Северный крест

* * *

Критъ ожидалъ судьбы своей.

Положеніе возставшихъ, брошенныхъ на произволъ судьбы, становилось всё болѣе и болѣе отчаяннымъ. Многіе во страхѣ бѣжали (среди прочихъ бѣжалъ и Акеро, не попрощавшись съ М.); среди народа были въ ходу толки о концѣ міра: иные приговаривали: «Послѣдніе дни, дитятушки!»; «Горе-гореваньице». М. былъ не въ силахъ сохранить войско; болѣе того: едва ли желалъ того; онъ былъ во власти мыслей иныхъ. Мы, однако, остановимъ вниманіе читателя на одномъ событіи послѣдней битвы между возставшими и объединеннымъ воинствомъ, большую часть котораго теперь составляли не критскіе братья, но многочисленные наемники изъ Аххіявы и части постояннаго воинства египетскихъ друговъ Крита. Битва, кипѣвшая мужествомъ отчаянія, – не битва – рѣзня! – была неравною, а потому, упорною, звѣрскою, лютою: бились съ остервенѣніемъ, пополняя каждый мигъ потоки кровей, лившихся на землю-матерь. И хмелѣла земля: отъ крови павшихъ, несчетныхъ числомъ. Вбирала въ себя соки эфемеридъ. И была земля поля брани – словно рубинъ – багряна.

Оставшіеся – подлежащіе Смерти самою Судьбою – сражалися съ яростію львовъ, обреченныхъ на смерть; никакого толкомъ порядка, никакихъ построеній и ухищреній; на остріе оставшихся былъ М., котораго враги называли «Бичъ Небесъ», либо же «Гнѣвомъ Матери», и котораго, какъ считали, нельзя убить; ибо сражался онъ, хотя и съ мастерствомъ великимъ, но больше съ отвагою безумія, бросаясь – молніей – на непріятеля; и, хотя и билъ онъ молніею и былъ ею, предсталъ непріятелю тѣнью, грозной и мрачной, темью: вновь и вновь уворачиваясь отъ грозящей ему гибели, М. разилъ цѣлыя тьмы войскъ супостата, роемъ обставшихъ его и его войско, сражаясь бездоспешно, что лишь вселяло пущій страхъ въ непріятеля. Удары его были мѣтки, но всё чаще пропускалъ онъ удары, словно онъ не видѣлъ противника (или не желалъ его видѣть), но удары эти лишь раззадоривали его, и оскаливалась всё болѣе и болѣе улыбка звѣря: раненаго звѣря. Безвозвратное – словно вопль отчаянія – парило въ аэрѣ; рыдали перстные и о сгибшихъ, и о самихъ себѣ. Возставшіе были въ безвыходномъ положеніи – возставшіе, но не М.

Убіенные критскіе и не только критскіе братья пополняли своими тѣлами плотяную гору возлѣ М., бывшаго молніей и лезвіемъ всего войска возставшихъ – словно спѣлые, налившіеся и отъ того уже уставшіе колосья, клонящіеся долу отъ тяжести собственной, валились наземь непріятельскіе ряды возлѣ героя юнаго, бывшаго серпомъ сей брани: серпомъ, срѣзающимъ жатву будто въ осеннюю страду. – Олицетворенною Смертью Крита былъ онъ. – Се подъемлетъ онъ мечъ, бѣлѣющій паче снѣга: мечъ его – словно солнце и словно молнія. И мечетъ молніи мечъ его, предрекая землѣ пораженье! Бьетъ молніей – въ тучи непріятеля, покрывшія земли критскія, и дрожитъ земля! Не чуялъ онъ ранъ, ибо на каждую рану отвѣчалъ одной-двумя дюжинами низвергнутыхъ во прахъ супостатовъ; силы не покидали его; каждая новая рана лишь раззадоривала М., величайшаго воителя и – на удивленіе – духовидца. Сумерки сгущались, покрывая тьму сѣчи. Бился М. – неистовствуя во брани – съ яростію, глядя на которую едва ли можно было подумать, что она можетъ хотя бы и когда-либо истощиться; не повѣрилось бы и во снѣ, что сыщется въ мірѣ или за міромъ такая сила, которая пересилитъ волю М.! На какія уловки и старанья пришлось бы пойти создавшему, дабы создать равновеликій противовѣсъ! – Ужасъ глядѣлъ ликомъ М.: ужасъ для всего живущаго, для всякой распростертой по бытію твари.

Начальникъ пѣхоты, пустоглазый и пузатый, съ высокимъ голосомъ, безбородый (какъ и полагалось мужамъ знатнымъ) – нервически не стоя на мѣстѣ и потирая потныя руки – подумалъ про себя, отчаиваясь пересилить и побѣдить: «Неужто онъ и въ самомъ дѣлѣ духъ злой, какъ о нёмъ и говорятъ наши? – Непобѣдимъ! Непобѣдимъ и всепобеденъ! Не устоять намъ противу толь пламенной воли! Когда, когда, о Мати, взойдутъ сумерки надъ бытіемъ его?». Тихо, но уже вслухъ, прибавилъ онъ къ сему и пару неудобь-сказуемыхъ словъ, стоя созади своего войска, будучи имъ схороненъ.

Но вслухъ, ободряя чернѣющія свои рати, изрекъ громогласно, размахивая вправо-влѣво мечомъ:

– Если на то будетъ всесвятая воля богинь и ихъ слуги высочайшаго – Касато Мудраго, мы не токмо узримъ, но и кончимъ съ побѣдою – величайшую войну, кою знавалъ Критъ. Бей въ самое сердце скопища злоумышленнаго, злокозненнаго, оно уже смято и разстроено, слышите? – оно почти разбито! Рази врага; воззрите – онъ уже обратился въ бѣгство! Ибо всё предвѣщало сумерки его! Осталось претворить догорѣвшія сіи сумерки въ ночь! Глядите – она уже заступаетъ! Наступай рядами неразстроенными на войско разстроенное, розни его еще болѣ! За-а де-е-ржа-а-аву!

Такъ тщился воевода критскій поднять духъ своей рати, но она не обладала духомъ, а духъ – ею.

Тѣмъ временемъ въ прерывѣ сраженія тыча мечомъ въ Солнце, словно оно сулило помощь братьямъ критскимъ, и разразившись громогласнымъ смѣхомъ, который ужасающимъ сердца вторьемъ отдавался по всей землѣ, М., прегордо поднявши главу (да такъ, что на мигъ потерялъ изъ виду землю критскую и на ней происходившее), торжествуя надъ всѣмъ сущимъ, рокотомъ рекъ – неизбывно-страстно, но при томъ молнійно-скоро, глухо, но отъ того не менѣе громно: «Міръ уже возлегъ къ стопамъ моимъ – но что толку? Верховная моя воля – содѣять Исходъ, и се – его начало. Мною всё обратится въ прахъ, но не я – никогда, никогда!». Злая улыбка сковала уста его, но не его члены, и что-то подобное рычанью извергалось изъ устъ его; и было что-то звѣриное въ обликѣ М. Разводя царски-неспѣшно, величаво многомощныя жилистыя свои руцѣ, съ иныхъ поръ ставшія однимъ цѣлымъ съ двумя его мечами, омытыми кровью, онъ громогласно произнесъ: «Это начало Конца. И мѣдь да свершитъ реченное». Обликъ его дышалъ неодолимостью.

Вотъ завидѣлъ М. главу братьевъ критскихъ, отмахиваясь отъ обстававшихъ его вороговъ: мечами; далече тотъ, схороненъ тьмочисленнымъ своимъ воинствомъ, хотя и зримъ острому глазу; презло глядитъ исподлобья на него М., разсѣкая огнедышащимъ взоромъ аэръ; тьма смертей уже выглядываетъ очами его; словно волкъ, алчный поглотить овцу, словно тигръ, бросился бъ онъ на жертву: на пастуха овечьяго стада, – отрубилъ бы однимъ махомъ голову его: любо духу его вершить дѣла отважныя, любо съ Судьбою играть, любо въ пепелъ и прахъ обращать: пепелъ и прахъ, – ибо люба ему занебесная отчизна, любъ тамошній брегъ, и возвращеніе туда – всего желаннѣе, – но скороспѣлымъ симъ дѣломъ, страстною дурью лишь бы усугубилъ онъ положеніе воинства своего: коли оставитъ тающіе ряды свои – пропадутъ они безъ проку. И вотъ беретъ онъ въ десницу копье, подъемлетъ его, цѣлясь сперва въ Солнце, вновь ему грозя, а послѣ, чуть обождавъ, мѣтитъ куда-то въ далекую даль, совокупляя всю сверхприродную свою мощь; бросаетъ его въ начальника братьевъ критскихъ, когда тотъ, ободряя рати свои, отвернулся было; разсѣкаетъ копье аэры, и мрѣетъ имъ аэръ; приближается оно къ цѣли поверхъ головъ союзнаго воинства; и попадаетъ промежъ глазъ жертвѣ своей; не успѣвъ молвить и слова, падаетъ она, утопая въ пугливомъ шумѣ братьевъ критскихъ, невольно вырвавшемся изъ устъ тѣхъ, что были и близъ пастыря своего, и тѣхъ, что были поодаль. – Казалось бы, переломленъ ходъ сраженья. Тому способствовало и еще одно обстоятельство: какъ только былъ убитъ главный воевода, воевода вспомогательныхъ войскъ принялъ рѣшенье: выпустить несмѣтныхъ числомъ быковъ, прибереженныхъ не то для самой сѣчи, не то для закланій, не то попросту для пира; но всего скорѣе, что и для перваго, и второго, и третьяго. Давно, давно уже дикими глазами глядѣли быки на кипящую битву, готовые вырваться изъ путъ – въ нее; она, пламя ея и ея кровь, отражалася въ кровяныхъ и пламенныхъ ихъ глазахъ; взмахиваетъ рукою воевода меньшой – выпускаютъ на волю дикихъ, огнедышащихъ быковъ; земля трясется; но вмѣсто того, чтобы побѣжать на возставшихъ, – словно искра, метнулись они на братьевъ критскихъ; вотъ бѣгутъ, топчутъ и пѣшихъ, и конныхъ; ужъ смята часть ихъ – какъ будто и не бывало порядку въ критскихъ рядахъ. Кони бѣшено ржутъ, иные замерли, стоя на двухъ ногахъ, невольно сбрасываютъ они вопящихъ своихъ ѣздоковъ, но вскорѣ и сами грянутся во прахъ, давя всё живое. Бѣды братьевъ критскихъ множились.

О, какъ казалось, близокъ переломъ той битвы! – Перемѣнный успѣхъ, двоящійся, мерцающій, казался судьбою – и для возставшихъ, и для войска царскаго. Смерть всеразящая шла по пятамъ кровопролитнѣйшаго изъ сраженій минойской державы. – Увидай происходящее въ тотъ мигъ любой сторонній наблюдатель, онъ тотчасъ же пришелъ бы къ выводу, что судьба благоволитъ возставшимъ; но мы въ томъ вовсе не увѣрены; намъ представляется, что судьба въ полной мѣрѣ никогда не бываетъ на сторонѣ достойныхъ, ибо есть орудіе слѣпого бога. – Она можетъ создать видимость своего благорасположенія, выказывая благосклонность свою на первыхъ порахъ, дабы впослѣдствіи приложить всѣ черныя свои усилія, дабы ихъ, достойныхъ въ мѣрѣ полной, низвергнуть.

И всё же сраженье шло къ пораженію возставшихъ: силы были неравны. Разсѣяны были лишь тыловыя части союзнаго воинства. Тучи стрѣлъ пернатыхъ поражали войско проклятыхъ, и удары мечей сыпались всюду. Валы критскихъ братьевъ наступали, какъ прежде, – какъ будто и не было никакихъ быковъ. Ряды М. дрогнули бы, но юный герой ободрялъ ихъ своимъ примѣромъ и – въ пылу сраженія, въ прерывахъ между ударами – обводилъ грозными очами возставшихъ, и страшенъ былъ обликъ его…Смерть мрачнокрылая осѣняла мрачный его ликъ.

М. былъ остріемъ войска проклятыхъ, и когда бывшіе рядомъ полегли, небеса узрѣли гордо къ нимъ вздымавшуюся его главу и услышали вопль его:

– Внемли, о Критъ, внемлите и вы, о земли окрестныя и дальнія! Истекло время ваше и кануло въ забвенье, о земли тьмы, о долины скорбей. Ежели и погибну, то и всё, всё должно погибнуть со мною купно. Критъ – лишь малая часть. Ибо Я алкаю на небеса вступить державною поступью и возжечь ихъ глаголомъ, слѣпого бога обуглить Огнемъ и вседержавнаго тирана низвергнуть – во вѣки вѣковъ. Да! Ибо того желаетъ духъ мой. Я паду, паду! О! Но паденье мое и моя кончина будутъ – да будутъ! – побѣдою. И никакая случайность – полунезаконнорожденный отпрыскъ Судьбы – да не смѣетъ, какъ тать, украсть у меня желанное. Прочь, тѣни!

Ослѣпленный, тотчасъ былъ онъ раненъ – вновь и вновь: мечи супостата всё чаще язвили его; боль мечомъ рѣзала плоть его, хотя мечи его не были еще сыты: кровію. Припавши на одно колѣно, обагренный кровію, движимый неукротимою волею, вопіялъ онъ небу, претворившему свой цвѣтъ изъ лазурнаго въ черно-синій, грозовой, всё болѣе походившій на темнолонную ночь…посередь догорающаго дня, и гласъ его пронизывалъ землю до основаній ея: то было моленіемъ своему Я, что было ему дороже всѣхъ царствъ земныхъ, сливавшимся съ моленьемъ Вѣчности, и было оно словно огнь, извергаемый огнемъ поядающимъ: то – лазурное Слово:

– Я желаю…да не окончится сѣча…еще, еще! Рази, о мечъ, врага! Эй, вы, – ни пяди назадъ! Каждая побѣда, каждое преодолѣніе себя – стрѣла въ создавшаго, ударъ топоромъ по Міровому Древу. Слѣпецъ! О, будь проклятъ ты во вѣки вѣковъ: громомъ молнійныхъ, заревыхъ словесъ моихъ! Ты прежде ослѣпилъ, а послѣ умертвилъ: всѣхъ и вся, – вселивъ страхъ въ сердца. Но ты и самъ трусливъ, потому во страхѣ не явишь ты мнѣ ликъ свой. Поистинѣ: уподобилъ ты себѣ свое созданіе, и превзошло оно тебя въ слѣпотѣ. Владѣешь ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Ты – моль! Ты нарицаешь себя Мы, какъ и слуга твой Ариманъ; ты и въ самомъ дѣлѣ есть царь Мы, но Я – царь Я. И ликованіе твое будетъ недолгимъ, о богъ слѣпыхъ: я найду тебя…и по ту сторону. Дни твои сочтены: единоборствуя, я вспорю тебѣ брюхо, о царь небытія, и гной польется изъ ранъ твоихъ, я прорѣжу сопрягшееся со Страхомъ сердце твое, ибо я уже претворилъ себя въ Огнь, мечъ и лезвіе, о Ужасный. О, ты уже возрыдалъ! Но сіе – лишь начало!

М., словно слыша дыханье мыслей своихъ, возгласилъ – въ небеса, не закатомъ одѣянныя, но отверзшія до времени надзвѣздныя дали, – молнійно смѣясь, торжествуя надъ всѣмъ бытіемъ, попирая землю и всё земное и исходя кровію, мрачносердечный, – то были послѣднія изъ извѣстныхъ намъ его словесъ, – грозя пламенами не только всему сущему, но и всему бывшему и грядущему:

– Внемлите, о всѣ концы земли! Я выше престола, гдѣ покоится счастье и страданіе. Всѣ, всѣ пригвождены къ престолу сему. Но не я! Не я! Вы, вы содрогаетесь отъ сознанія гибели, вы, помѣсь Страха и Уродства. Я же радуюсь и славлю её, о чада Времени. Вы трепещете отъ самого слова «боль»; вечномертвые духомъ и вечноживые тѣломъ, вы готовы продать душу, дабы ея избѣгнуть; ежели ощутите вы всею плотью ея вѣянье, то готовы продать всю душу безъ остатка, о нищенствующіе: лишь бы она отступила. Презрѣлъ я боль и Смерти страхъ извѣчный; о счастье бренное! ты чуждо мнѣ и презрѣнно! Я – не вы, а вы – не я. Воззрите, о безмѣрно-слабые: мои уста и сердце – кровь струятъ: я сему лишь радъ. – Ибо я дѣю не конецъ, но Исходъ, и всё очистится Огнемъ: только такъ можно смыть нечестивое господство создавшаго. Только такъ! Благоветріемъ развѣю я немощь, меня полонившую на время: боль словно заполонила небеса нынѣ, тѣло полонивъ мое! Сотри мои тѣни и теми, убѣли меня, о сила моя. Знай же, Смерть, и знай, о Судьба: мы не узримъ другъ друга и на томъ свѣтѣ. – Внемлите, внемлите, низкіе: я молвлю многохраброму своему сердцу: ни пяди назадъ: ни пяди назадъ отъ стезей своихъ, отъ цѣлей, самостійно избранныхъ избраннымъ, ни пяди назадъ отъ высотъ раскаленныхъ многотруднаго своего бытія. – Отъ побѣдъ къ побѣдамъ: вновь и вновь – любой цѣной. Всѣ, всѣ – ослы: поклоняющіеся быку. Міръ не позналъ меня, ибо я позналъ его. Міръ – лишь жалкое настоящее: впереди и созади – Вѣчность вожделѣнная, бѣлѣйшая паче солнца. Я побѣдилъ міръ: не жизнью – смерть, но смертью – жизнь. И я задержался здѣсь, въ смерти именемъ жизнь, и мнѣ еще предстоитъ возвращеніе: къ себѣ и немногимъ, разбросаннымъ по вѣкамъ, которыхъ узрю по ту сторону, и – къ Ней, къ Дѣвѣ Свѣтозарной. Ежель сброшу покровы плоти, кои суть оковы, то снова и снова буду я нисходить въ сферы дольнія: высотой души и духомъ: они суть Я. Ревнителя Свободы подлинной шагъ любой – стрѣла моей воли; стрѣла любая – въ поборника оковъ – моя стрѣла отсель. Нѣтъ-нѣтъ: міръ отнынѣ во мглахъ и темяхъ не уснетъ: вовѣкъ! Вовѣкъ!

Багряная, какъ вино новое, кровь М. обагрила земли критскія, её впитавшія, и черныя, вьющіяся его кудри, что были точно виноградъ и точно затухающіе, меркнущіе вихри пламени, пали наземь: поправши землю и земное. Послышалось тихое «О Свѣтоносный, Я не осколокъ Твой, не сколъ – съ Тебя, Тебя! Я волею прорастаю въ иное, и иное просіяло: во мнѣ; низкое же чернѣетъ: внизу: тьмою зря и зло прожитыхъ жизней; но низкое, черное…уходитъ, отдаляется…Я…выси…бѣлѣйшія паче снѣга…чертоги Вѣчности… О Свѣтоносный, Ты – это Я; и Я – это Ты». Послышалось и иное – протяжно-довольный крикъ не то осла, не то ослицы, богъ вѣсть откуда взявшейся на полѣ брани, дотолѣ молчавшей, но нежданно-негаданно рѣшившей выказать довольство свое, въ отличіе отъ ослицы валаамовой, что, какъ извѣстно, выказала, напротивъ, недовольство, заговоривши гласомъ человѣчьимъ; не ясно также, чѣмъ была она довольна, но не вызываетъ сомнѣній, что довольна была она сверхъ мѣры всяческой; но никто не обратилъ на нее своего вниманія и никто её не видалъ; быть можетъ, и не было никакой ослицы. И смолкала брань, догорѣвъ.

Какъ только онъ упалъ, какъ только ослица выказала довольство свое, застонала земля подъ тѣломъ М., не по плечу ей было принять въ лонѣ своемъ павшаго. Смѣхъ его – какъ молотъ – ударилъ по землямъ добрыхъ, смѣхъ – какъ громъ, какъ стрѣла – пронзилъ живую плоть Крита, и покрылася она дрожью. Долго еще отдавался вторьемъ тотъ смѣхъ, и ужаснулся Критъ, біемый имъ по сердцу; потеряло оно мѣрность біенія своего: стало подверженнымъ дёргамъ. Пробудились въ черно-красныхъ его глубяхъ древнія страшныя силы, потрясли усталые, затекшіе свои члены, отряхнули сѣдыя одежды; начали подъемъ свой. Немѣрное трясеніе пошло по землѣ критской; разверзалась земля, обнажая сокровенное; первою показала себя кровь матери-земли: пламенныя рѣки лавы. Просѣдалъ, выцвѣталъ, сжимался неизбѣжнымъ зыблемый Критъ: упадалъ, погибалъ и рушился – въ ночь. Но ярче обычнаго пылала на востокѣ Денница-звѣзда.

И всё же мы не вѣдаемъ: покрылися ли очи юнаго героя тьмою, взошла ли тьма надъ здѣшнимъ бытіемъ его. Дальнѣйшій о нёмъ сказъ упирается въ невыразимое. Что мы вѣдаемъ, такъ это то, что въ концѣ концовъ воспарилъ онъ въ лазурь, палъ онъ – небомъ – въ небо – не въ землю (лишь земное возвращаетъ себя земному), что всё покрылося мглою, и небеса вергли громы, и содрогнулись всѣ основанія земли, и начались многомощныя землетрясенья по землѣ критской: буря внутренняя претворялася въ бурю внѣшнюю. Дворцы рушились, Критъ погружался въ Хаосъ. Солнце почернѣло и стало тьмою. То было словно росчеркомъ Бога Невѣдомаго на тверди небесной, во мраки погруженной. Лѣтопись мірозданья хранитъ достодолжное молчанье о томъ, что приключилось съ М., и намъ не стоитъ строить догадки, рожденныя неблагороднымъ и неблагодарнымъ любопытствомъ, о томъ, палъ ли онъ, сгибъ или же нѣкимъ чудеснымъ образомъ всё же побѣдилъ тьмы союзныхъ воинствъ: въ одиночку; а, спасшись, остался ль на Критѣ или уплылъ на Востокъ, откуда и былъ онъ родомъ и какъ того нѣкогда желалъ…Въ такомъ случаѣ бытіе М. стоитъ подъ знакомъ эпистрофе. Въ неоплатонизмѣ, какъ извѣстно, есть тріада: mone-proodos-epistrophe, что означаетъ: пребываніе въ изначальной полнотѣ, далѣе исхожденіе, далѣе – возвращеніе (къ первому, исходному: къ mone). – М. родился на Востокѣ (mone), который не уничтожилъ его, какъ онъ уничтожаетъ всѣхъ прочихъ, онъ закалилъ – да такъ, что родилъ Личность, бытіе его всѣми воспринималось не иначе какъ бореніе, а потому М. имѣлъ право на всё; критскія дѣянія были proodos’омъ, то есть періодомъ a priori временнымъ; возвращеніе на Востокъ было въ такомъ случаѣ epistrophe.

Еще менѣе должно (ибо недостойно и пошло) вспоминать библейское "Взявшіе мечъ – отъ меча и погибнутъ", ибо любой «взявшій мечъ», любой одинокій волкъ, любая Личность, любой обрѣтшій Я есть кость въ горлѣ создавшаго, есть аритмія въ ритмѣ земли, въ мѣрномъ ея дыханіи, и какія только преграды не чинитъ земля по волѣ создавшаго, но дѣло состоитъ не въ бѣгствѣ Смерти, не въ томъ, чтобы подолѣе продлить прозябаніе въ дольнемъ мірѣ, но единственно въ должномъ изъ него уходѣ: всѣ обречены смерти по самому рожденію своему, вопросъ лишь какъ и для чего смежатъ они очи.

* * *

Послѣ сего достопамятнаго происшествія мы не вѣдаемъ также, сколько людей погибло, была ли свергнута – вновь – царская династія: то покрыто мракомъ неизвѣстности. Ясно одно: было великое множество землетрясеній, погибли многіе дворцы: это то, что мы знаемъ. Однако всё же мы знаемъ въ общихъ чертахъ, когда сіе приключилось съ критскою державою. – Хотя событіе и теряется въ Летѣ, въ рѣкѣ забвенія, всё же милостью науки можно сказать навѣрняка: то было въ серединѣ второго тысячелѣтія до Христова рожденья.

Критъ не мѣрно клонился къ упадку, но: всё произошло во мгновеніе ока. Саваномъ пепла покрылась земля, но ненадолго: Огнь подземелій – по волѣ Судьбы – подъемлетъ пучины моря, сѣя ужасъ живымъ, гонитъ волну величайшую изо всѣхъ, что знавало вѣчно-лазурное море: изверженіемъ расколовшагося острова Фера; волну стремительную – быстрѣе движенья коня-скакуна она, высотою съ гору, всеопустошающая, всегрозная, и сушь-земля съ ея благопристойностью, съ ея благочиніемъ – тотчасъ – поглощаема водою морской. О, лютые дни – бездна разверзлась! Адъ, но на земли! Таяло всё здѣшнее, яко воскъ отъ лица огня. Земля-Матерь поглощала дѣтищъ своихъ разверзшимися своими нѣдрами. Сѣверъ Крита въ руинахъ, нѣтъ болѣ чертоговъ. И земля не даетъ плодовъ – всё въ пеплѣ на многіе годы. Земли добрыхъ обратились въ прахъ.

Говорятъ, послѣ Волны, когда всё улеглось: снова – саваномъ пепла, – по брегу долго бродила нѣкая дѣва, являя себя инородной сладкопечальному Криту; лице ея свѣтилось лучезарною до боли улыбкою. Послѣ – и ея не стало. Лишь пепелъ да прахъ покрывалъ собою земли добрыхъ. – Критъ оплылъ, а теперь – и отгорѣлъ; подобно цвѣтку, лепестками осыпался: не въ Вѣчность, а въ рѣку забвенья, въ тьму незнанія – изъ рѣки забвенья и тьмы незнанія.

И былое забылось, потерявшись во мглѣ Времени. Лишь глина съ письменами нецѣнными осталась. Середина тысячелѣтья второго до рожденья Христа глядѣла въ грядущее съ укоризною. И нѣтъ болѣ минойскаго Крита: скоро, о, скоро – въ серединѣ второго тысячелѣтья до рожденья Христа – на островъ грянутъ волною микенцы: ахейскіе греки, но едва ли надолго. Но Кноссъ уцѣлѣетъ и столицею станетъ на вѣкъ: микенскаго Крита.

Забвеніе на тысячелѣтія – лишь миѳъ объ Атлантидѣ былъ греками знаемъ да искаженное преданье о Девкаліоновомъ потопѣ (ибо Волна молнійно прошлась грозовою поступью не только по Криту, но и по побережьямъ Балканскаго полуострова, а сперва – по многочисленнымъ островамъ, преобильно разбросаннымъ по морю, украшающимъ ликъ матери-земли подобно родинкамъ на нѣжномъ дѣвичьемъ лицѣ).

Изверженіе – рана смертельная, родившая закатъ: минойскаго Крита.

Будетъ ли новый разсвѣтъ, прорѣжетъ ли онъ тьму? Вспыхнувшее – искрою – хотя и уснуло – на сотни лѣтъ – еще проснется, а Критъ еще на вѣкъ, лишь краткій вѣкъ, возродится изъ руинъ, обрѣтя невиданное величіе: то будетъ эпоха Миноса Перваго, единственнаго правителя Крита, который собралъ воедино разрозненныя земли критскія, Миноса, во времена правленія котораго – и несмотря на небывалый его успѣхъ и несмотря на титулъ «Миносъ» (ибо «Миносъ» – не имя) – минойскій Критъ навсегда перестанетъ быть минойскимъ: нѣтъ Крита послѣ Миноса: во второй половинѣ XV – началѣ XIV в. до Р.Х. Критъ – какъ держава – переходитъ подъ власть ахейцевъ, грековъ, становясь его окраиной, которые живое ядро минойской культуры растворятъ въ своей крови. Подобно греческой культурѣ, которая какъ культура, несомнѣнно, лишь выиграла, утративши государственную свою независимость въ эпоху эллинизма, этого зачинателя и носителя взаимовліянія культуръ – вплоть до сліянія ихъ, культура минойская – на новомъ виткѣ – распространилась еще шире: вмѣсто лишь о. Критъ – едва ли не всё Средиземноморье. Побѣжденная держава минойская распространяетъ ядро культуры своей: милостью захватчиковъ-ахейцевъ: по всему Средиземноморью: за болѣе чѣмъ тысячу лѣтъ до иного, но всѣмъ уже извѣстнаго взаимовліянія и брачнаго взаимопроникновенія западной и восточной культуръ: эллинизма. И послѣднее: удавшееся – премного важнѣе для Кліо, чѣмъ распри, и войны, и пѣна дней.

Закатъ Крита рожденъ былъ одною Зарею, всё болѣе тускнѣющимъ преломленіемъ коей будутъ жить вѣка и понынѣ.

Глава 6. Три разговора

Умолкла грозная война!Конецъ борьбѣ ожесточенной!..На вызовъ дерзкой и надменной,Въ святынѣ чувствъ оскорблена,Возстала Русь, дрожа отъ гнѣва,На бой съ отчаяннымъ врагомъИ плодъ кроваваго посѣваПожала доблестнымъ мечомъ.Утучнивъ кровію святоюВъ честномъ бою свои поля,Съ Европой міръ, добытый съ боя,Встрѣчаетъ русская земля.Эпоха новая предъ нами.Надежды сладостной заряВосходитъ ярко предъ очами…Благослови, господь, царя!Идетъ нашъ царь на подвигъ трудныйСтезей тернистой и крутой;На трудъ упорный, отдыхъ скудный,На подвигъ доблести святой,Какъ тотъ гигантъ самодержавный,Что жилъ въ работѣ и трудахъ,И, сынъ царей, великій, славный,Носилъ мозоли на рукахъ!Грозой очистилась держава,Бѣдой скрѣпилися сердца,И дорога родная славаТому, кто вѣренъ до конца.Царю вослѣдъ вся Русь съ любовьюИ съ теплой вѣрою пойдетъИ съ почвы, утучненной кровью,Златую жатву соберетъ.Не русской тотъ, кто, путь неправыйВъ сей часъ торжественный избравъ,Какъ рабъ лѣнивый и лукавый,Пойдетъ, святыни не понявъ.Идетъ нашъ царь принять корону…Молитву чистую творя,Взываютъ русскихъ милліоны:Благослови, господь, царя!О ты, кто мановеньемъ волиДаруешь смерть или живишь,Хранишь царей и въ бѣдномъ полѣБылинку нѣжную хранишь:Созижди въ нёмъ духъ бодръ и ясенъ,Духовной силой въ нёмъ живи,Созижди трудъ его прекрасенъИ въ путь святой благослови!<…>Своею жизнію и кровьюЦарю заслужимъ своему;Исполни жъ свѣтомъ и любовьюРоссію, вѣрную ему!Не накажи насъ слѣпотою,Дай умъ, чтобъ видѣть и понятьИ съ вѣрой чистой и живоюНебесъ избранника принять!Храни отъ грустнаго сомнѣнья,Слѣпому разумъ просвѣтиИ въ день великій обновленьяНамъ путь грядущій освѣти!Ф.ДостоевскійЕдва я мигъ отдѣльный возвеличу,Вскричавъ: "Мгновеніе, повремени!" —Всё кончено, и я твоя добыча,И мнѣ спасенья нѣтъ изъ западни.Гете

Близокъ Богъ