Слизь. Хищник всплывёт неожиданно

Слизь

Хищник всплывёт неожиданно

Алишер Таксанов

Редактура ChatGPT

Иллюстрации ChatGPT

© Алишер Таксанов, 2025

ISBN 978-5-0068-5418-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СЛИЗЬ

(Фантастическая повесть)

Глава первая. Водка на двоих

Лето, июнь одна тысяча девятьсот девяностого года. Утренняя жара уже полыхала в Ташкенте так, будто день давно перевалил за полдень. Воздух висел неподвижной, дрожащей пеленой, наэлектризованной пылью и запахом раскалённого асфальта; даже под старинными кронами чинар и редких дубов не было спасения: солнце пробивалось сквозь листву обжигающими стрелами, осыпая прохожих колючим светом. Город-миллионник, растянувшийся по обе стороны широкой Чирчикской долины, работал как отлаженный механизм – трамваи грохотали по путям, гудели автобусы, дворники лениво махали метлами, – хотя вся остальная советская страна уже дрожала от забастовок, митингов, скандалов и разгулов криминала. Здесь, в Узбекистане, всё было относительно спокойно: новостные сводки о Москве, Кузбассе или Прибалтике казались чем-то далеким, будто кадрами из фильма. В Ташкенте же всё текло привычным руслом: двери кафе, чайхан и столовых распахнуты навстречу посетителям; на базарах по привычке продавали мясо, фрукты, горы душистых специй; в мастерских стучали молотки, за верстаками трудились кооператоры, на заводах дымно пыхтели трубы. Врачи лечили, учителя учили, парикмахеры стригли – город не спал, не кричал, он просто жил.

Но не все были столь прилежны. Серафим Осокин, сорокатрёхлетний слесарь ЖЭКа №5, мужчина крепкий, широкоплечий, но уже расплывшийся, с землистым лицом, подёрнутым сизой сеточкой сосудов, и мутноватыми глазами в красных прожилках, давно сменил трудовую дисциплину на другую – спиртовую. Тридцатилетний стаж «по стакану» сделал своё: руки его дрожали, ногти были обломаны, голос сипел, а одежда – линялые штаны, майка с пятнами, распахнутая на животе рабочая куртка – источала стойкий дух перегара и старого железа. Сегодня он, как всегда, был «под мухой» – если не сказать точнее, «под драконом».

В компании с Батыром Мирбабаевым, своим вечным товарищем по ремеслу и по стакану, Серафим только что «ударно-ядерно» заправился. Батыр, коренастый, с густыми чёрными усами и коротко стриженными волосами, в потёртом пиджаке поверх майки, был человек степного упрямства и какой-то беспросветной доброты. Он тоже слесарь – ловкий, быстрый на трубу и ключ, но такой же безнадёжный в спиртном. Вместе они уговорили три бутылки «Распутина» сомнительного разлива, десяток «Балтик» и какое-то мутное пойло с этикеткой, на которой странно читалось «Баян-Ширей». Для обычного организма это был бы приговор, но Серафим с детства тренировал печень и, по-своему гордясь этим, уверял всех, что «не такое заливал». И вот сейчас он по уши залил себя «горючим», не чувствуя особых осложнений… пока Батыр не протянул ему стаканчик «Тройного». Одеколон ударил, как сапог по диафрагме: в желудке вспыхнул пожар, сердце забилось не в такт, перед глазами пошли серые круги. Серафим вздрогнул, криво ухмыльнулся, но тут же скривился, схватившись за живот. Ему стало муторно, липкий пот выступил на лбу, а мир качнулся.

Двигаясь, он сбивал всё на пути – тяжёлая ваза с засохшими гвоздиками глухо грохнулась со стола, со стены съехала рамка с выцветшей репродукцией «Охотников на привале». Его походка теперь мало напоминала уверенного матроса, стоящего на палубе во время шторма, а скорее – неопытного акробата, который впервые шагнул на канат: руки растопырены, пальцы судорожно хватают воздух, колени дрожат, будто вот-вот подломятся. Каждый шаг – борьба за равновесие, каждая секунда – угроза свалиться вниз.

– Ба… т… ыр, мне хреново… – прохрипел он, глядя на дверь туалета так, как богомол глядит на иконостас. В голове пронеслось нелепое сравнение: заветная комнатка казалась прекраснее Собора Парижской Богоматери. В реальности же туалет напоминал убогий общественный сортир: унитаз заляпан черт знает чем, ржавое смывное устройство сочится бурой водой, кафель местами обвалился, оставив серые пятна голого бетона. На стенах – разводы старой краски, в углу завалился покосившийся веник, рядом валялись банки с непонятными химреактивами – может, хлорка, может, какой-то растворитель. Тусклая лампочка под потолком дрожала жёлтым светом, не в силах разогнать полумрак: в глубине помещения шевелились тени, а запах – смесь мочёного цемента, аммиака и гари – вызывал тошноту сильнее, чем «Тройной».

Но Серафима никто не услышал – Батыр Мирбабаев мирно растянулся на полу, как вывалившийся из мешка картофель, и даже во сне не отпускал из руки наконец-то добитую бутылку «тройного одеколона». Из его полуоткрытого рта валил такой едкий, ядовито-смрадный выдох, что никакой дезинфекции не требовалось: тараканы, если бы рискнули сунуться, наверняка упали бы замертво. Как бы подтверждая эту химическую мощь, рядом с ним в сладостном беспамятстве лежали две мухи, которые, угодив в заспиртованную атмосферу, теперь вялым рок-н-роллом дёргали лапками и бились о пол, словно танцевали собственный последний танго.

Батыр блаженно улыбался – уголки губ растянулись до ушей, ус дрожал, а лицо, расслабленное, будто глиняное, светилось самодовольным экстазом. Он выглядел счастливым, как ребёнок после мороженого, даже не подозревая, что рабочий день давно начался, а дежурная в ЖЭКе, захлёбываясь матом, рвёт голос: телефоны звонят десятками – где потекла труба, где прорвало батарею, где жильцы застряли без воды, – а оба слесаря как сквозь землю провалились. К счастью, у Мирбабаева дома не было телефона, и ни один диспетчер не мог прорваться сквозь эту плотную тишину, чтобы вызвать его на подвиг.

У Серафима же ситуация приобретала крутой, по-своему исторический оборот – иначе говоря, революционный: всё внутри клокотало, бродило, напоминало митинг с транспарантами и барабанами, но пока ещё не выливалось в конкретное действие. Осокин прекрасно знал, чем такие внутренние перевороты заканчиваются, и потому ускорил своё движение к туалету, как солдат, стремящийся к окопу.

Его усилия не прошли даром: едва он влетел туда, как революция перешла в наступление.

– Ах, чтоб тебя! – выругался слесарь в неизвестный адрес, ощущая, как всё содержимое желудка транзитом пошло вверх и фонтаном вырвалось наружу. Это было зрелище, которому позавидовал бы любой салют в День Октябрьской революции: раскатистое, яркое, многофазное. Честно говоря, Серафим с удовольствием посмотрел бы на это со стороны, но увы – он был главным действующим лицом, а не зрителем.

Четыре солёных огурца, три неспелых кислых помидора, лепёшка, кусок охотничьей колбасы – всё это, свежепереваренное и слегка подкрашенное «Распутиным» и «Тройным», разлетелось по стенам, плюхнулось на пол, немного попало в гулкую дырку унитаза. До потолка взрывной силы не хватило – он остался чистым, словно неприкосновенная реликвия.

Но Осокин этого уже не видел: его продолжало выворачивать наизнанку, словно революция в желудке переросла в ракетно-ядерную войну. Голова кружилась, в глазах мелькали красные звёзды, руки и ноги дёргались в безумном танце, которым могли бы позавидовать самые пещерные аборигены, разгоняющие духов у костра. Серафим шатался, кривился, цеплялся за стену, и казалось, ещё немного – и он рухнет, превратив свой личный сортир в эпицентр всесоюзного катаклизма.

Серафим, с трудом разлепляя веки, всё-таки додумался: надо быть точнее, не расплёскивать по углам, а сбросить всю эту адскую смесь прямо в унитаз. Убираться-то придётся ему, а не дежурной по ЖЭКу. Он согнулся, ухватился за бачок, прицелился точно в чугунную дырку, стиснув зубы и дожидаясь нового спазма. И желудок не подвёл – раздалось характерное урчание, и тело выдало очередную порцию, похожую на пушечные выстрелы: короткие, хлёсткие, с влажным эхом, будто мини-залп по целям.

К удивлению слесаря, реакция произошла совсем не там, где он рассчитывал. Вода в унитазе вдруг закипела и забурлила, будто в глубине ожил вулкан или прорвался кипятильник. Изнутри вырвался пузырь за пузырём, и внезапно всё это брызнуло наружу, обдав Серафиму лицо горячим, зловонным душем. Он автоматически отшатнулся, выставил вперёд руки, но это не спасло: из отверстия выпрыгнула какая-то бледно-розовая слизь и обволокла его голову, как толстая, склизкая марлевая повязка, прилипая к коже и волосам.

Теперь у алконавта1 была проблема куда серьёзнее, чем желудочная революция. Слизь жгла, как незнакомая кислота, – не обжигающе горячо, а хищно, с разъедающей медлительностью. Сначала кожа пошла пятнами, сморщилась, будто пергамент на огне, и начала сползать, открывая красные мускулы и белёсые сухожилия; потом и эта красная ткань стала растворяться, таять, словно сахар в кипятке. Осокин завопил благим матом, зовя на помощь – то Батыра, то маму, то супругу, которая давно не признавала его мужем и не делила с ним ложе. Никто не пришёл. Соседи, слыша крики, только переглядывались: «Опять Мирбабаев в белой горячке, чертей гоняет», – и прибавляли громкость телевизора, чтобы не слышать. Между тем сам Батыр продолжал мирно травить воздух своим дыханием, не слыша предсмертных воплей.

Слизь тем временем добралась до глазниц, разъела веки, а потом и сами глаза. Прозрачная масса залезла внутрь черепа, как хищная медуза, и мозг исчез в ней за какие-то минуты, растворился без остатка, оставив пустую, мягко колыхающуюся оболочку. Затем слизь пошла дальше по телу, покрывая грудь, руки, живот, ползла вниз по ногам. Снаружи это выглядело так, будто Серафима обвернули в плотный целлофановый пакет – только этот пакет был живой и смертельный. Он шевелился, пульсировал, а внутри ещё дергалось что-то, постепенно утихая, пока от слесаря ЖЭКа не осталось даже стона.

Фактически, эта слизь выглядела как отдельно живущий желудок – дрожащий, мясистый, с прожилками, словно сложенный из полупрозрачных кишок. Снаружи она напоминала медузу из кошмарного сна: бледно-розовая, с желтоватыми нитями внутри, пульсирующая, покрытая каплями, как рыбья чешуя, и с мягкими, бесформенными щупальцами-бахромой по краям. Неизвестно, обладала ли она хоть зачатком разума, но переваривала Серафима с такой скоростью, о которой самый изощрённый писатель-фантаст только мечтал бы написать. Плоть исчезала в ней, как сахарная вата в кипятке, и вскоре от Осокина не осталось ни крика, ни тени. Закончив с пищей, слизь дрогнула, стянулась комком и, оставляя за собой мокрый след, протекла обратно к унитазу и скользнула в тёмный канализационный сток. Вода ещё какое-то время бурлила, потом стихла, будто ничего и не было.

Когда Мирбабаев отодрал слипшиеся веки и, покачиваясь, побрёл в туалет, чтобы освободить мочевой пузырь, возле унитаза он наткнулся на чисто обглоданный скелет. Белые кости, голые, словно вываренные в автоклаве, лежали неестественной кучей, а на них висела ещё одежда Серафима: засаленная рубашка, штаны, те самые вонючие оранжевые носки, которые Осокин не снимал даже летом.

– Это ещё что такое? – пробормотал Батыр, прищуриваясь, пытаясь вспомнить, откуда у них взялось это «учебное пособие». Может, вчера они забрели в мединститут и стащили скелет из аудитории? Но в памяти ничего такого не всплывало. Он ясно помнил три бутылки водки, чёрт знает сколько пива, любимый свой «Тройной», помнил, как они вошли в квартиру, готовили закуску, травили матерные анекдоты… а что было дальше – провал, тьма, пустота.

Он поднял глаза к окну: там шевелили кронами чинары, чирикали воробьи, доносился весёлый звон трамвая, клаксоны машин, голоса торговцев, запах лепёшек и дыни из соседнего двора. Город жил своей привычной, солнечной жизнью, будто и не было никакой кошмарной ночи.

– Серафим! – позвал он, желая спросить напарника, откуда взялась эта хрень. – Эй, ты, старый пердун, где ты?

Никто не отозвался. Квартира стояла тихая, как склеп: тусклый свет, потухшая плитка, запах перегара и чего-то ещё, липкого и чужого.

Мирбабаев, качаясь, склонился над скелетом. Постепенно к нему подбиралось осознание: на костях висела одежда Осокина, а на костлявой левой руке болтались его старенькие часы «Ракета» с облупившейся позолотой, стрелкой, остановившейся где-то между восемью и девятью. Он ощутил, как внутри похолодело – мороз прокатился по желудку, будто кто-то залил в него жидкий азот, и мозг мгновенно протрезвел, соскребая с себя остатки одеколона. Батыр вскочил, попятился назад, чувствуя, как его собственный страх лезет по горлу. «Как милиции это объяснишь? Кто поверит?» – мелькнуло у него в голове.

– Наверное, я сошёл с ума, – прошептал он и, не будучи верующим, автоматически перекрестился – криво, дрожащей рукой, будто хватаясь за последнюю соломинку. Потом, дрожа, он сорвал крышку с новой бутылки «Баян-Ширея» и залпом влил всё в себя. Его трясло от страха так, что жидкость выплёскивалась мимо рта; зубы стучали, руки не слушались, а сердце билось быстро и неровно, как пойманная в банку муха.

Глава вторая. Распитие в школьном туалете

Ученик девятого «Б» класса Хусанов Баходыр – долговязый подросток с узкими плечами, вечной щетиной пушка на верхней губе, жёлтыми от дешёвого табака пальцами и глазами-хитрецами под косо надвинутой кепкой – был известен на весь Хамзинский район как лоботряс и хулиган. От одного его имени вздрагивали работники районо и с облегчением перекрещивались дворники, не говоря уже о мелкой шушере, что выгуливали родители во дворах, на улицах и в парках. Для него прогулять занятия было таким же простым делом, как щёлкать семечки, шелухой которых он, кстати, регулярно усыпал коридоры и подоконники школы, не испытывая ни малейшего угрызения совести.

Его любимым занятием было натянуть на голову целлофановый пакет, прыснуть внутрь дихлофос и, вдыхая пары ядовитого вещества, уходить в сладкий дурман; или положить на нос тряпочку, смоченную в бензине, и так же дрейфовать в нирвану, сидя на лавочке или в школьном туалете, мечтая о чём-то неведомом. Он не отказался бы и от анаши, которую время от времени давали ему попыхтеть соседи-студенты из соседнего общежития, но сейчас у тех шла летняя зачётно-экзаменационная сессия, и Баходиру приходилось искать иные доступные способы отключиться от скучной реальности.

Алкоголь был одним из них. В магазине «Богурсок» у троллейбусной дороги табак и водку продавал его знакомый, такой же недоучившийся школьник. Вообще, спиртное Баходыр считал самым лучшим изобретением человечества, достойным памятников первым самогонщикам, а не всяким там Христофорам Колумбам, Джордано Бруно или Юриям Гагариным. Пьянка в его понимании была своеобразным космическим путешествием – только не в ледяной вакуум, а в тёплый, мутный мир, где ракеты не нужны, а стартовый стол – это унитаз, табурет или лавочка.

Вот и сегодня Баходыр решил провести своё время в очередном алкогольном «космическом полёте», но не один, а с экипажем – такими же бездельниками, как он сам. Уроки были скучны, и тратить на них часы ему не хотелось. Он отправил одного «алконавта» -одноклассника, Наримана Маннанбекова – круглого, словно колобок, с масляными глазами и вечной ухмылкой, мастерски таскавшего булочки со школьного буфета, – в ближайший «комок»2 к знакомому, чтобы тот достал им «топливо». Когда Нариман вернулся с пакетом, они заперлись в школьном туалете втроём вместе с третьим товарищем – Вадимом Кочетовым, худощавым, с острым носом и ободранными коленями, фанатом футбола и покера, который умудрялся проигрывать даже в «дурака» у первоклашек, но всё равно считал себя стратегом.

Предварительно Баходыр заставил одного из сидевшей на унитазах мелюзги принести из столовой стаканы. Мальчишка, дрожа, выполнил приказ, а в ответ услышал грозный бас: если ещё раз Баходыр увидит в уборной пацанят, то поотрывает им приборы, с помощью которых они энурезят – то есть по-простому дуют в трусы.

Те не стали испытывать судьбу: через секунду они уже вылетели из туалета, позабыв натянуть штаны, и помчались по коридору, как оглашённые. Страх перед встречей с грозными парнями школы был слишком велик, чтобы они решились пожаловаться учителям или родителям. Такова уж была слава Хусанова и его боевой команды: троица подростков, которым казалось, что весь мир – их площадка для игр, а вся школа – их личный космодром.

Довольно гогоча, оболтусы растянулись на крышках унитазов, покачиваясь, как ленивые вороны на ветках, достали по сигарете и задымили, наполняя школьный туалет густым сизым туманом. Это были их любимые болгарские «ВТ» – крепкие, с резким запахом табака, который выедал глаза, а дым оседал на плитке жирными потёками. Вся школа знала эту марку, а местные пацаны расшифровывали буквы по-своему – «Вечерний Ташкент», словно эти сигареты сами олицетворяли ночную свободу улиц. Баходыр хмыкнул, привычно скинул пепел на кафель и одним рывком распечатал бутылку «Столичной» – крышка отлетела с глухим щелчком, будто открывали люк в космос.

Нариман, сдвинув кепку набок и ругаясь нарочито громко – больше для солидности, чем от реальной злости, – вытащил из спортивной сумки банку маринованных огурцов, с треском сорвал крышку и бросил её в угол. Лепёшку он разломил так, будто разделял трофей после набега.

– Закусон готов, шеф, – провозгласил Вадим, распаковав колбасу «Золотая салями». По слухам, её делали из ослятины, но парней это только смешило: они ели и казы3, и свинину, и сушёную рыбу, и без зазрения совести попробовали бы змей и лягушек, если бы им предложили. К водке любая закуска шла как родная.

– Молодцы, братаны, – одобрил их «уголовный» авторитет, Хусанов, и резким движением разлил спиртное по стаканам, не пролив ни капли. Первые сто грамм они опрокинули без закуски, как того требовал ритуал. Вторую и третью порцию проглотили так же легко, словно это был лимонад. Салями-ослятина лишь добавила мягкой жирности во вкус.

– Хорошо пошла, – выдохнул один из лоботрясов, сплёвывая горькую слюну в унитаз. Смачный харчок, на девяносто процентов состоявший из спирта, попал точно в дыру. – Люблю я «Столичную», это тебе не «Жириновка»!

– Да, – согласился другой, – от «Жириновки» башка гудит, и на уроках ничего не лезет в голову.

– Ха, – хмыкнул Баходыр. – Можно подумать, что в твоей башке есть место для знаний. Ты хоть знаешь, чему равен катет?

– Нет, а ты?

– Какой-то там гипотенузе… Тьфу, слово-то какое тупое! Так ты на занятие идёшь?

– Не-а, сейчас химия, а я терпеть не могу нюхать всякие там вещества и решать задачки, что получится, если железо смешать с кислородом, – сказал Вадим и снова сплюнул в унитаз.

И тут его глаза полезли на лоб: вода неожиданно забурлила, будто внутри проснулся кипящий чайник.

– Это ещё что такое? – изумился он и присел, чтобы внимательнее рассмотреть розовую пену, поднимавшуюся на поверхности воды. – Я что, кислоту сплюнул? Что за бурная химическая реакция с выделением розовой субстанции?

– А ты, оказывается, всё-таки в химии разбираешься, – пробормотал Хусанов, тоже заинтересовавшись странным явлением. – Опять, наверное, канализация засорилась. Здесь трубы давно проржавели.

– А что это за розовое вещество? – нахмурился бездельник, увидев, как из дырки всплывает нечто непонятное. – На медузу похоже…

– Параша чья-то, – хохотнул Нариман и выдал матерок для храбрости. – Кто-то обсирался медузами, ха-ха-ха, ты это классно схохмил, братишка!

Но через секунду ему было не до смеха. Из унитаза со свистом, как пробка из шампанского, выпрыгнул розовый комок, который мгновенно присосался к лицу Вадима.

– А-а-а! – заорал тот, вертясь, как юла. Он вцепился в слизь пальцами, пытаясь сорвать её, но едва его руки вошли в розоватый студень, как кожа и сухожилия на пальцах тут же зашипели и растворились, будто их обдали кипящей кислотой. Взору ошарашенных пацанов предстали оголённые костлявые кисти, напоминавшие пластмассовые учебные макеты из кабинета биологии, только не бутафорские, а настоящие, живые и судорожно дёргающиеся.

– О боже! Что это? – голос Баходыра сорвался на хрип, будто его глотку сдавили ледяными пальцами. Ноги налились свинцом, прилипли к плитке, и он ощутил себя так, словно ему на стопы поставили бетонные блоки. В груди сердце забилось как сумасшедшее, гулким эхом отдаваясь в висках, а дыхание стало рваным и частым – страшно даже вдохнуть, чтобы не вдохнуть вместе с воздухом этот розовый ужас.

Слизь тем временем окончательно сожрала лицо Вадима: кожа исчезла, будто её смыло растворителем, и теперь голову покрывала тонкая розоватая плёнка, под которой скользили оголённые челюсти, шевелясь как механический каркас. Красные мышцы ещё частично скрывали череп, но на глазах парней эта красная мозаика растворялась, уступая место белой кости, блестящей и мокрой.

Нариман стоял со стаканом в руке, пальцы дрожали так, что спирт плескался на кафель, но он не мог вымолвить ни звука. Всё казалось сном, каким-то мерзким мультиком, где реальность вдруг пошла рябью. Баходыр же тупо таращился, мысли носились роем, бились о череп, как мухи о стекло, и ни одна не давала ответа. Его сознание будто зависло, как компьютер на «синем экране», перестав соображать, что происходит.

Одноклассник уже не кричал. Он тихо осел на колени, потом медленно повалился на бок. Его руки дёргались в судорогах, как сломанные провода. Розовый комок методично объедал всё, что находил: волосы, сухожилия, мозги, сосуды – и уже полез под одежду, вздув её, словно внутри зашевелилась огромная крыса. Под этой тканью исчезали лёгкие, сердце, печёнка, трахея, пищевод – всё, что составляло его нутро.

– Что это? Как это? – хрипло выдавил Маннанбеков, пятясь назад. Он не мог поверить, что только что сидевший с ним за стаканом товарищ уже мёртв.

На лице Баходыра впервые появилось выражение осмысленности – как будто пелена страха слегка раздвинулась. Он начал понимать: перед ним не просто жижа, а существо, которое ест живых, и оно не боится. На миг ему захотелось схватить студень и отшвырнуть, но в голове вспыхнуло: «А ведь меня оно так же сожрёт, стоит только прикоснуться». Вон уже полтела Вадима растворилось под слизью. Нет уж, героизм оставим кино.

Он сделал несколько осторожных шагов назад, сглотнул и тихо сказал:

– Сваливаем отсюда…

– А он? – Нариман кивнул на обглоданный скелет. Розовая масса, увеличившаяся ровно настолько, сколько поглотила, медленно сползла с одежды, неторопливо забралась обратно на унитаз. Казалось, она сыта и равнодушна – не нападала, а лишь перекатывалась, будто толстая медуза, выбирающаяся на берег.

– Бултыкс! – хрюкнуло что-то внутри неё, и розовое существо одним упругим движением прыгнуло в отверстие унитаза. Вода взметнулась фонтаном, заклокотала, и с чавкающим звуком студень исчез в канализационной трубе, оставив после себя мерзкий сладковатый запах.

– А что он? Ему мы уже ничем не поможем, – прошептал Баходыр, дрожа всем телом. Губы его побелели, желудок сжался, готовый вывернуться наизнанку. Он бы с радостью вырвал – и страх, и водку, и только что съеденное, лишь бы стало легче. Но понимал: теперь ему придётся отвечать не только старому директору-ворчуну и злой завучихе, но и родителям Вадима, и милиции, и детской инспекции, где он давно на особом учёте. И кто поверит в то, что он сейчас видел?..

А за маленьким вентиляционным окошком туалета стояло настоящее лето – последняя неделя учебы. Солнце било белым светом по зелёным листьям школьных чинар, во дворе смеялись младшие классы, звякала железная горка, стрекотали воробьи. Мир жил и дышал, как ни в чём не бывало.

Прозвенел звонок, протянувшись по коридорам металлическим трезвым гулом. А в школьном туалете стояли два подростка, застывшие, как восковые фигуры, тупо уставившись на скелет в школьной одежде – мокрый, блестящий, ещё пахнущий розовой слизью, с торчащими ремнём штанами и перекошенными кедами.

Глава третья. Происшествие в бане

Старший налоговый инспектор Чиланзарского района Вадим Иванович Сиропов был мужиком крепким, но уже располневшим, с мягко обвисшим животом и седеющими висками, в которых угадывалось что-то от прежнего армейского строевого офицера. Слегка потемневшая от постоянных бань кожа блестела, словно лакированная, а маленькие, хитрые глазки, утонувшие в пухлых щеках, выдавали человека, привыкшего решать дела «по понятиям», а не по букве закона. Обернувшись махровым полотенцем, он держал в одной руке гранёный стакан с ледяной водкой, а в другой – вилку с солёным огурцом, как знамя настоящего мужского отдыха.

Вообще-то явился он сюда с проверкой хозяйственной деятельности – формально, по бумагам. Но работать сегодня не собирался: налоги не убегут, да и пачка купюр, которую хозяин заведения уже приготовил «на чай», тоже никуда не денется. Сначала отдых. Нужно было отвести душу после тяжёлой недели. Одна только проверка строительного кооператива стоила ему нервов: на бумаге – вроде бы обычные работяги, а на деле – прикрытие для облисполкомовских и мафиозных людей, которые гоняли через кооператив немалые бюджетные суммы. Лишний интерес грозил неприятностями – и Сиропов уже это прочувствовал, когда после пары лишних вопросов получил два аккуратных синяка под рёбрами и недвусмысленное предупреждение «не рыпаться».