Жестокеры

Дверь к себе я захлопнула так, что затряслись стены. Мать не решилась стучаться ко мне, чтобы продолжать разговор. В укрытии своей комнаты я долго рыдала, сидя на полу и прислонившись спиной к стене, не в силах успокоиться.

«Нет, Дим. Мы с тобой не останемся здесь жить. Мы сделаем все, как мы решили. Мы вырастем и уедем, далеко-далеко отсюда. На твоем «байке». Мы уедем от нее. Мы уедем от них всех. Они ничего не понимают!»

***

Опустив голову, я сидела на кровати. Сидя передо мной на корточках, Дим держал меня за руки и обеспокоенно заглядывал в мои глаза. Его солнечное лицо изменилось до неузнаваемости: никогда не видела моего Красивого таким серьезным и нахмуренным.

– Хочешь, я поговорю с твоей матерью?

Вчера, когда я немного остыла и вышла из комнаты, мать пригрозила, что если я не брошу Дима, она заберет меня из школы и отправит в другой город, к своей троюродной сестре, где я буду учиться в техникуме, и где Дим никогда меня не найдет. Я глубоко вздохнула.

– Зачем с ней говорить?

– Я объясню ей, что мы вместе. Что ей не нужно беспокоиться за свою дочь – ты теперь со мной.

Я покачала головой.

– Моя мать не тот человек, кому можно что-то объяснить.

– Тогда нам нужно уезжать, как мы и задумали. Придется сделать это раньше.

Я подняла на него глаза.

– Но куда мы поедем, Дим? И на что мы будем жить? У меня совсем нет денег.

Только сейчас я поняла, какие мы наивные и глупые.

– Мы будем жить на мои деньги, – сказал Дим тоном взрослого, уверенного в себе мужчины.

Я устало засмеялась и погладила его по щеке. Дим сам был школьник, без опоры под ногами.

– Смешной! У тебя их тоже нет.

Дим удрученно опустил голову. Он долго молчал. А потом стукнул кулаками по своим бедрам.

– Я найду для нас деньги. Обещаю. Я продам «байк».

Я рассмеялась.

– На чем же мы тогда уедем?

Дим тоже невесело усмехнулся.

– Такая девочка, как ты, не должна плакать. Никогда. Мне плохо от того, что я ничего для тебя не делаю…

Да, таким он и был, мой Дим! Заботливый, нежный, ответственный. Он смело встречал трудности и вызовы. Не прятал голову в песок, не отмахивался от проблем глупыми шутками, не ссылался на то, что вечно занят, поэтому ему не до тебя. Еще совсем пацан, но с такими правильными установками. В какого мужчину он бы вырос… Я погладила его по голове.

– Глупый. Никто для меня не делает столько, сколько делаешь ты. Мы вырастем, встанем на ноги, заработаем деньги и вот тогда уедем. И все будет хорошо.

Дим снова взял мои руки в свои.

– Но чем помочь тебе сейчас? Я готов отдать тебе все – все, что у меня есть.

С грустной нежностью смотрела я на моего Красивого. В его зеленых глазах было столько муки и боли. Я видела, как он себя терзает. Я убрала с его лба непослушную светлую прядь – она всегда вот так вот падала ему на глаза.

– Что у тебя взять? У тебя нет ничего, кроме тебя. А ты итак мой.

***

Теперь нам приходилось встречаться украдкой, с еще большими предосторожностями, чем раньше. Я не разрешила Диму продавать «байк», а также разговаривать с моей матерью, что-то ей объяснять. Чтобы ее не провоцировать, мы договорились не вызывать ее подозрений – пусть думает, что мы расстались. Нужно сделать так, чтобы мать вообще больше никогда не увидела Дима. Я просила его встречать и высаживать меня за несколько дворов от нашего дома.

В тесном Городе Высоких Деревьев мы были словно два загнанных зверя, раненых любовью. Мы втайне истекали сердечной кровью, и этого никто не мог видеть. Я никому не позволяла это увидеть. Мне казалось, что наша любовь будет жить, пока я буду ее охранять от всех – даже от собственной матери… Особенно от нее.

Перед тем, как расстаться, Дим каждый раз подолгу держал меня за руки. Словно не мог меня отпустить. В его глазах появилась какая-то тоска и обреченность, которых не было раньше, какая-то затаенная боль. И это разрывало мне сердце. Когда я нехотя начинала вырывать свои руки, говоря, что уже поздно и мне пора домой, Дим, глубоко вздохнув, отпускал меня, молча садился на свой «байк», резко срывался с места и уезжал. Я знала, что он снова поедет за город, носиться по «нашим» полям. Дим часто стал гонять один. Иногда он заезжал так далеко, что обратно ему приходилось возвращаться уже в сумерках. С беспокойством думала я о том, где он и что с ним. Я словно видела, как он несется один вдаль по трассе, не разбирая дороги.

Обмануть мать, конечно, не удалось. В этом городе всегда найдутся любопытные, которые все увидят, а потом донесут. Мы сидели вечером за чаем. Я задумчиво размешивала сахар на дне своей кружки и думала о Диме. Мать со стуком положила ложечку на блюдце. Я вздрогнула и замерла.

– Это очень нехорошо.

Я не решалась поднять на нее глаза.

– Да, это нехорошо. Это худшее, что может быть в жизни – когда дочь обманывает свою собственную мать.

Я взглянула на нее. Мать с вызовом смотрела на меня, не произнеся больше не слова. Я встала и ушла в свою комнату, с громким стуком захлопнув за собой дверь. По ту сторону двери я сползла на пол. Кто нас видел? Кто ей донес? Я была в отчаянии.

А вскоре случился весь этот ужас…

***

– Срежем через бывший завод!

Дим протянул мне шлем и затянул лямки на своем.

– А мы там проедем?

– Конечно. Я всегда там сворачиваю.

Мы больше не катались вдоль полей, которые начинались за моим домом, боясь, что нас кто-нибудь увидит из окон. Еще летом Дим продумал короткий путь к загородной трассе, которая начиналась в противоположном конце города. Чтобы не петлять по главным улицам, он проезжал через дачный поселок и территорию заброшенного завода – и сразу оказывался на свободе, где можно было лететь, не боясь попасться за езду без правил.

Мне не понравился этот маршрут, но уверенность Дима как всегда меня успокоила. Теперь мы ездили так, как он придумал.

В тот вечер – 5 октября – Дим казался каким-то особенно хмурым. Я не узнала его, когда мы встретились в условленное время в одном из соседних дворов, возле гаражей. Но вскоре его тяжелые мысли, казалось, развеялись, и Дим снова, по привычке, почувствовал радость быстрой езды. Он громко засмеялся, как раньше, а я прижалась щекой к его плечу.

Проехав через мост и миновав частный сектор, мы устремились в старую промышленную зону. Вскоре показался протянувшийся на много метров бетонный забор, разрисованный граффити. В заборе не хватало одной плиты. В эту брешь Дим и направил свой «байк».

Завод стоял заброшенным уже два десятка лет. Главное здание встретило нас обшарпанным фасадом и рядами слепых окон с выбитыми стеклами. Обогнув его, мы устремились к производственному корпусу. Дальше – справа от него – стоял еще один полуразвалившийся маленький цех.

– На обратном пути заедем на наш берег. Листва на деревьях желтая, так красиво, – кричал Дим, повернув голову, чтобы я могла его расслышать. – А еще…

Он не успел договорить.

Кто-то свалил на повороте строительные материалы и мусор, которых там не было накануне. Очевидно, после долгих лет простоя, здание решили реставрировать или сносить. Не ожидая препятствия, Дим резко повернул, но было поздно. Ударившись колесом об этот завал, мотоцикл завалился на бок.

– ДИИИИИИИИМ!

Я полетела в кучу старых кирпичей и торчащей из них арматуры. Последнее, что я почувствовала, была резкая, дикая боль.

***

Не помню, как нас нашли, как нас везли в больницу. Наверно, от боли я на какое-то время отключилась.

Мы не получили травм, несовместимых с жизнью. Шлемы защитили наши головы, но ничто не защитило мое бедро: оно было разодрано в клочья. Я только однажды заглянула под одеяло и быстро опустила его. А потом боялась сделать это еще раз. Но, даже не видя его под бинтами, я знала: там, вдоль всего левого бедра, тянется страшный, уродливый, извилистый шов. Мать сказала, что шрам останется на всю жизнь. Сказала она это не без торжества – таким тоном обычно говорят «доигрались!».

«Дим, не переживай: мне не больно».

Это была ложь. Мне было очень больно. Несмотря на сильные анальгетики. Они лишь на время давали мне забыться.

– Где Дим? Что с ним?

Я услышала, как где-то вдалеке – на деле же в нескольких шагах от меня – мать, вне себя, яростно заорала:

– Чтобы я о нем больше не слышала!!! Чтобы духу его рядом с тобой больше не было!!! Он разбил мне моего ребенка! Он вас обоих угробил! Чудовище! Пусть держится от тебя подальше!

Я слабо сопротивлялась:

– Ты ведь его не знаешь… он такой хороший… он же не знал, он не виноват… это все арматура… скажите ему, что он не виноват… пусть не казнит себя…

Мои сухие губы с трудом шевелились. Я не была уверена, что мать меня услышала. Она снова что-то орала. Я отвернулась к стене, не в силах сдержать слезы. Пальцем я вычерчивала узоры по обшарпанной штукатурке, стараясь не слышать этих адских криков за своей спиной.

«Нет, Дим. Мы с тобой не останемся жить в этом городе. Мы вырастем и уедем отсюда, далеко-далеко. На твоем “байке”».

Я захлебывалась слезами.

А в соседней палате израненный Дим сидел на полу и плакал от вины и бессилия, обхватив голову перебинтованными руками. Я не могла видеть его сквозь стену, но поняла, почувствовала, что он был там.

***

Авария стала последней каплей и главным козырем матери в борьбе против нас.

Они разговаривали у открытой двери, ведущей в палату. Они думали, что я сплю. До меня доносились обрывки фраз:

«…он чуть не угробил их обоих…» – требовательный голос матери.

«..конечно, если бы я знала, что у них так все закрутится… я ж сама его к вам привела…» – другой голос – тихий и кающийся. – Сын сказал, что ему так понравилась эта девочка…»

«… сначала значения не придала этим их отношениям, а потом… Ему-то все равно, отряхнется и дальше поедет, а ей теперь как?» – наседала мать.

«…ошибаетесь, сын сильно переживает…»

Я боялась за Дима. Я знала: его собственное обостренное чувство вины доведет и доконает его сильнее, чем чьи бы то ни было упреки и обвинения.

«… нет… надо пресекать…» – вынесла вердикт моя мать.

Я, обеспокоенная, попыталась вытянуть шею: что пресекать? Что они собираются делать? Мать зашла в палату.

– А, ты не спишь! Не шевелись, не шевелись! Постарайся больше спать – так тебе будет лучше.

– Что с Димом?

Я спрашивала ее об этом каждый день. Мать снова поджала губы и ничего не ответила.

На мои вопросы, что с Димом, мне никто ничего не объяснял – словно сговорились. Из нескольких слов санитарки, которую я из последних сил схватила за руку, я поняла только, что Дим отделался гораздо более легкими травмами, чем я.

«Слава богу!»

Горячие слезы благодарности текли по моим щекам. Мне так хотелось увидеть Дима, успокоить его, сказать, чтобы он не казнил себя так сильно, ведь я обязательно скоро поправлюсь, и мы с ним вместе уедем из этого города. Обязательно уедем, как мы и хотели. Но я не могла встать, не могла даже пошевелиться. Все, что я могла, это мысленно разговаривать с Димом через стенку, надеясь, что он меня слышит.

***

Сколько я уже здесь лежу?

Он не зашел ко мне ни разу за все это время. Почему?

Когда я все-таки смогла встать, и всевидящий контроль матери немного ослаб, я с трудом, держась за стену, дошла до соседней палаты. Она была пустая. В недоумении я стояла и смотрела на застеленные койки. Ко мне подошла санитарка – та самая, которая сообщила мне тогда о состоянии Дима. Она достала из кармана и протянула мне свернутый листок бумаги. Рукой Дима там было написано:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».

Свернув записку, я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

Don’t you cry tonight, I still love you baby,

Don’t you cry tonight.

Don’t you cry tonight, there’s a heaven above you baby,

And don’t you cry tonight.

«Такая девочка, как ты, не должна плакать. Никогда…» Но по моему лицу текли слезы – снова текли, как несколько лет тому назад. И это было только начало.

Добрая санитарка с сочувствием рассматривала меня.

– Только не придумывай себе ничего, слышишь! Он спрашивал о тебе каждый день. Он хотел тебя увидеть. Он рвался к тебе, но ему не дали. – Она поглаживала меня по плечу. – Очень хороший парень. Да ты итак это знаешь.

Я молча кивнула – куда-то в пустоту. Я не видела ее лица из-за пелены слез.

***

Разодранное бедро – это ерунда. Позвоночник, поясничный отдел. Смещение позвонка. Вот почему мне было так трудно шевелиться. И так больно. Вот почему моя реабилитация растянулась на бесконечные недели. Мне пообещали, что слегка хромать я буду еще долго. Даже когда заживет бедро. Последствия тоже на всю оставшуюся жизнь, как и шрам. Может быть слабость в ногах и боль. Мне было плевать на это.

Меня выписали из больницы через три недели после аварии, и мать забрала меня домой. На все мои расспросы, где Дим и почему он не приходит, мать, поджав губы, упрямо и ожесточенно молчала. Я поняла, что от нее не добиться ни слова.

Это ужасно, когда ты ограничен в движениях! Когда тебе нужно ехать, нужно идти, но ты не можешь! Только через неделю томительного ожидания, немного окрепнув и воспользовавшись отсутствием матери, я, отыскав бумажку с адресом, поехала на поиски Дима. Нога еще плохо слушалась и, выходя из автобуса на вокзале, я чуть не свалилась с высокой подножки под колеса. Я никогда не была в его городе – Дим всегда приезжал ко мне сам. Но я нашла его дом почти сразу. Словно сердце подсказало мне: вот эти бледно-зеленые обшарпанные стены, вот эта покрытая серым шифером крыша, вот этот небольшой палисадник с покосившимся деревянным заборчиком. Словно я уже когда-то видела то, что каждый день видел своими глазами Дим. Словно я смотрела на мир его глазами. Я потянула на себя старенькую дверь, и она чуть не сорвалась от петель, грустно скрипнув ржавой пружиной.

В подъезде не горела лампочка, и я держалась за стену, поднимаясь по ступенькам. Лифта не было, и каждый шаг наверх давался мне невероятным трудом. Остановившись на втором этаже, возле железной двери, я потянулась к кнопке звонка. Я звонила долго. Дверь никто не открывал. Прильнув к ней ухом, я попыталась услышать хоть какие-то звуки по ту сторону. Я поняла, что не слышу звонка, и мне пришло в голову, что он наверняка не работает. Тогда я со всех сил заколотила по двери. На мои долгие отчаянные стуки открылась соседняя дверь, и на площадку выглянула старушка в желтом плюшевом халате. От нее я узнала, что Дим с матерью уехали, насовсем, еще по октябрю.

– Жалко, такие хорошие люди. А сын-то у нее какой, а? Золото-парень! Всегда помогал мне затаскивать наверх тяжелые сумки с продуктами.

– Да, мой Дим… Он такой… – прошептала я так тихо, что сама не услышала своих слов. Мои губы и подбородок задрожали. – Куда они уехали? Адрес оставили?

Старушка сделала шаг навстречу, в порыве внезапной подозрительности вглядываясь в темноте в мое лицо.

– Не оставили. Почем знаю, куда? Наверно вернулись к себе на юг. К морю.

Я прислонилась к стене, чтобы не упасть. Силы внезапно оставили меня. Не помню, как я вышла из подъезда. Не помню, как пришла на автовокзал. Я нашла себя уже сидящей в автобусе, уезжавшем прочь из Диминого города.

Дома матери хватило беглого взгляда, чтобы все понять.

– Знаю, ты ездила к нему. По глазам вижу.

Я с вызовом задрала подбородок.

– Да. И еще поеду! Поняла?!

Какое-то время мать молчала. А потом горестно вздохнула.

– Ты должна быть благодарна судьбе, что вы расстались. Лучше так. Такая юношеская любовь быстро проходит и никогда не доводит до добра.

«Дим, тебе не за что себя винить. Ты мне ничего не сделал, ничего плохого. Раненое тело – это такая ерунда, по сравнению с тем, как другие люди уродуют мне душу!»

Я ушла в свою комнату, ничего не ответив матери. В тот момент я ее ненавидела.

***

Я лежала на холодном полу, уставившись в потолок, раскинув в стороны руки. Мои глаза застыли в стеклянной неподвижности. Я никогда больше не буду дышать. Мои волосы рассыпались золотой паутиной и ловили тишину. Я никогда больше не буду плакать. Недвижима и холодна, я никогда не испытаю боли.

Я лежала на полу. В груди была такая тяжесть, как будто на нее сел уродливый горбатый карлик-химера. Сидит и злобно похихикивает надо мной. Я знала – это давит на меня тот самый груз Нелюбви. Своей любовью Дим на время уменьшил эту тяжесть. Но Дим ушел, и теперь мой груз Нелюбви словно стал еще тяжелее. Еще невыносимее, чем был раньше.

А ведь совсем недавно я верила в свою счастливую звезду! Судьба улыбнулась мне, послав мне Дима. Он отогрел меня, и я ошибочно почувствовала себя в безопасности, словно растение под стеклянным колпаком. Но вот пришла злодейка-жизнь и железной рукой разбила этот колпак. И теперь Дима нет, а я лежу на полу, и я застыла в своем поражении. Я уязвлена. Я повержена. И даже плакать не могу.

Мы мечтали о светлом будущем, но как жестоко все оборвалось – в одночасье! За что с нами так? Почему именно с нами? Как такое могло случиться? Разве может быть так – что повторно разбивается уже разбитое и с таким трудом склеенное сердце?

Оно снова разбивается, с оглушительным треском, а потом…

А потом летят осколки.

Осколки, осколки…

Те самые, что уже летели когда-то. Они ведь летели и раньше, я помню. Они летели, когда умер отец. Они летели все мое детство. Я не знала, что это за осколки, а ведь это были осколки моего собственного сердца. Смерть отца разбила мне сердце. Дим заботливо и любя склеил эти осколки. А теперь они, с таким трудом склеенные, снова разлетелись во все стороны. Сейчас мне казалось, что они сыплются на меня с самого потолка, а мне до такой степени на все наплевать, что я даже не думаю уворачиваться.

Как трудно лишаться того, что тебе так дорого! Это как отрывать от себя кусок себя.

«В моей жизни такого уже не будет. Никогда», – встав на следующее утро и посмотрев на небо, осознала я.

Я понимала, чего я лишилась, потеряв Дима. Мои опасения подтвердили поля, по которым мы когда-то гоняли, и которые теперь выглядели совсем по-другому – уныло и опустошенно. Как-то сиротливо. И дело не в том, что вместо золотистой пшеницы там теперь мерзлая земля… Мои опасения подтвердил и грустный лес вдалеке, вдруг ставший каким-то серым и неприкаянным. За лесом – из окна я ее не видела, но знала, что она там, – стояла та самая белая часовня, в которой Дим никогда не поведет меня к алтарю. Я была уверена, что она больше не светится так, как раньше. И никогда не будет светиться. И лес, и поля, и невидимая мне церковь были другими. Мир был другим. Я стояла у окна и смотрела, как этот мир теряет краски – как уже было когда-то. Они буквально сползали – с неба, с сухой травы, с последних листьев – уступая место глухой и безнадежной серости.

А потом пошел первый снег. Я смотрела на метущиеся хлопья и не могла заставить себя сдвинуться с места. Мне казалось, что темное покрывало безразличия, накрывшее мою жизнь, вместе со мной должно было накрыть и всех остальных людей. С удивлением понимала я, что это не так. В окно я видела, что они, как и прежде, бегают и суетятся. Я не понимала их. Куда они бегут? Куда торопятся? Кружатся, как эти метущиеся снежные хлопья? Зачем все эти лишние человеческие движения? Они надеются к чему-то прийти, чего-то достичь, воплотить в реальность свои мечты о любви и счастье? Но разве не понимают они сами тщетность всей этой бессмысленной суеты? Разве невдомек им, что итог у всего один? В жизни реальны только смерть и одиночество.

6

Деревья,

на землю из сини небес

пали вы стрелами грозными.

Кем же были пославшие вас исполины?

Может быть, звездами?

Ваша музыка – музыка птичьей души,

божьего взора

и страсти горней.

Деревья,

сердце мое в земле

узнают ли ваши суровые корни?

Федерико Гарсия Лорка. Деревья

Я сидела на берегу реки, прислонившись спиной к толстому стволу высоченного старого дерева.

«Нашего дерева».

Странно и страшно: с недавних пор моими единственными близкими существами стали деревья. Конечно, существами: ведь в них, как кровь по жилам, текут соки. А значит, деревья живые. Только с ними мне хотелось разговаривать. Деревья, в отличие от людей, обладают сочувствием и памятью. И теперь они делились со мной моим же счастьем, свидетелями которого не так давно были. А я рассказывала им о своей боли. Только им я и могла поведать свою боль.

А еще утекающей воде. Задумчиво глядела я на течение. Впрочем, нет: река не в силах унести мою боль, омыть, очистить меня от нее. Она останется во мне.

О чем я думала? Страшно признаться: ни о чем. Все та же бессмысленная пустота, как когда я лежала дома на полу, под градом сердечных осколков. Я просто с безразличием фиксировала все, что видела и чувствовала. Речка. Деревья. Камушки. Холодная земля. Пустота. Внезапно что-то странное случилось со мной. Я увидела себя, как я сижу на берегу реки, прислонившись спиной к дереву, и как мне плохо. Я больше не ощущала себя в своем теле, я словно вышла из него и теперь смотрела на него со стороны. Мне стало так жутко. Я закрыла глаза. Когда я снова их открыла, я увидела свои руки, и реку, и деревья, и землю под собой. Я судорожно выдохнула. Кажется, теперь я знаю, как сходят с ума.

Я часто приходила на берег после школы. А иногда и вместо школы. Тянула меня сюда какая-то невозможность физически оторваться от клочка земли, который помнит меня счастливой. Мне словно вновь и вновь необходимо было возвращаться туда, где не только эти деревья, но и каждый камень, каждая сухая травинка и поздний, чудом сохранившийся цветок видели мою радостную улыбку. Я хотела впитать в себя остатки нашего с Димом летнего счастья, которое словно до сих пор витало где-то здесь, в прозрачном холодном воздухе. Казалось, только это и соединяло меня с жизнью.

Самое трудное и мучительное, практически невозможное – это мысленно отпустить то время, когда ты был счастлив. И отпустить его без всякой гарантии, что счастье к тебе еще когда-нибудь вернется. Необходимость прощаться с ним, не по своей воле окунаясь в новую пору своей жизни, в которой – ты точно знаешь – уже не будет той радости, что еще так недавно кипела в твоей груди – это хуже, чем смерть. «Мы все умираем молодыми», – вспомнила я строку из песни, которую мы с Димом частенько слушали, разделив одни наушники на двоих, соприкоснувшись головами и мыслями. Я и не думала тогда, что это про нас.

Жизнь чертовски жестокая штука – вот что я поняла. Иногда нам и правда приходится «умирать» – вот такими молодыми и красивыми. Без надежды снова воскреснуть. Такой я себя и ощущала – умершей. Там, под «нашим» с Димом деревом, в свои четырнадцать с небольшим лет я закопала свое разбитое сердце. Пусть лежит здесь. Все равно оно мне больше не пригодится.

***

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла…

А. Ахматова «Реквием»

«Я мешок, наполненный слезами. Только тронь».

Сначала больно было так, что я даже плакать не могла, хоть мне этого и хотелось. Я знала – мне стало бы легче.

А потом пришли слезы. Много слез. Нескончаемые потоки слез. Любое слово, любое движение и даже чей-то взгляд в мою сторону – в те дни я могла расплакаться от чего угодно. Я без конца прокручивала перед мысленным взором картинки наших с Димом встреч: наше пронзительно-счастливое, клубнично-сливочное, одуванчиковое лето, вместе с колесами того злосчастного «байка» так стремительно и страшно закатившееся куда-то в ад. Наша любовь лежала теперь где-то, раненая, в кирпичах и арматуре, заваленная ворохом сухих жухлых листьев, похоронивших ее под собой.

Я без конца мучила себя мыслями о том, как такое могло произойти. Ведь в моих руках было счастье. То самое, обещанное. То самое, выстраданное. Счастье, за которое я заплатила годами отчаяния и слез. Почему все закончилось так? Я возненавидела Судьбу и все небесные силы за то, что они отняли у меня Дима. Лишившись его, я словно вторично осиротела. Горечь утраты после смерти отца не отпускала меня столько лет… А теперь еще и Дим… Странно: в моей душе словно связались воедино эти две разные боли, усиливая одна другую. Страдая от утраты Дима, я вновь, с утроенной, нет, с удесятеренной силой прочувствовала и ту давнюю саднящую боль – боль от утраты отца. Старая боль никуда не уходит – вот что я поняла. Она сидит где-то глубоко внутри тебя и возвращается, когда новая боль ее призовет… Тебе только кажется, что ты все это пережил и забыл. Пока все хорошо, ты действительно в это веришь. Но стоит только чему-нибудь случиться, как ты начинаешь переживать не только из-за этой новой ситуации: все старое вдруг сразу вспоминается и погребает тебя под собой, словно огромный снежный ком.