Северный крест

Герметизмъ и мандеизмъ, т. о., суть до- и внехристіанскія явленія, параллельныя религіи Христа, но на которыя христіанство вскорѣ повліяетъ, послѣ же чрезъ другія, болѣе позднія свои вѣтви гностицизмъ будетъ тщиться вліять и на самое христіанство, желая занять его мѣсто, – такова позиція проф. М.Э. Поснова; нынѣ есть изслѣдователи (самое малое проф. Евлампіевъ), которые выводятъ самое христіанство изъ гностицизма, разумѣемаго христіанствомъ подлиннымъ и неискаженнымъ, христіанствомъ Христа; побѣдившее историческое христіанство такого рода изслѣдователями разумѣется сдѣлкою съ іудействомъ, Ветхимъ Завѣтомъ, іеговизмомъ, исправленіемъ въ угоду міру сему ученія, которое отъ вѣка и до вѣка «не отъ міра сего», – короче, вливаніемъ новаго вина въ старые мѣхи; какъ слѣдствіе, историческое христіанство носитъ половинчатый характеръ, съ ветхозавѣтнымъ сочетается подлинно-гностическое; оно – сдѣлка: съ міромъ ради міра; помѣсь горняго и дольняго, компромиссъ.

Впрочемъ, сколько-нибудь подробно говорить объ эллинизмѣ здѣсь не представляется возможнымъ[94]; короткая о нёмъ замѣтка – введеніе къ проблемѣ гностицизма. Къ нему мы сейчасъ и обратимся.

Съ гностицизмомъ бѣда троякаго рода[95]: помимо того, что онъ не удался въ исторіи (но на вовсе иной ладъ по сравненію съ тѣмъ, какъ именно не удалось «историческое христіанство»: вмѣсто господства – гоненія, вмѣсто популярности – эсотеризмъ, закрытость міру), онъ до сихъ поръ находится въ рукахъ, не приспособленныхъ для держанія – любой – книги; гностицизмъ въ итогѣ стоитъ въ одномъ ряду съ нью-эйджъ, Блаватской, новодельными сектами и пр. Мало того, что онъ не имѣетъ роскоши обряда, сравнимаго по глубинѣ и красотѣ съ католическимъ или православнымъ, онъ не имѣетъ и приличествующихъ Откровенію переводовъ, гдѣ языкомъ бы выступалъ не пластмассово-новодельный суржикъ, а, скажемъ, церковнославянскій. Отчасти это связано съ тѣмъ, что, по мѣткому слову С.Слободнюка, «…судьба «гностико-сатанинского» направления была, по сути, предопределена и судьбой самого гностицизма. Блестящие построения гностиков были понятны лишь избранным, а вот идея о том, что дьявол хороший, а бог плохой воспринималась с легкостью даже самыми глупыми головами. Таким образом, гностицизм вырождался в сатанинские культы, ничего общего, кроме поверхностного сходства с ним не имеющие»[96]. Своего предѣла это достигаетъ въ творчествѣ А.Кроули и послѣдователей его (которые часто разумѣютъ себя за гностиковъ), въ коемъ происходитъ всесмешеніе (подъ видомъ высшей мудрости) – ради погубленія и окончанія даннаго эона: вавилонская блудница оказывается женою, облеченной въ Солнце, чаша, исполненная мерзостей и нечистотъ, – Граалемъ. Сказанное, отмѣтимъ, опредѣляетъ положеніе гностицизма и, скорѣе, уровень его послѣдователей послѣ его смерти какъ широкаго явленія, но не высвѣчиваетъ причинъ его смерти (авторъ цитаты – на сторонѣ ортодоксіи); ну не отъ своей же сложности онъ погибъ, несмотря на всѣ попытки иныхъ ортодоксовъ выставить дѣло подобнымъ образомъ! Куда благороднѣе Бердяевъ, который подъ гносисомъ какъ таковымъ разумѣетъ «знаніе, основанное на откровеніи и пользующееся не понятіями, а символами и миѳами; знаніе-созерцаніе, а не знаніе-дискурсъ. Это и есть религіозная философія или теософія»[97].

Гностицизмъ[98] (отъ греч. «gnosis» – знаніе) – въ первую очередь особаго рода – акосмическій – настрой души, внѣвременный и не узко-историческій (раннехристіанскій), а потому возможный въ любыя эпохи (какъ и всё подлинно религіозное), ученіе, возникавшее въ разныхъ частяхъ свѣта и въ разныя эпохи: это и собственно синкретическій восточный гностицизмъ первыхъ гностиковъ (Василидъ, Валентинъ, Маркіонъ и пр.), представляющій собой, быть можетъ, подлинное благовѣстіе Христа (см. книги И.Евлампіева по данной темѣ), равно и луріанская каббала, равно и шиваистскій тантризмъ, и поздній даосизмъ. Нѣтъ гностицизма безъ рѣзко-очерченныхъ, заостренныхъ: акосмизма и (абсолютнаго) дуализма (противоположеніе духа и плоти, жизни и смерти, добра и зла, свѣта и тьмы). Гностическій духъ помимо сего такъ или иначе проявлялъ себя и у мистиковъ (Беме, Экхартъ) и позднѣе у философовъ (В.Соловьевъ и пр.); не канонически гностичны, но вполнѣ акосмичны философія Шопенгауэра, творенія Чорана. Гностицизмъ – это экзистенціализмъ: до экзистенціализма. Но не самозамкнутый и затерянный міромъ въ мірѣ и имъ оглушенный атеистическій экзистенціализмъ, который есть не столько философское ученіе, сколько исторія одной болѣзни, ибо гностицизмъ вѣдаетъ исходъ, пути выхода изъ міра тьмы, изъ дольнихъ мороковъ; общимъ для обоихъ, однако, является экзистенція, поставленная во главу угла. Чѣмъ, если не экзистенціализмомъ, является заброшенность въ міръ, въ хаосъ и матерію, затерянность въ нихъ, неминуемая осиротелость души и отчужденіе, трепетъ, страхъ и ужасъ, которые, будучи опознаны какъ зло, – прорываются и изживаются (въ отличіе отъ потеряннаго классическаго экзистенціализма) – пневматикомъ во имя себя, Невѣдомаго Бога и высшихъ, горнихъ сферъ: милостью знанія, причастностью къ нему, когда познающій, познавая, познаетъ самого себя и познаваемое, порывая всё болѣе и болѣе со слѣпотою, изживая её, очиститься отъ которой – прозрѣть – и есть первѣйшая задача гностика; но, по мудрому слову Экклезіаста, «во многой мудрости – много печалей, и кто умножаетъ познанія, умножаетъ скорбь» – уже поэтому гностицизмъ не обѣщаетъ счастья, но содѣлываетъ прозрѣвшимъ; прозрѣвшій жительствуетъ не какъ человѣкъ плоти, но какъ человѣкъ духа; здѣсь нѣтъ грѣха, порою нѣтъ и таинствъ: здѣсь единое спасеніе – знаніе: знаніе какъ спасеніе и спасеніе какъ знаніе. Подобаетъ ли называть экзистенціализмомъ экзистенціализмъ атеиста Сартра, занятаго злободневнымъ, видящаго всюду хаосъ, который если и можетъ быть прорванъ, прорѣзанъ, то только сильною личностью, творящей во имя будущаго и человѣчества, словомъ – во имя малыхъ сихъ, во имя товарищей, а гностицизму отказать въ этомъ именованіи? Къ сказанному: гностицизмъ антиправославенъ и – шире – антиортодоксаленъ. Онъ отрицаетъ міръ, его краски, сферы чувственныя, матерію; онъ полонъ пессимизма, ни во что не ставитъ то, что обычно понимаютъ подъ цѣльностью (якобы уже – отъ вѣка – обрѣтенной), столь лелѣемой православіемъ, которое занимается ничѣмъ инымъ какъ духовнымъ оскопленіемъ.

Гностицизмъ въ широкомъ смыслѣ – ученіе восточное, но не этимъ ли восточнымъ духомъ всегда былъ – въ своихъ лучшихъ представителяхъ – пропитанъ Западъ, который еще со временъ Греціи архаическаго періода не просто жилъ, но жилъ свободно и лучшими своими представителями выходилъ – впервые за нулліоны лѣтъ существованія Вселенной – на мета-уровень: человѣкъ, познающій человѣка (букашку, планету, звѣзды – словомъ, всё)? Ибо безъ извѣстнаго пессимизма и пребыванія умомъ и сердцемъ надъ міромъ – никакое подлинное и цѣльное познаніе невозможно. Какъ я писалъ въ "Rationes triplices I": "Духъ даруетъ безстрастность: за счетъ красокъ дольней жизни (выше говорилось: духъ если и есть средство избѣжать страданій, то оно же и средство избѣжать счастья); чѣмъ больше духа, тѣмъ меньше красокъ, равно и чѣмъ больше красокъ, тѣмъ меньше духа: всё живое, кромѣ людей духа, потому и пребываетъ во страстяхъ, что имѣетъ въ себѣ недостатокъ духа, но въ слѣпотѣ своей наличіе духа оцѣниваетъ какъ наличіе слабости; и высвободиться изъ лона страстей оно не можетъ вовсе не потому, что оно слабо: въ подобномъ бытіи краски, страсти и всё прочее, къ дольнему относящееся, суть путы, клейкая лента, ярмо, ошейникъ раба. Духъ – противоположность и плотяного счастья, и плотяного страданія. Духъ есть богатство: бытія надъ жизнію, оно – пелена: между Я и дольними сферами. Духъ – volens-nolens – связанъ съ акосмизмомъ. Акосмизмъ, воспринимающійся малыми сими какъ старческое брюзжаніе, какъ олицетвореніе слабости, какъ нѣчто, противоположное (мужской) привлекательности, на дѣлѣ есть не беззубая старость и не не налившаяся еще сокомъ жизни юность (словомъ: это не бѣгство и менѣе всего бѣгство), не неудавшееся бытіе неудачника, озлобленнаго, проклинающаго всѣхъ и вся въ беззубой своей желчи, убогаго въ своемъ отрицаніи, не ресентиментъ, но вольный выборъ быть выше міра, что и рождаетъ подлинное величіе подлиннаго акосмиста. И мнѣ неизвѣстно величіе подлинное внѣ вѣяній акосмизма. – Поистинѣ: космизмъ, рабство у жизни, прозябаніе въ когтяхъ у жизни есть нищета. Такъ нищій цѣпляется за послѣдніе гроши, а истомленная голодомъ собака – за обглоданную кость. Малые сiи – рабы и служители – обречены отъ вѣка и до вѣка быть подчиняемы «ища, чему послужить». Акосмистъ, напротивъ, чрезмѣрно богатъ: онъ усталъ отъ богатства; въ жестѣ благороднаго презрѣнія, кое есть слѣдствіе высоты души, бросаетъ онъ во прахъ жизнь свою: отъ пресыщенности. Быть опьяненнымъ міромъ (хотя бы тою же природою) и быть опьяненнымъ собою – не только и не столько не одно и то же: первое не стоитъ ровнымъ счетомъ ничего; второе есть заслуга, часто – самое малое – не меньшая, нежели быть не опьяненнымъ ничѣмъ. Опьянѣніе собою распадается на двѣ стези – есть величіе Цезаря, Наполеона (въ мелкомъ случаѣ – провинціала, пріѣхавшаго въ столицу покорять её), а есть величіе Будды, Христа, Марка Аврелія, Сенеки и Шопенгауэра. Первое – космическое, второе – акосмическое. Первое – съ припахомъ бѣдности; второе зачинается роскошью, богатствомъ чрезмѣрнымъ. Космизмъ есть примативность (и примитивизмъ) и, какъ слѣдствіе, рабство въ когтяхъ у жизни. Нѣтъ величія внѣ акосмизма. Величіе и благородство неотмiрно по своей сути. Величіе – не что иное, какъ степень личнаго презрѣнія къ міру, будь то соціальный престижъ, соціальный статусъ, происхожденіе, научная степень, доходъ, близость къ власти и равно къ тѣмъ, кто повѣряетъ мірскимъ немірское. Величіе – зазоръ между Я и міромъ. Величіе – тѣнь: въ видѣ креста».

Этика гностицизма – акосмична, она отрицаетъ міръ, враждебна къ нему[99]. Для гностика не Богомъ Неизглаголаннымъ міръ созданъ и управляется, Богъ есть абсолютная противоположность міру, хотя Первый тоже нѣсколько вовлеченъ въ міръ: потерей (въ предвѣчныя времена) части свой субстанціи, потому Богъ вмѣшивается въ судьбы міра, пытаясь восполнить потерянное; когда міръ будетъ лишенъ свѣта тамошняго и послѣдній гностикъ покинетъ землю, а новые (гностики) не появятся – міръ придетъ къ концу. Если Логосъ грековъ есть ритмъ, то это ритмъ создавшаго, его дыханіе и сердцебіеніе. Греки заворожены природою, а лучшіе изъ грековъ – Логосомъ, но послѣдній – твореніе создавшаго и есть то, что руководитъ по волѣ создавшаго космосомъ: и создатель, и логосъ (законъ) и космосъ суть тьма, царство тьмы для гностика; царство свѣта – запредѣльно, трансцендентно. Имармене есть Судьба и правленіе нѣсколькихъ архонтовъ и ихъ главы – деміурга Іалдаваофа, слѣпого бога.

Осознание своего отчужденного существования, признание своего положения изгнанием служит для чужеземца первым шагом к возвращению, а пробуждение тоски по дому – началом последнего. Все это наполняет отчуждение страданием. Тем не менее, такое обращение к истокам становится для чужеземца точкой отсчета нового опыта, источником силы и тайной жизни, неизвестной и совершенно недоступной его окружению, ибо для созданий этого мира она непостижима.

Это превосходство чужеземца, которое, хотя и скрыто, отличает его даже здесь, и чревато возможностью триумфального возвращения в его природную сферу, пребывающую вне мира сего. С этой точки зрения чуждость миру означает отстраненность, недосягаемость и величие. Ибо она, как таковая, совершенно трансцендентна, то есть лежит "за пределами" Всего, будучи несомненным атрибутом Бога». Йонас Г. Гностицизмъ.

Гностицизмъ не только акосмиченъ – онъ также по ту сторону привычнаго, мірского добра и зла, по ту сторону любой морали, что можетъ выражаться и аскетизмомъ (въ однихъ теченіяхъ гностицизма), и аморализмомъ, который, однако, сакраленъ и способствуетъ спасенію: сознательно нарушаетъ онъ замыселъ князя міра сего и архонтовъ его, а «пневма», божественная искра, не можетъ быть затушена дѣйствіями, либо самостійными, либо направленными противъ создавшаго и свиты его; она лишь ярче разгорается; гностикъ – имморалистъ и во многомъ «ницшеанецъ до Ницше»; всё для него позволено, «ты долженъ» изначально отброшено (Законы Моисея какъ выраженіе духа Іалдаваофа, какъ порабощеніе); и чѣмъ, если не твореніемъ новыхъ цѣнностей, занимается пневматикъ? Но здѣшняя жизнь, противополагаемая Жизни подлинной, есть нѣчто временное: переходъ и мостъ. – Пневматикъ алчетъ – изъ заброшенности и низвергнутости въ міръ – вернуться къ Свѣту, къ Жизни, въ домъ совершенства: въ плерому, пренебесную, премірную, появившуюся прежде міра – прежде всѣхъ вѣкъ. Бытіе пневматика стоитъ подъ знакомъ возвращенія. Нахожденіе въ плеромѣ – mone, исхожденіе въ дольній міръ – proodos, возвращеніе къ горнему, въ плерому – epistrophe.

Акосмизмъ начинается съ Екклесіаста и Ездры; рожденіе акосмизма въ самомъ Словѣ, особливо съ словахъ «всё суета суетъ». Добавимъ: мѣрная суета суетъ. И, конечно, немалая часть акосмизма – либо еврейскій страхъ предъ создавшимъ, и стенанія, и плачъ; либо же брюзжаніе античныхъ стариковъ. – Акосмическая мудрость зрима въ Откровеніи Ездры: «И сказалъ Ездра: «Лучше для человѣка не родиться, лучше не жить; твари безсловесныя счастливѣе противъ человѣка, ибо не имутъ они наказанія. Насъ же взялъ Ты и предалъ суду. Горе грѣшникамъ въ грядущемъ вѣкѣ, ибо безсроченъ судъ надъ ними и пламя неугасимо!».

У грека Феогнида:

Вовсе на свѣтъ не родиться – для смертнаго лучшая доля,Жгучаго солнца лучей слаще не видѣть совсѣмъ.Если жъ родился, спѣши къ вожделѣннымъ воротамъ Аида:Сладко въ могилѣ лежать, черной укрывшись землей.

Въ многихъ фрагментахъ Гераклита, напримѣръ: «Какимъ путемъ слѣдовать въ жизни? На агорѣ – / вражда и тяжелые споры; дома – / заботы; въ полѣ – труды неуемные; на морѣ – / страхъ. На чужбинѣ, если имѣешь тамъ что-либо, сплошь опасенія; / ежели нѣтъ, то нужда. Жениться? Лишиться покоя. / Не жениться? Еще болѣе быть одинокимъ. / Дѣти? Заботы; бездѣтность? Изувѣчена жизнь. Молодежь / неразумна; сѣдовласые же совершенно безпомощны. / Выборъ былъ только одинъ изъ возможностей двухъ: либо вовсе на свѣтъ не рождаться, / либо, родившись, тотчасъ умереть» (Anthol. Graeca. IX 359 (T 293a). Или: «Рожденные жить, они обречены на смерть, (а точнѣе, на упокоеніе), да еще и оставляютъ дѣтей, чтобъ родилась [новая] смерть».

У Софокла («Эдипъ въ Колонѣ»):

Не родиться совсѣмъ – удѣлъЛучшій. Если жъ родился ты,Въ край, откуда явился, вновьВозвратиться скорѣе.

Зримъ онъ въ многихъ религіозныхъ текстахъ – столь часто, что приводить цитаты не представляется возможнымъ. Вѣянія акосмизма явственнѣе всего слышатся у Сенеки и Марка Аврелія. Порою и у Хайяма:

Жестокій этотъ міръ насъ подвергаетъ смѣнѣБезвыходныхъ скорбей, безжалостныхъ мученій.Блаженъ, кто побылъ въ немъ недолго и ушелъ,А кто не приходилъ совсѣмъ, еще блаженнѣй.У Мильтона мы читаемъ:О, какъ ты попранъ, жалкій родъ людской!Какъ низко палъ! Зачѣмъ ты сохраненъ?Ужъ лучше бъ не рождался ты! ЗачѣмъТакъ отнимать дарованную жизнь?У космиста Гете, влагающаго сіи слова Мефистофелю:Я отрицаю всё – и въ этомъ суть моя.Затѣмъ, что лишь на то, чтобъ съ громомъ провалиться,Годна вся эта дрянь, что на землѣ живетъ.Не лучше ль было бъ имъ ужъ вовсе не родиться!Короче, всё, что зломъ вашъ братъ зоветъ, —Стремленье разрушать, дѣла и мысли злыя,Вотъ это всё – моя стихія.

Пропитаны акосмизмомъ, напримѣръ, этѣ – горькія для малыхъ сихъ – строки М.Горькаго: "Какая-то таинственная сила бросаетъ человѣка въ этотъ міръ беззащитнымъ, безъ разума и рѣчи, затѣмъ, въ юности, оторвавъ душу его отъ плоти, дѣлаетъ её безсильной зрительницей мучительныхъ страстей тѣла. Потомъ этотъ дьяволъ заражаетъ человѣка болѣзненными пороками, а истерзавъ его, долго держитъ въ позорѣ старости, всё еще не угашая въ немъ жажду любви, не лишая памяти о прошломъ, объ искоркахъ счастья, на минуты, обманно сверкавшихъ предъ нимъ, не позволяя забыть о пережитомъ горѣ, мучая завистью къ радостямъ юныхъ. Наконецъ, какъ бы отмѣтивъ человѣку за то, что онъ осмѣлился жить, безжалостная сила умерщвляетъ его. Какой смыслъ въ этомъ? Куда исчезаетъ та странная сущность, которую мы называемъ душою?"

Или – ранѣе – этѣ строки Тургенева: "Довольно!" – Полно метаться, полно тянуться, сжаться пора: пора взять голову въ обѣ руки и велѣть сердцу молчать. Полно нѣжиться сладкой нѣгой неопредѣленныхъ, но плѣнительныхъ ощущеній, полно бѣжать за каждымъ новымъ образомъ красоты, полно ловить каждое трепетаніе ея тонкихъ и сильныхъ крылъ. Всё извѣдано – всё перечувствовано много разъ… усталъ я. – Что мнѣ въ томъ, что въ это самое мгновенье заря всё шире, всё ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобѣдною страстію? Что въ томъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, среди тишины и нѣги и блеска вечера, въ росистой глубинѣ неподвижнаго куста, соловей вдругъ сказался такими волшебными звуками, точно до него на свѣтѣ не водилось соловьевъ и онъ первый запѣлъ первую пѣснь о первой любви? Всё это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ – и какъ вспомнишь, что всё это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность, словно по указу, по закону, – даже досадно станетъ! Да… досадно!

<…> …The rest is silence [Дальнѣйшее – молчанье (англ.)]».

Здѣсь будетъ нелишнимъ привести слова Мережковскаго изъ его очерка о Маркѣ Авреліи, вполнѣ раскрывающія сущность акосмизма:

«Всегда смотри на себя какъ на умирающаго» (кн. II, 2). "Черезъ одно мгновеніе ты будешь горстью пепла, скелетомъ, именемъ, или даже имя твое исчезнетъ. Имя – только шумъ, только эхо! То, что мы такъ цѣнимъ въ жизни, – пустота, тлѣнъ, ничтожество: собаки, которыя грызутся, дѣти, которыя дерутся, только что смѣялись и сейчасъ же послѣ этого плачутъ… Чего же ты ждешь?.." (кн. V, 33).

Его преслѣдуетъ мысль о смерти. Это хорошо знакомый намъ страхъ, никогда не затихающій и неотразимый. Онъ преслѣдовалъ римлянъ временъ упадка, лишенныхъ вѣры, и теперь, послѣ долгаго перерыва снова пробудился; онъ преслѣдуетъ людей XIX вѣка самыхъ различныхъ темпераментовъ, національностей и направленій – одинаково Бодлера, какъ Леопарди, Байрона, какъ Толстого, Флобера, какъ Ибсена.

Одинъ изъ послѣднихъ питомцевъ эллинскихъ музъ, еще приносившій, въ угоду толпѣ, жертвы свѣтлымъ богамъ Олимпа, уже говоритъ о радостяхъ жизни съ презрѣніемъ и злобою, бичуетъ ихъ, нарочно употребляя самыя грубыя оскорбительныя слова, какъ будто передъ нами не ученикъ греческаго ритора Фронтона, а суровый христіанскій отшельникъ. Говоря о славѣ царей и о величіи, императоръ въ избыткѣ негодованія вдругъ обрываетъ свою рѣчь почти бранными словами: "о, какое зловоніе, какой тлѣнъ!" (кн. VIII, 37). "Что такое ванна? – масло, потъ, грязь, мутная вода – однимъ словомъ, всё, что только есть отвратительнаго. Вотъ – жизнь; вотъ – предметы, доступные твоимъ чувствамъ" (кн. VIII, 24). "Игры и драки дѣтей… души, облеченныя въ плоть – души, носящія на себѣ трупы!.." (IX, 24).

Онъ чувствуетъ общее всѣмъ людямъ той эпохи – язычникамъ и христіанамъ, утомленіе жизнью, разочарованіе въ попыткахъ человѣчества достигнуть свободы и равенства на землѣ: "не надѣйся, когда бы то ни было, осуществить республику Платона" (IX, 39). "Вѣчное повтореніе тѣхъ же предметовъ внушаетъ отвращеніе: это мука всей нашей жизни. Отъ высокаго до низкаго предметы всегда тѣ же, происходятъ отъ тѣхъ же началъ. До какихъ поръ, наконецъ?" (VI, 46).

"Подумай только о нравахъ окружающихъ, съ которыми приходится жить. Самый добрый изъ людей едва выноситъ ихъ. Но что говорю? каждый едва выноситъ самого себя. Среди этого мрака, грязи, въ потокѣ, увлекающемъ и матерію, и время, и движеніе, и всѣ предметы, знаешь ли ты хоть что-нибудь достойное твоего уваженія и твоихъ заботъ? Я ничего не знаю" (V, 10).

"Оставаться тѣмъ же, чѣмъ ты былъ до этого дня, и вести прежнюю жизнь, полную тревогъ и оскорбленій, значитъ, не имѣть чувства достоинства, значитъ, быть рабомъ жизни, похожимъ на тѣхъ несчастныхъ, которые на аренѣ цирка, когда звѣри уже наполовину загрызли ихъ, всё еще, покрытые ранами и кровью, умоляютъ народъ оставить ихъ жить хоть до завтра, зная, что и завтра на томъ же мѣстѣ они будутъ преданы когтямъ и зубамъ тѣхъ же звѣрей" (X, 8).

"Быть властелиномъ своей души, погасить всѣ желанія" (IX, 7) – вотъ, къ чему онъ приходитъ. Это тотъ же выводъ, какъ у буддистовъ и Шопенгауэра, – полное отреченіе отъ воли и страстей, внутреннее самоубійство.

"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ!". Въ томъ же настроеніи, какъ великій пессимистъ-императоръ, другой пессимистъ-художникъ – Микель-Анжело, написалъ сонетъ о своей мраморной, страдальческой "Ночи": "мнѣ сладко спать, еще слаще быть каменной въ эти времена бѣдствій и позора. Ничего не видѣть, ничего не чувствовать – великое блаженство. О, не буди же меня, умоляю! говори тише!". Такъ на предѣлахъ скорби наступаетъ окаменѣніе сердца. Человѣческая душа, какъ Ніобея, превращается въ камень. Но и тогда для нея нѣтъ успокоенія. Душа не умираетъ, и слезы живой любви и скорби продолжаютъ струиться даже изъ каменныхъ очей Ніобеи. И мраморная Ночь Микель Анжело живетъ и страдаетъ.

"Будьте безчувственны, будьте подобны камнямъ" – вотъ неумолкаемый, изъ вѣка въ вѣкъ повторяющійся завѣтъ стоиковъ, аскетовъ, буддистовъ, художника Микель Анжело, философа Шопенгауэра, императора Марка Аврелія»[100].

Мережковскій, оглядывая всю міровую культуру, выдѣляетъ два философскихъ начала – одно акосмическое, акосмизмъ котораго вовсе не на ладъ критской поэмы, ибо зиждется на отреченіи отъ Я, на сліяніи съ Богомъ – съ неминуемой потерей Я; другое начало языческое, порою даже богоборческое, подразумѣвающее обожествленіе Я милостью героизма, казалось бы близкое М., но неподобающе дольнее, – и отмѣчаетъ, что синтезъ обоихъ – цѣль, невозможная почти ни для кого изъ геніевъ:

«Религію жалости и цѣломудрія, какъ философское начало, которое проявляется въ разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ гимнахъ Франциска Ассизскаго и въ греческой діалектикѣ Платона, въ индійскомъ нигилизмѣ Сакья-Муни и въ китайской метафизикѣ Лао-Дзи, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе духа человѣческаго къ самоотреченію, къ сліянію съ Богомъ и освобожденію въ Богѣ отъ границъ нашего сознанія, къ нирванѣ, къ исчезновенію Сына въ лонѣ Отца.

Язычество, какъ философское начало, которое проявляется въ столь же разнообразныхъ историческихъ формахъ – въ эллинскомъ многобожіи, въ гимнахъ Ведъ, въ книгѣ Ману и въ законодательствѣ Моисея, – можно опредѣлить, какъ вѣчное стремленіе человѣческой личности къ безпредѣльному развитію, совершенствованію, обожествленію своего «я», какъ постоянное возвращеніе его отъ невидимаго къ видимому, отъ небеснаго къ земному, какъ возстаніе и борьбу трагической воли героевъ и боговъ съ рокомъ, борьбу Іакова съ Іеговой, Прометея съ олимпійцами, Аримана съ Ормуздомъ.

Эти два непримиримыхъ или непримиренныхъ начала, два міровыхъ потока – одинъ къ Богу, другой отъ Бога, вѣчно борются и не могутъ побѣдить другъ друга. Только на послѣднихъ вершинахъ творчества и мудрости – у Платона и Софокла, у Гете и Леонардо да Винчи, титаны и олимпійцы заключаютъ перемиріе, и тогда предчувствуется ихъ совершенное сліяніе въ, быть можетъ, недостижимой на землѣ гармоніи. Каждый разъ достигнутое человѣческое примиреніе оказывается неполнымъ – два потока опять и еще шире разъединяютъ свои русла, два начала опять распадаются. Одно, временно побѣждая, достигаетъ односторонней крайности и тѣмъ самымъ приводитъ личность къ самоотрицанію, къ нигилизму и упадку, къ безумію аскетовъ или безумію Нерона, къ Толстому или Ницше, – и съ новыми порывами и бореніями духъ устремляется къ новой гармоніи, къ высшему примиренію»[101].

Мое слово не вписываетъ ни въ оба эти начала, ни въ синтезъ ихъ, ибо оно есть акосмизмъ на совершенно свой ладъ. – Еще одной отличительной особенностью мною писаннаго является особое пониманіе акосмизма: жизненный, даже сверхъ-жизненный акосмизмъ, гдѣ жизненность ничуть не мѣшаетъ отрицанію жизни (которая есть смерть), ибо любитъ смерть – какъ Жизнь: ибо есть Жизнь, а есть жизнь. Въ томъ же буддизмѣ невѣдѣніе и желаніе (и даже воля) идутъ рука объ руку и относятся къ тому, отъ чего должно избавляться; у меня же всё премного сложнѣе: исторгать невѣдѣніе есть главнѣйшая цѣль гностика, но волю исторгать менѣе всего надобно, ибо её еще слѣдуетъ пѣстовать.

Тему акосмизма мнѣ бы хотѣлось окончить словами И.Поклонскаго, понимающаго акосмизмъ не то чтобы нѣсколько на иной ладъ, но скорѣе съ иного угла: «Акосмизм – это вообще одна из главных констант гениальности. Я бы даже сказал, что акосмизм – сущность гениальности, поскольку чем более человек не приемлет мира, тем более он полон собой, являет своей полнотой отрицание всей космической роскоши. Чем более перед одним человеком бледнеет весь остальной мир, тем более он акосмист. Хотя он может быть отнюдь не акосмистом по своим воззрениям. Примеры: Гете, Паскаль, Лейбниц, Леонардо, Лермонтов и т. д.

Нельзя у Пушкина видеть только быт, а у Некрасова только тему о сострадании к народу. Сферы психические затрагиваются неизбежно. Какой-нибудь святой может писать только о духе, только о Боге, только о вечности, и это не будет стоить даже страницы из «Онегина» или пары строчек из стихов Некрасова.