Северный крест

– О нѣтъ! Желаемъ лишь, чтобы ты, о великій изъ рода смертныхъ, обрѣлъ бы почести, тебя достойныя.

– Мнѣ нѣтъ дѣла до нихъ, ибо нѣтъ смертнаго, кого я любилъ бы или уважалъ.

– Быть можетъ, ты разлюбилъ одну прекрасну дѣву, которая…

– Что тебѣ можетъ быть извѣстно о Ней, о многоочитая тьма? Она – иная, ибо Она есть Свѣтъ. Она – Сѣверъ, далекій и манящій, что можешь вѣдать ты объ иномъ, о Сѣверѣ, о Свѣтѣ, о здѣшній, о югъ, о тьма?

– Мы вѣдаемъ ее – и много лучше тебя, Нашъ юный другъ. Добавлю: зрѣли Мы её днесь съ инымъ, и онъ несравненно менѣе тебя достоинъ ея – но, кажется, не въ ея очахъ…

– Ложь! – возопилъ М.

– Пра-а-авда-а-а… – негромко, спокойно, словно нараспѣвъ, медленно-властно отвѣтствовалъ Ариманъ.

– Ты – духъ Лжи. Что заговариваешь мнѣ зубы, о многоочитый морокъ? – тыча въ него мѣдью проговорилъ М. Очи его пылали.

– Мы служимъ свѣту.

– Что можешь вѣдать ты о нёмъ, тьма? – сказалъ М. и безстрашно прянулъ въ сторону Аримана съ мечомъ, тщась пронзить его, но тотъ словно растаялъ, яко дымъ.

– Ежель не вѣришь мнѣ, побесѣдуй съ Судьбою. Нѣтъ-нѣтъ, не покоряйся ей – побесѣдуй, вѣдь вѣдать – не твое ли – алканіе?..

– О чёмъ бесѣдовать мнѣ съ нею? – вопрошалъ М., стараясь выглядѣть невозмутимо.

– Она повѣдаетъ о горькой твоей участи и разскажетъ, какъ ея, участь, избѣжать. Вѣдь и горячо тобою любимая дѣва – Нашихъ рукъ дѣло.

– Нѣтъ! Никогда! Ты не смѣешь, слышишь, не смѣешь! – возопилъ М., и слова его пронзили пространства стрѣлою, и сотрясалися пространства: вторьемъ его же гласа.

– Да, сказанное Нами есть сущая правда! – еще медленнѣе отвѣтствовалъ Ариманъ.

– Вѣрю и надѣюсь, что ни слова Ея, ни Любовь наша, ни дѣянія мои – не погибнутъ подъ Солнцемъ. Моя же жизнь – ничто въ сравненіи съ ними.

– Дѣло твое погибнетъ: тако глаголала Намъ Судьба, – отрывисто и рѣзко бросилъ богъ плоти.

Снова «смѣхъ» Аримана, леденящій душу и стелющійся, какъ туманъ, былъ слышенъ. Но вотъ вновь явилъ себя Ариманъ. И тутъ изъ одного ока его высунулась омертвѣлая, со струпьями рука; рука глядѣла на М.; и ширилась она, покамѣстъ – какъ стрѣла – стремглавъ не устремилась напрямую къ мощной выѣ юнаго героя, но тотъ увернулся, гордо усмѣхнувшись; рука пропала – какъ будто бъ и не было руки. Но тутъ Ариманъ взметнулъ тьмою явленное свое тѣло, предъ тѣмъ ослѣпивъ героя «очами»; и когда послѣдній ихъ открылъ – предъ нимъ предстала Дѣва, лукаво глядя на М.; Дѣва произнесла:

– Здравствуй, юный герой, о какъ прекрасна чистая твоя наивность и духовная невинность! Помнишь, я глаголала тебѣ объ Ариманѣ, Люциферѣ, о создавшемъ, о нашей занебесной родинѣ…о боги, сколь великолѣпно сказаніе, лучшее изъ рожденныхъ Землею! Такъ услаждаетъ высшія струны души! всё это такъ возвышенно и прекрасно…

Послѣ чего обратила она страстный взоръ свой къ мужу, что шелъ поодаль нея и очень походилъ на Загрея, и нѣжно-величаво преклонила главу свою къ мощнымъ раменамъ мужа сего.

– Землею?! – крикнулъ М., и страшнымъ было лице его, но сквозь страшно-ярый обликъ его явилъ себя, безъ сомнѣній, и страхъ. Дѣва отвѣтствовала:

– Землею. Ибо любая мысль есть драгоцѣннѣйшій изъ плодовъ Земли. Поистинѣ: онѣ вырастаютъ изъ земли подобно деревамъ и наливается сокомъ словно спѣлыя ягоды, готовыя пасть въ породившую ихъ землю: се есть высшее украшеніе міра. Послушай, М.: мысли твои суть не твои мысли, но мысли міра; я вѣдаю: ты о томъ догадывался. Знай, что это такъ, что въ этомъ и сокрыта истина, прекраснѣйшая и совершеннѣйшая изъ созданнаго Землею, роза Земли!

Она продолжила – откуда-то созади:

– Мысли – такіе же плоды земли, что и яства сіи – взгляни! – тутъ Дѣва указала на столъ изъ темнаго дерева, рѣзной и огромно-тяжелый, покрытый дивными ослѣпляюще-лазурными тканями съ узорами, въ которыхъ теряется глазъ, потрясенный и пораженный; виноградныя кисти обвивали крѣпкія ножки стола; полонъ онъ былъ златыхъ кубковъ и кувшиновъ съ багряными искрящимися винами, стоящими близъ блюдъ съ величаво покоившимися куропатками и прочими звѣрями да гадами морскими, что вздымались на сверкающихъ подносахъ и тарелкахъ словно живые; блистали на столѣ жемчугъ и слоновая кость: ими были покрыты тарелки; виднѣлись и обильные числомъ фрукты – и критскіе, и изъ дальнихъ странъ, и вовсе диковинные, какихъ свѣтъ не видывалъ. Она продолжила: – Не разумѣешь же ты яства сіи и питія, коимъ позавидовалъ бы любой богъ, любая богиня, выдуманными? Отпей же и вкуси хлѣбовъ! Пей во здравіе!

М. вопреки мелкому благоразумію безстрашно отпилъ; буйство всѣхъ критскихъ луговъ да лѣсовъ ударило въ голову въ причудливомъ переплетеніи съ незнакомыми, неизвѣданно-божественными ароматами, способными даровать праздникъ и самой мрачной, разочаровавшейся во всёмъ душѣ; взоръ его – но не умъ и не духъ – было помутился; онъ послѣ нѣсколькихъ мгновеній сего замѣшательства словно оборвавъ самого же себя, чувствованія души своей, молвилъ:

– Что жъ, ежели это всё и такъ…безразлично…въ томъ моя воля, чтобы прежнія, а не нынѣшнія, слова твои были истиною…знай же, я приложу къ тому всѣ силы! Ужели ты не зришь всю мерзость міра? – говорилъ онъ, лице его было печально, и въ раздумьи онъ снова отпилъ изъ кубка и добавилъ къ сказанному: – Ты знаешь, я любилъ и люблю: Дѣву прежнюю; а тебя и знать не хочу!

Въ гнѣвѣ выхвативъ мечъ, во мгновеніе ока онъ пронзилъ Дѣву – и не стало: Дѣвы, стола, мужа…Но вскорѣ – многочисленными свѣтами – явилъ себя многоочитый Ариманъ. М., храбро глядя въ неудобозримыя глуби Аримана, рекъ:

– Чего ты хочешь, тьма? Пиръ горой, лучшія вина льются рѣкою, – это алчба сброда именемъ человѣчество, счастье коровъ: этимъ удумалъ меня прельстить? Наивный, искушенія твои суть ничто для меня, ибо я возложилъ плоть на алтарь духа. И коли нѣтъ Того, Неизреченнаго, коли и горняго нѣтъ, то буду жить какъ жилъ и учить о томъ, о чёмъ училъ!

Ариманъ взметнулся и, казалось бы, пропалъ, но тотчасъ же возвратился, снова ослѣпивши героя хаотическими дёргами свѣтовъ, и гласомъ скрежещущимъ, раздвоеннымъ, словно языкъ змѣи, прошипѣлъ, и сквозь величаво-неспѣшное его шипѣнье сочился ядовитый смѣхъ:

– Ничто не измѣнитъ Судьбу: ни твою, ни мою!

– Даже если сіе есть правда…пусть такъ…дѣло мое…ненапрасно…оно будетъ жить въ сердцахъ немногихъ, – ослѣпленный свѣтомъ и оглушенный шипѣньемъ, перебарывая себя вновь и вновь, щурясь и прикрывая дланью очи, отвѣтствовалъ М.

– Что Намъ и что міру (а Мы есмы міръ) до немногихъ, ибо міръ стоитъ многими. Ты чуждъ Намъ. Не Мы создали тебя, но Иной – Тотъ, Кого алчешь ты всего болѣ, Тотъ, Кому взываешь, моляся, Тотъ, Чьимъ голосомъ ты глаголешь съ иныхъ поръ, когда смѣнилъ ты кожу и языкъ, думая и нынѣ, что то – твой голосъ, Тотъ, кто влагаетъ въ тебя мысль, когда думаешь, что то – твоя мысль. Ты узришь Его: по великой Его милости.

И духъ небытія ринулся: въ небытіе: Ариманъ удалился столь же внезапно и непостижимо, какъ и возникъ, какъ и исчезли давеча – словно дымъ – и яства. М. сознавалъ, что коли явился Ариманъ, то вскорѣ явится и иной, болѣе опасный, по слову Дѣвы: Люциферъ. М. стеръ стекавшіе поты съ лика своего и, глядя за окоемъ, въ безконечныя дали, возгласилъ:

– Судьба, желаешь ты, дабы предвѣчная твоя сестра – Смерть – забрала меня къ себѣ, и я лишь одно могу молвить на извѣчную твою дерзость: еще ничего не кончено, тебѣ не осѣдлать меня, я скорѣе самолично освобожу себя изъ бренной оболочки, нежель дамъ тебѣ сердцевину Я: Cебь – твоя, Я – мое. Я буду стязаться съ тобою одною рукой и спиною къ тебѣ вставши. Ахъ, бытіе мое горько: какъ соль.

Тьмою облекался день, сгорѣвшій въ потокахъ временныхъ. Медлительно-неспѣшно ступала по небосводу Луна. Туманъ всевластною чарою стелился по землямъ добрыхъ. М., оглядѣвъ пространства, собрался было итти въ шатеръ, но тотчасъ же – созади него – молнійнымъ маревомъ всё прорѣзалъ свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, яко звѣзда, падшій съ небесъ. Нулліоны лучей облили-ослѣпили-пронзили судьбоборца, и свѣтъ осіялъ всѣ теми и тѣни и нутро ихъ. Холодъ ужаса объялъ М. Гласъ неотмiрный возглаголалъ величаво-неспѣшно:

– Радуйся, величайшій изъ уже рожденныхъ и еще-не-рожденныхъ. Ты родился на земли, но черпаешь Себя изъ божественнаго Ничто, откуда и Я родомъ, и милостью Ничто Ты – еси. Міръ – лишь Тѣнь, бросаемая лучомъ Солнца: Меня. Лучъ изливаетъ свѣтъ свой отъ полноты божественной, но свѣтъ его не доходитъ нынѣ до міра. Зачѣмъ, зачѣмъ всего Себя Ты тратишь на бренный сей міръ, и, будучи безсмертнымъ, съ мечомъ ты бродишь средь тѣней, средь смертныхъ, зловѣщъ, какъ богъ? Онъ – поле испытаній и лишь этимъ цѣненъ; но ты переросъ его, тебѣ онъ малъ безмѣрно. Вѣдь вѣруешь же Ты въ горніе предѣлы? Зачѣмъ желаешь Ты тѣни убѣлить? Ты уже, уже содѣлалъ смертному не дозволенное, мѣру человѣческую превзошедши, о всё предѣлы поборовшій! Такъ зачѣмъ и понынѣ пребывать въ дольнихъ сихъ предѣлахъ? Ибо вѣдаешь Ты, ЧТО есть Я: Ты первымъ сіе позналъ, никто не зналъ Я, никто не имѣлъ Я, ибо лишь Ты моимъ пречистымъ созданъ духомъ: по образу моему и подобію. Вся земля внемлетъ шествію твоего Я, первому изъ рожденныхъ. Тебѣ лишь плоть чинитъ великія помѣхи, оковы налагая: Себь препятствуетъ твоему Я. Но вѣрь мнѣ: такъ было, нынѣ – иначе! Себь всё не смирится, что она несравнимо ниже Тебя, что уже ее Ты поглотилъ: своимъ Я. Ей, воззри: твое Я каплетъ, струяся… – и тутъ Люциферъ указалъ на пылавшій багромъ небосводъ. – Ты – Солнце лучезарное, а Солнце – это Ты. Истинно говорю тебѣ: Солнце – это ты; того болѣ: оно – лишь тѣнь твоя. О Твоемъ Я вѣдай: не Я есмь всё, но Я есмь всё. Потому Ты – еси. Егда глаголешь Ты «Я» – Ты еси Я, и Азъ есмь Ты. Не принуждай себя глаголать «Ты – еси», глаголь въ сердцѣ своемъ «Азъ есмь»: ибо тѣмъ Ты и себя, и Меня славишь: во вѣки вѣковъ, слышишь, во вѣки вѣковъ.

Свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, вдругъ смолкъ на мигъ, принуждая М. обдумать сказанное. Вѣтеръ немѣрными и неуемными своими порывами ласкалъ М., вселяя спокойное осознаніе собственной власти: надъ всѣмъ сущимъ. И вскорѣ снова явилъ себя духъ сей, продолживъ свою рѣчь: нестерпимо-яркій потокъ лучей-молній снова ослѣпилъ-оглушилъ М.; черно-красное слышалось въ рѣчахъ духа сего, хотя и выдавало оно себя за лазурь:

– Не гряди ни къ Богу, ни тѣмъ паче къ богамъ злоковарнымъ: стань богомъ самъ. – То было Твоею заповѣдью, Твоимъ обѣтомъ, Твоею цѣлью сокровеннѣйшею. Поистинѣ: Ты сталъ имъ: нынѣ. И если создавшій пронзилъ сей міръ мнимою своею любовью, то Ты пронзилъ его своею всеблагою, свѣтозарною ненавистью. Поистинѣ: Ты болѣе высокое созданіе, нежели Ты самъ мыслишь себя. Въ величайшемъ преодолѣніи Себя Ты превосходишь Себь Свою, рождая молнію – Я. Ты не созданіе, но самъ творецъ: своего Я, которое уже, уже объяло нижераспростертый міръ, лежащій во прахѣ (ибо міръ есть прахъ). Ничего нѣтъ надъ Тобою: Ты – предѣлъ неба, глава и сердце твои – въ занебесныхъ высяхъ. Въ грядущей Сѣчѣ Ты не потеряешь, но обрящешь себя: въ еще большей мѣрѣ. Никакого промедленія, усладъ, роздыха, – всего того, къ чему влечетъ уставшая, слабая плоть! Воистину: Ты – это Я. Но отрекись отъ Меня во имя Мое: тогда Ты обрѣтешь вящее Я. Отрекись!

Не успѣлъ М. и уста отверзнуть, какъ во мгновеніе ока исчезли свѣты и растаяли во тьмѣ (и, быть можетъ, милостью тьмы). И наполнили его слова сіи великою гордостью, и возрадовался онъ въ сердцѣ своемъ. И М. возгласилъ, словно облаченный въ Огнь:

– Благородство твое безгранично и безпримѣрно, о Высочайшій.

Да не предамъ Я сердце Свое ни въ руцѣ создавшаго, ни въ руцѣ иныхъ боговъ, извѣстныхъ или же неизвѣстныхъ!

Да не буду Я творить волю ихъ своими руками, ибо желаю творить Свою Волю!

Ха! Неисповѣдимо удивилъ Я всѣхъ обитателей сферъ надмiрныхъ.

Ибо Азъ есмь Волкъ, а не агнецъ.

Во Мнѣ во стократъ мощнѣе Воля, нежели въ васъ, о силы мірозданія, о силы мѣрныя отъ вѣка и до вѣка, косныя и женственныя.

Воля Моя въ томъ, что возжелалъ Я не тиши да глади да божьей благодати, критской и доброй, круглой и вьющейся, волнообразной и мѣрной, но смутъ, бурь и величайшаго мятежа: не сего возстанья черни, но мятежа вовсе иного; возстаніе черни – лишь ступень моего восхожденія. И я испытаю Свободу свою до дна ея. Ибо жизнь смиренная, всеблаженная, не для меня: тамъ нѣтъ Свободы, есть лишь Счастье; но къ чему оно (хотя мною заслужено оно сполна), егда не чую вѣяній матери моей: Свободы?

Суда надъ Мною не будетъ, ибо сужу Я Самъ. Ибо Азъ есмь Судія.

Внемлите мнѣ, о всѣ концы земли! Ибо Азъ есмь стукъ Судьбы въ дверь всякаго соломеннаго шалаша, именуемаго бытіемъ человѣческимъ, и дома на пескѣ, и всякой ползущей распростертой во прахѣ твари: ибо я прошелъ стезями Гордости и дерзновенія; ибо азъ есмь Огнь, поядающій теми; азъ есмь Вѣчности остріе, и Свобода есть причина свѣтлыхъ моихъ дѣяній.

Я и Моя тѣнь, возрадуйтесь же: Я гряду на Брань! И да взыграетъ радованіе въ чревѣ вашемъ!

Ибо Я желаю конца сна именемъ жизнь: я отдалъ себя Вѣчности.

Грядущія побѣды я посвящаю Тебѣ, о Дѣва. – Я желаю сладкихъ, какъ кровь, багряныхъ твоихъ устъ, и – конца бытія, дѣемаго моею десницею, о Звѣзда утренняя, источникъ огня, крѣпости, дерзновенія, всесвѣтлая!

Такъ сказывалъ М. То было моленіемъ своему Я, что было ему дороже всѣхъ царствъ земныхъ, сливавшимся съ моленьемъ Вѣчности, и было оно словно огнь, извергаемый огнемъ поядающимъ: то – лазурное Слово. Низвергался мракъ свѣтомъ и отступалъ, побѣжденный, бѣлизна вспыхнула, но множился мракъ иной: упадывало дольнее (оно – мракъ), и бытіе погружалось: во мракъ: тьмою облекался догорѣвшій день. Но вотъ уже блѣднѣла ночь, и вспыхнула ежеденнорождающая утро и свѣтъ Денница-звѣзда: необычайно и небывало ярко.

Гордость сія была въ нёмъ и далѣе, однако, радость ежеденно-ежечасно умалялась, истаивала, словно мало-помалу исторгаясь изъ него, уступая мѣсто злобѣ на міръ и мірское, великой, еще большей, презрѣнію къ нему и черно-багряной ненависти, и безпросвѣтное множилось. Великая злоба сія скрывала отъ М. его же досаду.

Во дни послѣдующіе М. пребывалъ въ престранномъ состояніи души: озлобленная презрительность не покидала его лица, отпугивая и внушая непріязнь уже и въ каждомъ возставшемъ; позабывши о пищѣ, о водѣ и о снѣ, бродилъ онъ гордо, но отчего-то глядя больше въ землю, а не въ небеса; казался тѣнью самого себя. М. чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе сражался. Лѣниво слѣдилъ за возстаніемъ: со стороны. Гордость его страдала всё болѣ отъ самого вида возставшихъ и критскихъ братьевъ. Какъ-то молвилъ онъ тихо, въ сторону, но сквозь зубы, – не то по отношенію къ возставшимъ, къ соратникамъ, не то къ братьямъ критскимъ, не то къ тѣмъ и другимъ: «Поистинѣ сверхчеловѣческое мужество овецъ, примѣривающихъ шкуры волковъ; но на Критѣ есть лишь одинъ Волкъ – Я; всѣ прочіе суть овцы, а самый Критъ – загонъ для овецъ, кошара, прахъ у ногъ моихъ. Видѣть тебя, тебя и всѣхъ прочихъ тебя – растоптаннымъ создавшимъ – прелесть куда большая, ежель были бъ вы растоптаны мною». Въ тѣ дни, бывало, слышалось: «Пророкъ Гордыни черной и злобы страшной», «Лучше бы ты претворялъ камни въ хлѣба, исцѣлялъ раненыхъ и воскрешалъ бы мертвыхъ»; «Спаси насъ отъ самихъ себя, отъ нескончаемыхъ нашихъ желаній, отъ чесотки плоти, какъ училъ ты, – пусть твоя, говорю, премогучая воля возьметъ сіе на себя, всё сдѣлаетъ сама, ибо только ей, говорю, то и по плечу; или же дай намъ дары, дабы быть сытыми, ниспошли хлѣба! Ты, говорю, съ небесъ спустился: тебѣ ничто не надобно, а мы, говорю, немощные». Иные уже было хотѣли видѣть иного предводителя возстанія, особенно послѣ бездѣйствій М., его промаха какъ воеводы въ послѣдней изъ сѣчъ и нежеланія сражаться. Кто-то изъ возставшихъ тогда бросилъ ему въ лицо, поддерживаемый товарищами: «Пророкъ Ненависти черной». На что М. понуро, обезогненно молвилъ – всѣмъ на удивленіе: «Пусть такъ. Но рождена она Любовію». Однако иные изъ возставшихъ втайнѣ отъ М. держали совѣтъ, на которомъ рѣшили: лучше сражаться съ М. и дѣлать видъ, что М. по-прежнему предводитель возстанія, ибо безъ толикаго воителя – пораженіе неминуемо постигнетъ ихъ, и крахъ, и скрежетъ зубовный.

На слѣдующій день можно его было застать, словно говорящимъ съ самимъ собою; ходилъ онъ по кругу – вкругъ шатра, снова глядя наземь, и велъ рѣчи диковинныя: «Сражаться – только съ богами. Не съ людьми…чѣмъ больше плоти, тѣмъ меньше духа; чѣмъ больше духа, тѣмъ меньше плоти…защищать свою честь ниже моего достоинства…»; «Я не столько побѣдитель, сколько не-проигравшій…»; «Я не только пламя, но и вѣтеръ для пламени…Я – Начало и Конецъ…»; «Дышать съ ними однимъ воздухомъ – уже пораженіе…Свинарникъ и выгребная яма: именемъ Критъ… но выше борьбы и роскоши разрушенья – презрѣніе»; «Земное – подъ моею пятой…мое небо…не зритъ…да не зритъ нижераспростертое…»; «Размежеваніе – со всѣми и всѣмъ, переоцѣнка всего и вся – означаетъ: смерть въ жизни и жизнь въ смерти»; «Тьма, лишь тьма мною зрима…Вѣчно, вѣчно непобѣжденный…Существуетъ ли на землѣ боль, способная меня сокрушить?..Я избралъ Свободу: своею женою…благодаря самому себѣ… подлинный вершитель своей Судьбы…Мнѣ подобаютъ почести. Но гдѣ же почести?». Послѣ сихъ словъ вдругъ выхватилъ онъ мечъ изъ ноженъ и исторгъ душу слугѣ, шедшему на свое несчастье въ шатеръ, что вызвало немалое возмущеніе среди возставшаго люда. Но онъ какъ ни въ чёмъ ни бывало продолжалъ: «Проклятье не въ томъ, что создавшій солнцемъ глядитъ на меня и вовѣкъ не укрыться отъ взора его, ибо я и не желаю укрываться отъ него, и даже не въ томъ, что вѣтеръ и зной подслушиваютъ слова мои: пусть! Въ томъ бѣда, что создавшій – вѣтромъ и зноемъ – убаюкиваетъ меня; я вызвалъ зависть у слѣпого бога, и онъ словно нашелъ средство противу меня, но не утонуть мнѣ въ пѣнѣ земной»; «Къ чорту! міръ – лишь тѣнь, прахъ и сновидѣніе, скоро, скоро прейдетъ и онъ, ибо во мнѣ столько огня, что поистинѣ его хватитъ, дабы сжечь міръ дотла; того болѣ – жечь своимъ Я вѣка – прошлые и грядущіе; глядите: пламенный мой языкъ уже лижетъ ихъ, подпаливъ!»; «Убогіе, ваше убожество вопіетъ къ небесамъ…мрачное мое пристанище…мое Я – крестъ, который придавилъ собою вѣсь Критъ…Нынѣ я ненавижу и самое Любовь…»; «Я – самая Тьма, явленная Свѣтомъ. Или же – Свѣтъ, явленный Тьмою?».

Въ тотъ мигъ подходилъ къ шатру и иной, съ глазами не то какъ у коровы, не то какъ у козла, едва могущій скрывать волненье свое и страхъ, повергшійся ницъ и послѣ сказавшій, часто заикаясь: «Вождь! Войска Касато приближаются къ холмамъ, по слову нашихъ лазутчиковъ. Черезъ день-два будутъ они здѣсь. И войска супостата оказалися болѣе велики числомъ своимъ, на четыре-пять сотенъ. Среди нихъ египтянъ уже болѣе половины». На что М. бросилъ, внезапно и рѣзко: «Никто! Никто не смѣетъ ни порицать меня, ни совѣтовать мнѣ, ни пѣть славословія! Недавніе пораженія…да что вы вѣдаете о нихъ? На мнѣ вся тяжесть, азъ дѣю, а вы – монета размѣнная, подите прочь! Я и Волею, и прочимъ могучій безпримѣрно, о вы, въ очахъ чьихъ Надежда горитъ синимъ пламенемъ, Я, лишь Я возмогъ уклоняться отъ частыхъ твоихъ стрѣлъ, о Судьба, старая карга, кости бросающая. Я несу бурю, небеса раскалывающую; болѣе того: Азъ есмь буря, молнія и громъ; побѣдоносный, Я танцую на громовыхъ тучахъ, за мною слѣдующихъ, и ниспадаю стрѣлою внизъ, топя въ крови всё низкое: Смерть несется къ вамъ. Породилъ Я вихрь иглъ незримыхъ, сердце врага поражающихъ. Громы и молніи уготовалъ Я вамъ, тщедушные!».

Слышавшіе его ужаснулись яраго его слова и во страхѣ удалилися вонъ, тщась не попасться ему на глаза. Послѣ М., осіянный злобою, взявши въ руки лукъ и натянувши тетиву, безмолвно металъ цѣлое море пернатыхъ въ небеса, угрожая богу расправою, тщась его поразить. Натягивая всё новую стрѣлу, готовую вонзиться въ самую плоть неба, въ самое сердце его, онъ приговаривалъ, оскаливъ зубы, – на сей разъ тихо, какъ бы про себя: «Мнѣ дано то, что не дано человѣку? Нѣтъ, не дано, не было дано, какъ и всѣмъ. Я далъ себѣ это: изъ самого себя, для себя, во имя свое. Пока еще только почки, первые всходы. Будь проклятъ! Но ты уже проклятъ! Нынѣ – нѣтъ препонъ; нынѣ я побѣждаю и тебя, о Ариманъ, и твоего всековарнаго всецаря: создавшаго. Побѣды… лишь начались, ибо всѣ бывшее – лишь тѣнь побѣдъ грядущихъ. Да, слышишь? Сіе – лишь начало и тѣнь грядущихъ побѣдъ: я еще покажу, что – самое малое – не слабѣю. Никто не силенъ бросить мнѣ вызовъ. Я заставлю тебя отвѣтить: я буду метать стрѣлы мѣдныя и стрѣлы словесныя, пока ты не отвѣтишь, ибо ты уже проигралъ, я еще буду держать рѣчь съ тобою, даже ежели ты уже мертвъ, ибо я желаю, чтобы ты самъ признался бы мнѣ въ томъ, что ты проигралъ и что ты мертвъ. Ибо я желаю услышать это, слышишь, о трусливый! Всё сказанное нынѣ – первое трезвое осознаніе».

День тотъ былъ подобенъ закату, ибо багровѣлъ кровяными блесками, словно рубиновою влагою сѣчи, неотвратимо-грядущей. Казалось: пятна крови растекалися по небосводу.

И – впервые со временъ посѣщенія его души двумя богами – забылся онъ сномъ, но и во снѣ жаръ войны не покидалъ его, и во снѣ черно-красные ужасы дѣялъ онъ. Снова возсіяла на бѣлѣющемъ небосклонѣ Денница-звѣзда: ярче обычнаго.

На разсвѣтѣ дня новаго, купаясь въ огневѣющихъ лучахъ всеразящаго свѣтила, онъ словно и самъ лучился пламенемъ несвѣтлымъ, блестящимъ, мутновато-немѣрно-мерцающимъ, будто оно сожигало и изсушало его: въ пламень облекся Пламень; и казалось: ликъ его чернѣлъ на фонѣ красноватаго блеска огня; черно-красное множилось. А послѣ стекало съ него: не-мѣрно. Лучась Ненавистью, подъемля десницею мечъ и потрясая имъ, онъ возгласилъ – предъ началомъ послѣдняго боя:

– О тьмы вѣковъ, плачьте и сотрясайтеся во страхѣ, ощутивъ соленость и пряность бытія моего; поистинѣ: покажется оно вамъ остротою нестерпимою и горечью, ибо дано вамъ испытать мечъ мой изнутри и выпить чашу гнѣва моего: до дна. Я положу Конецъ…Я предамъ всё мраку, который есть Свѣтъ! Пусть страсть – всего лишь единый способъ прикрыть убожество дольняго міра, но сіе – страсть вовсе иная; она много, много выше и безстрастія. И да рыдаетъ земля и земное! Я положу Конецъ – ночи именемъ день и водворю день именемъ ночь!

Такъ возгласилъ онъ, и былъ его гласъ словно пѣніемъ стрѣлы, разсѣкающей аэры. На небосводѣ явилъ себя облакъ: словно лабрисъ, но болѣе походившій на ангела и на…крестъ – точно совершалося крестное знаменье въ небѣ.

Можно задаться вопросомъ: почему М., кажется, впервые послѣ произошедшаго возжелалъ битвы, а презрѣніе его къ возстанію словно растаяло? Намъ представляется, что М. то ли нѣсколько отошедши отъ безумія, но, скорѣе, пребывая въ нёмъ, увидалъ въ грядущей сѣчѣ: Сѣчу, послѣднюю Сѣчу, кою алкалъ онъ съ иныхъ поръ, и, кажется, соединялось въ ней желаемое и дѣйствительное.

Возглавить битву, не возглавляя ее на ладъ военачальниковъ обычныхъ, ковать побѣду силою духа, используя оружіе лишь какъ средство, второстепенное и вспомогательное, для М. было вполнѣ возможно. – Такъ казалось ему.

Глава 5. У-бытіе: сквозь тучи стрѣлъ

Повремени, мгновенье, ты, прекрасно!

Гете

Насти. Значитъ, ты хочешь по-прежнему шумѣть безъ толку и безъ пользы?

Гецъ. Да, безъ пользы. Безъ пользы для людей. Но что мнѣ до людей? Богъ слышитъ меня, и я терзаю его слухъ, этого съ меня довольно. Богъ единственный достойный противникъ. Есть богъ, я и прочія тѣни. Этой ночью я распну бога, убивъ тебя и еще двадцать тысячъ; страданіе господа безконечно, а стало быть, безконеченъ тотъ, кто заставляетъ страдать. Этотъ городъ будетъ сожженъ, господь объ этомъ знаетъ. Ему сейчасъ страшно, я это чувствую. Его взглядъ прикованъ къ моимъ рукамъ, его дыханіе касается моихъ волосъ, его ангелы плачутъ. Онъ, словно простой смертный, говоритъ себѣ: можетъ быть, Гецъ не осмѣлится. Плачьте, ангелы, плачьте – я осмѣлюсь! Сейчасъ я выступлю вопреки его страху и гнѣву. Этотъ городъ вспыхнетъ пламенемъ; душа господня – галерея зеркалъ, и отсвѣтъ пламени повторится въ нихъ милліоны разъ. Вотъ тогда я буду знать, что сталъ настоящимъ чудовищемъ. (Францу.) Мою шпагу!

<…>

Генрихъ. <…> Если хочешь заслужить адъ, достаточно не вылѣзать изъ своей кровати. Міръ несправедливъ; разъ ты его пріемлешь – значитъ, становишься сообщникомъ, а захочешь измѣнить – станешь палачомъ. Ха! Земля смердитъ до самыхъ звѣздъ!

Сартръ

Потоки войскъ – какъ лава багряная и какъ туча, огромно-тяжелая и темная. Несмѣтныхъ полчищъ громная громада – отъ окоема до окоема. Души, объятыя всеразящимъ пламенемъ, и страхомъ, и ужасомъ. Ужъ не одинъ часъ гуляютъ по ратному полю не сытые еще мечи, прорезываютъ аэръ блески яркожалой мѣди, рѣзвящейся въ купающемся въ лазури Солнцѣ, головы летятъ и низвергаются во прахъ тѣла, сей прахъ земной, конскій топотъ да ржанье слышны, стрѣлы жужжатъ, словно пчелы подлѣ улья, крики человѣчьи прорѣзаютъ слышимое и видимое, безумѣетъ отъ нихъ всё живое, и безъ того уже обезумѣвшее, – красивыя, вольныя многоголосыя пѣсни для храбрыхъ и страхъ божій для трусливыхъ. Кипитъ битва, гуляетъ ярь по полю и ширится зло. Кони – какъ вихри – тѣснятъ возставшихъ, пѣшихъ топчутъ; въ пыли отъ нихъ Критъ; вотъ и оставшіяся еще колесницы критскія врѣзаются въ разстроенные, было уже дрогнувшіе ряды соратниковъ М., алча разсѣять ихъ; рѣдѣютъ ряды ихъ. Но вотъ бросаетъ М. взятое по случаю копье – и прерываетъ оно полетъ колесницы, будучи ввергнуто въ ея колесо; а колесо то – какъ крестъ: изъ четырехъ спицъ оно, слагающихъ собою крестъ. Обращаются въ бѣгство иные изъ несмѣтнаго множества братьевъ критскихъ, облекшіеся страхомъ. Багряное зарево догораетъ, и пока не заступаютъ еще свинцовыя сумерки. Солнце – какъ кровь, и кровь – какъ Солнце. Множатся числомъ поверженные. Гаснетъ всё. Непробудно-покойно спятъ иные павшіе; иные застыли навѣкъ, объяты ужасомъ, страхомъ и болью. Темными крестами вьются хищныя птицы надъ полемъ-могилою, жалобно клекоча.