радости со-жития с призраком.
Вторая, о чью плоть нежился, – вторая – шептавшая про любовь, – и первая из сказавших напоследок: «вновь влюбилась не в того человека…». Расставание оставило у неё три томика манги (прощай, библиотека), чехол гитарный (утеплённый) и ещё что-то. Многим нужны десятилетия – мне же хватило месяца-двух, чтоб ощутить, какого это – когда принимают всё время и не одаряют и лепестком благодарности (и теми двумя).
Женщины, мужчины, – кто мне ни встречался, – кажутся уязвимее и ранимее, сколь дольше знаком с ними. Помню, жил у неё, – затем – она у меня, в созданном нами потоке безумия: каждый хотел отвлечься, – что же привлекало к ней, если не молодость и пары гормонов… Поздно обнимать на прощание – через пять лет, – но было бы неплохо.
Нравилась каждому – кроме меня, – образ развеивался, или не был образом. Помню её – «У меня есть деньги» – когда угостил мороженым с корицей и не смог разобрать природы некусабельной палочки принесённой… Жизнь вкусна воспоминаниями о мгновении – когда однажды пробралось в сейчас, – и не остаётся другого, умирающему, нежели быть собой.
Весы выслушала историю о тяготении – и просила, чтоб не убивал себя. Дождь стучался к нам, – не открыли – но наблюдали бурю в небесах, кричавшую: оставь её – и следуй зову сердца. Никогда не поздно – собраться и уйти бессловно, от наскучивших.
Хорошее, плохое, – окрасы одного; что-то свило нас – и поздно отрицать, – и стоит принять то, в пяти тысячах шагов от воспоминания. Нарушать обещание не постыдно, – но благодать тебе, за минуты волшебства, что мы уделили в соприкосновении.
Ушёл от неё, в конце первого курса. Покинул Академию Бравых Умниц – на втором курсе, – и отправился в странствие. Ради Мечты.
~
Тяжело не сожалеть о уюте, которому не знаешь цену, – в окружении незнакомцев, каждого – с историей, – тяжело встречать многое и многих впервой, – и каждый, незаметно дня тебя, влияет на тебя, – можно выбрать окрас, но не отсечь то. Рассказывал себя по-новому: каждой кампании – иную версию ществия своего, – запутался и вдохнул глубже чем когда-либо. Многие воевали, убивали, грабили, – некоторые ели человечину, и один показал на мне размер своего пиршества, блюда для брошенного смерти в пасть: от бедра левого – до стопы.
Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, – избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете – не добрым-злым, – но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, – пусть в переходе – но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде – но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, – и не важно – наиграешь ли на ночлег, – когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.
Романтизм – зеркало двух сторон: много чувствуется, читается и пишется иначе, когда встретил то и поучаствовал: спал в холод, на скамейках заброшенных, в парадных и машине заброшенной; грелся листами альбомными и заливал пламя души скорбящей, вином дешевейшим, – иногда – закусывал вкусностями от слушателей. Чтоб продержаться ещё сутки – нужно так немного, – чтоб отдаться отчуждению страниц чужих, подобно учителям литературы из пленённых чужими произведениями, – и всё-же, и всё-же, и всё-же… Человечество бессильно над столь простыми проблемами – столько веков, – и благодать вселенская, проходившей мимо обессилевшего гитариста на скамейке, – угостившей хлебом.
Что бы ни встречало – с моей стороны, разрешалось по-моему: делал то что мог – музицировал: на скамейках, в душе и переходах: превращал попрошайничество в глазах чьих-то в метал-шоу: риффы, отрывки соляков и собственные кусочки, – сплетались и свивались: многое можно испытать на зрителях, – но вспоминать, разумеется, приятнее – чем быть там. Меня выручали – но поселиться у Весов, не было возможно, – возможно, и стоило напроситься на встречу, разобнять и вселиться, – но сие было вне диапазона мыслимого.
Руки взялись за карандаш – и собрали первый рассказ, что взошёл цветком откровения над озером бессвязной лирики: история-заговор о влюбившемся в голос автоответчика и расслышавшем подмену. Невозможно определить – сколь далеко заведёт первый шаг, – но любопытно вспоминать и вопрошать себя: «и это – моя жизнь?». История расцветала за историей – в архив-блокнот недописанного.
Помню, нашёл нож – искрящимся в луже, – нашёл и каждое блюдо, сготавливал его помощью; оставлял под подушкой. Помню – от меня остались лишь истории и чувство, будто жизнь сжигает меня. Помню – провёл вдоль руки и не желал созерцать иное, кроме искр света.
Вера ушла – мечта смотрела на меня с грустью: досталась тебе – бессильному, – и умерла нерождённой, – нет тебе прощения. Вера ушла к другому – стало невыносимо: куда не неси меня Ветер, трясина осталась во мне. Двери непостижимого заскрипели.
~
Сэнсей выслушал меня полуживого – слова лучились, будто обучился неведомому языку и смог вышептать недозволимое. Сэнсей проволок меня в комнату с бамбуковыми стенами, шёлковым пледом и жёсткой-жёсткой подстилкой; выхаживал меня несколько недель и выслушивал потоки откровений, казалось, до последнего не определившись – что же со мной делать – и всё-же рискнул: «Можешь остаться – репетировать сколько хочешь и заниматься, – без беспокойства о плате, – на по моим правилам: покинешь меня – с полной головой ментальной валюты» – и рассказал про капельки желания, что размениваем на беззначное: вожделения, услужения, – на каждое, что столь далеко Искусству. Сэнсей оставлял в комнатке – где было по-прежнему столь туманно, что рассмотреть удавалось разве что душу…
“Кровать” отпустила меня через два месяца. Сэнсей пил чай фруктовый, листал мои рассказы и не заметил подкравшегося, но пригласил разделить трапезу – «Для чего Ты пишешь?» – и потянулся за печеньями в печеньице.
Отпиваю чай и смотрю на почерк – единственный из доступных мне и недоступный остальным – «Чтоб писать» – и засматриваюсь на сладости.
Сэнсей взглянул мне в глаза – по-холодному, будто присматривался ко дну озера – «Делаешь писать ради того, чтоб писать? Подайся в стенографисты – набьёшь руку на речах посредственных и изучишь тайное искусство пустословия» – и разрешил угоститься, – с тех пор, ерунда подобная голову мою не навещала.
Что-то произошло – внутри – и прозвучало – «Ради Мечты» – голосом не моим, но моим единственным, – будто глубинное пробудилось и обратилось к звёздам – в обращении моём к Сэнсею.
Сэнсей присмотрелся ко мне – улыбнулся и отвёл взгляд в окно, навстречу, собственной, Мечте…
***
Сэнсей сказал собрать рассказанное, на бумаге, в один присест, – и не выпускать ручки, пока пред мной не прояснится карта жизни. Сэнсей пил чай всё то время и разжёг свечи, когда повествование подошло к встрече нашей – «На том достаточно» – и удовлетворился упоминанием своим и оставил первым из моего, что не предал костру, – чем всё началось. Отвёл в комнату прежнюю – «Спать много не придётся – а больше пледа и досок, тебе ничего не понадобится, – но переберёшься в комнату побольше – если опишешь ту, или нарисуешь» – и обучил развеивать туман: представь бесконечность и обратись к той ладонью разомкнутой, – навстречу к Звезде-Путеводу.
Сэнсей оставил в комнате свечу и книгу. Помню книгу до каждого слова – и иногда нашёптываю блестящие в сознании строфы. Ни листка – ни карандаша; только вода и заварка чая фруктового.
Хрусь: ключ разъединил меня с миром, – чем больше лет проходит, тем иначе понимаю, кого – и от кого – запер и спас Сэнсей. Мрак поднял утомлённого – и отнёс за берега объяснимого, где открыть глаза – подвиг, а прыгнуть навстречу звёздам – больше чем греза.
Сэнсей обучил молчанию – «Каждому – и лучшему оратору – никогда не поздно заткнуться», – и мы безмолвили, месяцами, днями, – и промежутками вне рамок: ведь день – не промежуток от вспышки до угасания, – бесконечность вероятности.
Мне предстояло многое – и самая малость: преступить себя, расквитаться с прошлым и уйти незапятнанным, по лестнице собственных произведений, пересмотреть мир и узнать, отчего Сэнсей принял меня, выслушал, погрузил в безмолвие и направил в дерби – куда, не будь у меня мечта, зайти бы не решился. Рассвет и Закат играли в салочки – и заглядывали в окно: ученик подносил свитки на сожжение, наставнику бесстрастному. Сэнсей расстелил для меня занавес огня – и прошли годы прежде, чем рука мечтателя соприкоснулась со светом звезды-путевода, – годы, что вспоминаются лучшим из снов, годы у лучшего, Наставника.
***
Глава Вторая – Мышонок
Просыпались вечером – готовили чай, и занимались: шесть часов чтения и написания, восемь часов музицирования и совершенствование тела. Сэнсей обучал медитации – слову неподходящему – единению и подчёрпыванию с энергией Земли: когда сухожилия расслабляются и примыкают к нитям, окутывающим мироздание. Иногда уделяли одному себя больше чем иному, – и болезнь сбила меня с ног, вновь.
Сэнсей рассказывал, было время – когда путешествовал собирателем историй и наткнулся на девушку, продававшую свою жизнь, – и не понимает по-прежнему, сколь ловка продавшая себя – но пленившая собирателя историй. Сэнсей не был жёсток, не был груб, – взгляд рассеивал усталость и направлял, – а кости болели от тренировок и непривычности посадки. Мне нездоровилось неделю: кости окаменели и противились движению; судороги сквозили беспокойства сна; жар ссеивался всюду – а рассеиваться отказывался.
Ангина способствовала молчанию – но что красноречивее омытого потом, под пледом шёлковым. Сэнсей удалялся в сумрак – из дома, навстречу непостижимому. Что-то хозяйничало в комнате, где – помню наверняка – кувшины опустевшие от саке…
Мне хотелось попасть в мир, где боль бы отпустила – и оперила осознанием, – где мрак идёт навстречу – и не страшно: парить над кроватью и очнуться в параличе сонном – когда всё тело затекло куда-то – в полуметре от обрыва. Незримое навещало: шум в ушах, треск в комнате кувшинов и шаги по паркету, – ближе с каждой ночью… Прикосновение: страх, мысли и прочее, не успевали рождаться, – меня подхватывало – и помню момент, когда тело упиралось в воздух, – и несло в эпизоды, от которых оставались проблески – ярчайшие над моим миром.
Сэнсей покидал – но читал заметки и отвечал молчанием, – что, если пора уйти, уйти – не создав, но соприкоснувшись с Таинством Вселенной, – на миг, – когда мог бы выйти за допустимое и слиться с бесконечностью. Сэнсей поил чаем – но оставил затею: ученик угасает, сгорает… Прости, за предательство, Наставник.
Рука схватила карандаш – и повела нить слов, вслепую и всепрозренно. Слова лучились эхом – подхватывали руку и велись узором повествования, из руки угасающего… Благодарю тебя, Земля, за то – что родила и одарила Жизнью ничтожество меня, Мечтателя – родившегося Ради Мечты, – и одаряю строками, – быть может, собственной эпитафией.
Воспламеняется всё,
Чем стать не успел:
Сгорает мой человек.
Минуты утекали в реку -
