Под куполом цирка

– Ты…ты видела? Она… – голос хриплый, едва вырывается из горла.

– Ага! – Мия сияет. – И вот опять! Они, наверное, её клонировали. Ну или, типа, магия! Всё же это цирк!

И хлопает, хлопает, хлопает. Как и все. А Эд смотрит на Мэри. На её плавные, почти нечеловеческие движения. На змею, повисшую на её шее. На пальцы, словно перетянутые нитями. Он ищет хоть что-то – доказательство, ошибку, тень, след. Но ничего. Только свет. Танец. Очарование. И нарастающий ужас внутри. Мальчик хватает свою сестру, не в силах больше здесь оставаться. Они почти добрались до выхода. Осталось несколько шагов – и за тонкой пёстрой тканью должно быть спасение, свежий воздух, обычный мир. Но когда Эд потянул за край занавеса, ткань отозвалась звоном, как стекло. Он отдёрнул руку. Перед ними больше не было выхода. Только гладкая, зеркальная стена, повторяющая их движения, чуть искажённо, будто отражение отставало на долю секунды, как человек, играющий в подражание, но забывший, как быть живым. Эд медленно обернулся, зрители не аплодировали. Они сидели, как будто их заморозили. Все до одного. Спины прямые, головы повернуты в сторону сцены. Лица застыли в улыбках, как маски. Ни один не дышал. Свет в шатре дрогнул. Потух. Вспыхнул заново, но уже холодным, синеватым светом, как в витрине. Ткань, из которой были сделаны стены, начала мерцать, словно под ней оживали невидимые молнии. Цвета цирка алые, золотые, изумрудные вытекали, как краска из разбитого витража, растекаясь по полу, стекая в трещины, они ползли по полу, по скамейкам, по куполу шатра: хрупкие, леденящие, будто сам цирк был всего лишь оболочкой, зеркальной скорлупой, и сейчас она раскалывается. Мальчик потянул Мию в сторону, туда, где зеркальные панели шатра еще не треснули, но уже начинали пульсировать, искажаться, терять форму. Мир качался, как дом, плывущий по волнам. Каждый шаг отдавался гулом, будто он бежал по стеклу, которое вот-вот сорвётся в пустоту. Они бежали или, по крайней мере, Эд бежал, волоча за собой Мию, пробираясь через ряды, что начинали расползаться, как нарисованные в спешке линии. Стулья изгибались, сворачивались в кольца, превращались в лестницы, ведущие в никуда. Купол шатра то раздувался, то сжимался, словно хотел проглотить их. Он оглянулся – Мия всё ещё с ним, он чувствовал её руку, она дышала тяжело, но не говорила ни слова.

– Мы почти вышли, – прошептал он, – Ещё чуть-чуть…

Перед ними – стена зеркал. Нет, не просто зеркал. Это было что-то живое, пульсирующее, как кожа. Поверхность, в которой отражения вспыхивали и исчезали: лица зрителей, сцена, Мэри, змеи, его собственное лицо, лицо Мии. И снова, и снова, и снова, как будто мир застрял между кадрами снов. И тут он понял, он не чувствует тепла от её ладони, он сжал её руку крепче, посмотрел на неё.

– Мия?

Она не ответила. Её глаза были открыты, но в них не было ничего. Они отражали свет, как два чистых стекла. Она стояла рядом, но не дышала. Не дрожала. Не двигалась. Только смотрела.

– Мия…? – голос сорвался.

Он отпустил её руку и она тут же растворилась, рассыпалась светом, как треснувшее стекло. Без звука. Без следа. Остался только её контур на зеркальной стене, будто она всегда была отражением. Ложью. Частью этого мира. Эд застыл, с широко распахнутыми глазами. Он стоял один. И шатёр больше не был шатром. Он оказался внутри огромной, бесконечной комнатой из стекла. Один посреди зеркальной пустоты, где всё отражало не его, а нечто похожее, искажённое, улыбчивое. С потолка свисали ленты из стеклянного дыма, по полу проплывали тени, которых не отбрасывал ни он, ни какой-либо предмет. Только эхо шагов, чужих, не его. И вдруг зеркало перед ним запульсировало. Свет дрогнул, как дыхание, и за гладью, за тончайшей гранью шевельнулось что-то живое. Из глубины медленно выступила фигура. Сначала силуэт, затем – лицо. Слишком знакомое, слишком неживое. Мэри, та же и не та. Её кожа теперь была гладкой, как фарфор. Волосы колыхались, будто под водой. Глаза светились тусклым золотом, как у змей. Она двигалась, не касаясь ногами земли, будто зеркала сами несли её.

– Наш мальчик всё понял, – сказала она, и голос её звучал сразу из всех направлений. – Браво, Эд. Ты даже сбежал. Почти.

Он не двинулся. Только сжал кулаки. Его сердце билось в горле.

– Где Мия? – выдохнул он.

Улыбка на её лице стала шире. Она прикасалась к невидимым граням зеркала, будто гладила его изнутри.

– О, она была такой прелестной частью спектакля. Такой послушной. Такая легкая на язык.

Мэри сделала шаг – и вышла из зеркала, будто перешла из одной комнаты в другую. Пространство не сопротивлялось. Оно словно ждало её.

– Тебе понравилось мое выступление? – Она прошлась по кругу, каблуки не касались пола, а всё равно раздавался звон.

Он попятился. Но сзади снова зеркало. Он видел своё лицо. Оно дрожало.

– Что Вам нужно? – спросил он хрипло.

Мэри наклонила голову. Грациозно. Почти по-матерински.

– Только одно, милый. Останься.

Её глаза вспыхнули. Она тянулась к нему, но не как человек, как нечто, забывшее, что значит быть телом. Пальцы её вытягивались, ломаясь в локтях, изгибаясь назад, будто шли не от костей, а от воли. Движения театральные, но в этом было что-то звериное. Красота, доведённая до уродства. Эд не шевелился. Его разум боролся с телом: одно кричало бежать, другое не верило, что это по-настоящему. А она говорила. Шепотом. Мягко. Словно утешая.

– Я чувствую, как ты дрожишь. Даже когда храбро так стоишь. Знаешь, что это значит?

Её тень уже касалась его ног. И от неё шёл холод: глубокий, мёртвый, как ото льда внутри пещеры, куда не проникает свет. Пол под ним начал медленно трескаться, покрываясь узорами, напоминающими сеть капилляров или корней и всё тянулось к его стопам, медленно, неотвратимо.

– Это значит, что ты живой. А живое всегда вкуснее.

Улыбка. Её зрачки вытянулись, как у кошки в темноте. Губы слегка приоткрылись, и оттуда выглянули игольчатые, влажные зубы, они дрожали в нетерпении, поскрипывали, будто сами были голодны. Мэри подняла руку. Тонкую, светящуюся, искажённую. Внутри неё словно билось что-то живое, шевелилось, жаждало вырваться. Она тянулась к его лицу, и Эд почувствовал, как кожа на щеке начинает по-настоящему жечь, как будто он прикасается к оголённому проводу. Её глаза больше не были человеческими – в них крутились спирали, как в водовороте, затягивающем в пустоту.

– Эд! – послышался голос.

– Эд, ты слышишь нас?!

Словно молния ударила в стекло. Два голоса. Один высокий, дрожащий, девичий, другой хриплый, резкий, знакомый. Мэри застыла. Её улыбка мгновенно исчезла. Рука дёрнулась, как у марионетки с перерезанными нитями. Она резко выпрямилась, глаза потемнели, зрачки расширились.

– Нет, нет, только не он… – прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Голос Адама звучал всё громче, будто приближался, и вместе с ним странный дрожащий звон, как будто кто-то бил по бокалам в бесконечном зале. Зеркала на мгновение поблекли, как запотевшие. Эд обернулся. Где-то там, в глубине одной из отражающих стен, мелькнули два силуэта – бегущие к нему. Один – девочка с развевающимися волосами, глаза её были полны ужаса и решимости. Второй – мужчина, держащий в руке что-то тяжелое.

– Эд, назад! Не слушай её! – закричал Адам.

Мэри зашипела. Её лицо исказилось.

– Ты не уйдёшь, – прохрипела она.

Но зеркала начали вибрировать. Трескаться. В отражениях плясали вспышки света. И впервые она испугалась. Мир обрушился с оглушительным гулом, словно треснул купол из хрусталя. Ослепляющий свет растёкся по полу, по стенам, по лицам. А потом всё исчезло – и они стояли среди зеркал. Снова в лабиринте. Эд рухнул на колени, тяжело дыша. Адам рядом, будто держался из последних сил. Но времени на облегчение не было. Сначала – дрожь, лёгкая, будто что-то ползло под лабиринтом. Потом – скрежет, низкий, глухой. И, наконец – вопль, не человеческий, а древний, почти звериный, не просто звук, а волна ярости. Мэри издала глухой, низкий звук, не крик и не стон, а раскалывающееся рычание. Её глаза расплылись, зрачки исчезли, белки вспухли, налились кровавой волной. Кожа начала пузыриться, словно изнутри под ней кто-то ворочался, проталкиваясь наружу. Треск. Шея вытянулась, медленно, мучительно, будто позвоночник ломался и выстраивался заново, сантиметр за сантиметром. Плечи щёлкнули, руки вывернулись, суставы хрустнули, как сухие ветки. Руки удлинились. Пальцы начали срастаться. Кожа слезала с них клочьями, обнажая белую, гладкую, блестящую чешую. Она откинулась назад, рот открылся, сначала просто широко, потом чрезмерно. Челюсти не остановились. Они треснули с обеих сторон, расползаясь, как рвущийся тканевый каркас. Изнутри полезли зубы: мелкие, кривые, как осколки стекла, десятками, в несколько рядов, один над другим. Она плюнула сгустком чего-то чёрного, вязкого – и это шевельнулось на полу. Из её спины вырвались острые костяные наросты, которые затем втянулись, поглотились самой кожей, как если бы тело перешивалось само. Вдоль позвоночника полезли бугры, потом ритмичные судороги, и вдруг из-под кожи хлынула змея. Это была больше не Мэри. Там, где ещё секунду назад была фигура женщины, теперь вздымалась гигантская белая змея. Её чешуя сияла, как фарфор, отливавший перламутром. Глаза два раскалённых угля, налитые кровью. Из раскрытой пасти свисал раздвоенный язык, мерцающий, как стеклянный клинок. Она больше не пряталась. Змея изогнулась кольцами, и одним стремительным броском взмыла над их головами, разбивая зеркала, оставляя за собой кровавые трещины. Её хвост шлёпнулся о пол с такой силой, что тот вздрогнул, затрещал. Дети вскочили. Мальчик не успел даже подумать, лишь схватил Мию за руку, бегом, куда глаза глядят. Змея бросилась вперёд, в зеркалах началось безумие: отражения змеиной головы, их бегущих фигур, разрывов пространства – всё мельтешило, как в калейдоскопе кошмара. Бежали. Между высоких зеркальных стен, по скользким извилистым проходам, освещённым только зыбким светом. Эд и Мия держались за руки, сердце стучало в ушах. Адам чуть позади, вдруг стеклянный звон, мгновенный, как трещина по нервам. Мия резко обернулась.

– Эд, ты видел?

Он уже знал, о чём она. В одном из зеркал блеск глаз, красных, бесчеловечных. На миг исчезли. Словно змеиный лик проплыл по стеклу, не задерживаясь ни на секунду.

– Зеркала! – прокричал Адам. – Она движется по ним.

Всё пространство начало искажаться. Зеркала вздрагивали, отражения сливались и рассыпались, будто змея сама становилась их частью. Где-то рядом лёгкий шорох, почти ласковый. Где-то впереди треск, как от удара хвоста. Змея не просто преследовала их. Она играла.

– Назад! – крикнула Мия и потянула Эда в сторону и вовремя. В зеркале, рядом с которым они только что пробежали, раздалась трещина, и оттуда вырвался язычок красного пламени, как всплеск яда, но уже не иллюзорного.

– Она может атаковать изнутри зеркал! – снова крикнул Адам.

Зеркала дрожали. В отражениях бесконечные их двойники, бегающие, падающие, кричащие, а за каждым скользящая змея. Много змей. Но только одна настоящая. Остальные лишь её отражения.

– Нам нужно укрытие. Где нет зеркал! – Эд с трудом перебрасывался через собственное плечо, оглядываясь.

И в тот момент, когда казалось, что выхода нет, Мия увидела: в одном из поворотов – старая деревянная дверь.

– Там! – закричала она, и все трое рванули к ней.

Позади глухой взрыв. Одно из зеркал лопнуло, и сквозь осколки выползла чешуйчатая пасть. Она щёлкнула зубами в воздухе, почти задев Адама. И снова исчезла, растворившись в стекле. Дверь захлопнулась изнутри. Темнота. Запах пыли и старой древесины. Впервые за долгое время тишина.

– Она не может пройти сюда? – нервно спросила Мия, прислонившись к стене.

– Временно, – сказал Адам. – Она найдёт способ. Но мы выиграли немного времени.

Эд присел на колени, всё ещё дрожа. Он знал: это не конец. Это начало охоты. И Мэри больше не улыбается. Теперь она голодна. Гул в ушах утих. Темнота наполнилась пылью и запахом старого грима, прогорклых духов, чуть сладковатым, как у засушенных цветов. Здесь было прохладно и тихо, как в музее забытых лиц. Гримёрка. Занавески из тяжёлой парчи, потемневшее зеркало, не отражающее уже ничего, исписанное выцветшими надписями помадой. Пёстрые перья, растрёпанные парики, порванные перчатки, бутылочки без этикеток. Всё было в беспорядке, как будто хозяйка покинула это место навсегда. Пыль в гримёрке оседала медленно, словно даже она боялась тревожить тишину. Мия шарила взглядом по стенам, по прилавку, по вещам, будто искавшим прежнюю жизнь. Что-то в этой комнате отзывалось неприятным холодом внутри, словно здесь не раз кто-то плакал. Или исчезал. Эд наклонился над рассыпавшейся стопкой фотографий. Из-под одной, полуприкрытой уголком засаленного письма, выглядывало лицо. Женское. Светлые волосы, уверенная улыбка. Мэри. Живая. Неживая. Сложно понять. Рядом с ней – мужчина. Мия заметила фотографию на секунду позже. И почти сразу, как Адам шагнул вперёд. Резко, непривычно. Его рука накрыла снимок, словно пряча не просто изображение – воспоминание, слишком тяжёлое, чтобы делить его с кем-то ещё. Без слова он выпрямился, аккуратно сложил фотографию пополам, спрятал во внутренний карман. Спина его оставалась прямой, но плечи дрогнули. Лишь на миг. Он даже не посмотрел на детей. Сделал вид, что они этого не видели. Что ничего не случилось. Мия не произнесла ни слова. Только посмотрела. Внимательно. Долго. Слишком долго. А потом опустила взгляд, будто ничего не произошло. Но внутри, в её тихой, зоркой памяти, сцена зафиксировалась. Мия ничего не сказала, но теперь она слушала его иначе. Тишина в гримёрке была зыбкой, как дыхание сквозняка. Но вдруг она сжалась в точку. Где-то глубоко в коридорах зеркального лабиринта снова донёсся шорох. Он не был громким, скорее, шелестящим, как если бы кто-то провёл ногтями по стеклянной поверхности изнутри. Едва слышно, но достаточно, чтобы кожа на затылке покрылась мурашками. Адам застыл. Его лицо изменилось, не страх, а сосредоточенность, напряжение, словно он почувствовал чьё-то присутствие, прежде чем услышал его.

– Она возвращается, – прошептал он.

Не для детей. Для себя. Как диагноз. Как неизбежность. Он направился к двери, на ходу проверяя внутренние карманы: ключ, зажигалка, кусок тёмной материи. Что-то блеснуло в руке – металлическое, будто часть старого циркового реквизита, преобразованного в оружие.

– Останьтесь здесь, – сказал он быстро, твёрдо, не оборачиваясь. – Не выходите, что бы ни случилось. И не смотрите в зеркала.

Он не дал времени на возражения. Дверь захлопнулась. Они остались вдвоём. И за тонкой стеной снова зашипело. Коридоры лабиринта дрожали от звуков: глухие удары, стон стекла, резкое шипение, как будто воздух резали лезвием. Свет мерцал, сине-белые вспышки плясали по зеркальным стенам, отбрасывая тысячи искажённых отражений. Адам шёл вперёд, быстрыми шагами, но без суеты. Его тень дробилась в отражениях, растягивалась, повторялась сотни раз. И тогда она появилась: белая, как выскобленное полотно. Громадная, скользкая, извивающаяся, с клыками, как кинжалы, и глазами красными, бездонными. Она вынырнула из зеркала, словно из воды, вывернулась в реальность, треща стеклом. Адам не дрогнул. Он снял свой цилиндр и вытащил оттуда первую карту. Карта вспыхнула в его руке. Превратилась в тонкий, изогнутый кинжал, блестящий, как зеркальная сталь. Он метнул его, удар пришёлся точно между чешуёй. Змея зашипела. Стены задрожали от её гнева. Она метнулась вперёд, огромной волной, но Адам уже выдернул следующую карту. Цепь. Она вылетела из его руки, обвивая шею твари, пытаясь сдержать натиск. Он прыгнул в сторону, в последний момент избежав удара хвостом, который врезался в стену, разлетевшуюся осколками. Один осколок рассёк его щёку. Кровь стекала по подбородку. Но Адам даже не поморщился. Из цилиндра – новая карта. Сфера из красного стекла, пульсирующая жаром. Он швырнул её, взрыв света, жара, резкий вопль твари. Её плоть дымится, отражения на стенах замирают на миг, как кадры испорченного фильма. Змея взвыла. Швырнула тело на него. Он рухнул, цилиндр выкатился из рук. Челюсти приблизились к голове. Но он успел, схватил последнюю карту. Карта загорелась в его ладони, разрастаясь в форму из огня, во всплеск розового пламени, который он вбил прямо в пасть твари. Змея закричала. Широко. Безмолвно. Стекло треснуло. Лабиринт застонал. Она исчезла, отпрянула в отражения, унося с собой боль, шипение, искажённый образ самой себя. Адам остался на полу, в крови, среди осколков, со сбившимся дыханием. Цилиндр дрожал у его ноги. Он вытер лицо. Медленно поднялся.

– Прости, Мэри, – сказал он глухо.

Он встал, тяжело дыша. Кровь из рассечённой щеки стекала на ворот рубашки, тело ныло от ушибов. Цилиндр валялся рядом, обугленный, исписанный чернотой на внутренней подкладке. Но змея исчезла. Стекло затихло. Трещины сомкнулись, отражения снова потекли ровными потоками по стенам лабиринта. Всё выглядело спокойным, как будто ничего и не было, ни змеиной пасти, ни крови на полу, ни взрыва карт. Но Адам знал: покой – это маска. Из глубины зеркал проступила тень. Сначала размытая, будто пятно света на воде. Потом черты, тонкие, бледные. Мэри. Её взгляд не был злобным. Он был усталым. Почти человеческим. Она стояла по ту сторону, как пленница, коснувшаяся стеклянных прутьев.

– Отпусти, – шептала она. – Отпусти меня, Адам.

Тишина между ними висела, как паутина. Он молчал. Пальцы сжимались в кулак. Его отражение рядом с ней казалось старше, темнее, чем он сам. Будто там, в зеркале, жил совсем другой человек. И всё же он не отпустил. Адам не ответил сразу. Его пальцы дрожали. Он опустил руку.

– Нет.

– Почему? – её голос стал почти детским.

– Ты мне ещё понадобишься, – произнёс он наконец. Тихо. Без злобы. Почти нежно, но эта нежность была холодной, как стеклянный край ножа. Мэри вздрогнула. Он ушёл. Мэри осталась в зеркале, будто в клетке, и только проревела, словно именно детям:

– Он не ваш спаситель. Он режиссёр. А вы – новое шоу.

Её никто не слышал и вряд ли когда-нибудь услышат. Когда фокусник вошёл в гримёрку, дети сидели молча. Мия в старом кресле, сжалась в клубок, будто пыталась стать меньше. Эд у стены, настороженно следил за дверью, не сводя с неё взгляда. Они оба сразу повернулись к нему. Адам выглядел уставшим. Рубашка была порвана, на лице засохшая кровь. Но он держался ровно. В его жестах не было ни страха, ни паники, только молчаливая решимость. Всё, как всегда.

– Всё в порядке, – произнёс он тихо. – Она ушла.

Ни оправданий, ни объяснений. Просто факт. Как будто всё происходящее – обычное дело. Он быстро оглядел гримёрку, провёл пальцами по раме зеркала, будто проверяя, не осталось ли за ним угрозы. Потом взял со стола чёрный платок, вытер щёку и, небрежно смяв его, оставил там же. Мия не сказала ни слова. Но запомнила. Как он вошёл. Как посмотрел. Как не сказал ничего лишнего. Эд молча кивнул, хотя внутри у него всё сжималось от тревоги.

– Нам нужно идти, – коротко сказал Адам.

Он первым открыл дверь. А в зеркале, оставшемся за спиной, мерцали пустые отражения. Вторая дверь открылась.

Глава 3: Диана

После того как лабиринт зеркал сомкнулся за их спинами, оставив странный гул в ушах, Эд не мог отделаться от чувства, что кто-то, или что-то всё ещё следит за ними. Его пальцы сжимали руку сестры, но в груди уже кипело другое – тревога, злость и нарастающее подозрение.

– Мистер Адам… – выдохнул он, не двигаясь с места. – Что это за место? Что здесь происходит?

Фокусник, казалось, не услышал. Он продолжал идти, не оглядываясь, будто вопрос Эда был пустым звуком.

– Эй! – жёстче сказал Эд. – Я серьёзно. Мы не сделаем ни шага, пока Вы не скажете, что вообще здесь творится.

Мия тревожно посмотрела на брата, затем на фокусника. Эд крепче сжал её ладонь, словно сам себе придавая уверенности. Он остановился. И Мия – вместе с ним. Адам замер. Его лицо оставалось спокойным, почти безучастным, как у актёра, повторяющего уже сто раз сыгранную роль. Он просто пошёл вперёд, молча, без оглядки, будто дети были чем-то само собой разумеющимся. Будто они шли за ним не потому, что доверяли, а потому, что так надо. Эд застыл на месте. Сердце било в груди, как пульс света в стеклянных стенах. Он вцепился в руку Мии и смотрел, как фокусник с каждым шагом всё дальше уходит в пустоту зеркальной залы.

– Он…оставляет нас? – Мия испуганно дёрнула брата за рукав.

Эд не ответил. Перед глазами резкая вспышка: ярмарка, ночь, кромешная тьма, туман, извивающиеся тени, острые зубы, вонзающиеся в плоть. Они тогда бежали наугад, слепо, почти с криком. Он вспомнил, как держал Мию на руках, как воздух становился вязким, как что-то пыталось утащить. Это чувство вернулось сейчас. Он знал, что, если останется здесь один, если фокусник уйдёт по-настоящему, тьма снова оживёт. И тогда всё повторится. Он сглотнул. Рука сжалась вокруг пальцев сестры. Мальчик сделал шаг – один, тяжёлый, будто переступил через себя. Потом ещё один. И ещё. Мия послушно пошла за ним, всё ещё оглядываясь назад на зеркала, в которых ничего не отражалось. Эд догнал фокусника и встал перед ним.

– Могу я получить ответ на свой вопрос? – голос Эда дрожал, но звучал твёрдо. – Мы не можем просто вот так вслепую лезть в каждую следующую тьму.

Адам остановился. Повернулся медленно, его лицо оставалось непроницаемым. Ни раздражения, ни сочувствия – только усталое равнодушие.

– Вы так и будете молчать?! – Эд шагнул вперёд. – Мы вам не слепые котята. Мы не игрушки!

Мия сделала шаг к брату, осторожно взялась за его локоть. Эд обернулся к ней, быстро, будто забыл на секунду, что она рядом. И в этот миг в её взгляде он увидел знакомое, ту же тревогу, что жила в нём самом. Она просто держалась за него, потому что если и рушится, то не в одиночку. Адам выждал паузу, потом спокойно ответил:

– Ещё рано, паренёк. А сейчас – просто доверьтесь.

Эд стиснул зубы. Его кулаки дрогнули, но он не сорвался. Он только повторил, почти себе под нос:

– "Просто доверьтесь"? – Он посмотрел на фокусника, будто пытался пробить взглядом насквозь. – Легко сказать, когда всё знаешь. А если мы опять окажемся в ловушке? Одни. Без выхода. Тогда тоже скажете – «ещё рано»?

Мия отвела взгляд, но только на секунду. Это бесстрастное спокойствие в голосе Адама тоже начинало её раздражать.

– Вы всегда так отвечаете? – тихо, но неожиданно чётко спросила она. – Когда кто-то боится, когда кто-то хочет понять? Просто говорите: «Доверьтесь»?

Фокусник посмотрел на неё. Медленно. Как будто удивился. Мия продолжила, уже чуть громче:

– Это не ответ. Это как будто Вы от нас отстраняетесь. А мы ведь не просто багаж, который Вы тащите за собой. Мы тоже чувствуем.

В её голосе всё ещё звучала детская мягкость, но под ней зародыш твёрдости. Той самой, что вырастает, когда ребёнка слишком долго держат в неведении. Эд снова посмотрел на сестру. В его взгляде мелькнуло что-то новое – гордость. Или просто удивление, что она сказала то, что он сам не смог сформулировать. Адам ничего не ответил. Только слегка опустил глаза и направился к дверному проёму. А за ним тьма, снова зовущая и снова без объяснений. Мия вжалась в плечо брата. Он чувствовал, как она дрожит. И сам тоже. Но теперь выбора не было. Если бы он снова остался, снова начал спорить, Адам просто ушёл бы. А остаться в этом месте без него, без хоть какой-то опоры было страшнее, чем идти в темноту. Фокусник обернулся, указывая вглубь зала. В дальнем углу зиял дверной проём. За ним ничего. Лишь глухая, живая тьма. Плотная, как воск, и такая же липкая. Она дышала. Она звала. Адам подошёл и протянул руку, строгий взгляд будто приказывал – шагайте. Эд, сжав сестру в объятиях, колебался. Потом протянул руку в ответ. Мия заглянула в проём и тут же отпрянула. Она остановилась перед дверным проёмом, будто упёрлась в невидимую стену. За гранью только тьма. Никаких очертаний, ни звука, ни тени. Только вязкая, живая пустота. Её дыхание сбилось, грудь сжалась, как от холода, но холод был внутри. Руки задрожали, губы приоткрылись, но она не могла вымолвить ни слова. Тело знало этот страх лучше, чем разум. Узнавало его. Признавало. Она покачала головой, слёзы выступили на глазах. Эд обернулся к ней:

– Всё хорошо, мы вместе…

Но она уже была в другом месте, в своём страхе, в воспоминании, где темнота была настоящим врагом. И теперь она отказывалась идти. Адам нахмурился, посмотрел на девочку, потом в проём, потом снова на Мию. Слёзы уже блестели на её щеках. Эд обнял крепко её, как тогда.

– Что с ней? – удивлённо спросил фокусник.

– А Вы можете… включить свет? – глухо спросил Эд.

Адам покачал головой. Там не было света. Его не предусматривалось.

– Она боится темноты? – мягко спросил Адам.

– Да… Простите. Она не пойдёт.