Немир

– А может, и секрета никакого нет, – ответил Галахад, пожав плечами. – Просто проверка связи.

– Ох, боюсь, ты прав.

Следующая записка была ещё лаконичней: «Скоро ветер подует в Ваши паруса».

– Нет, он издевается! – негодовал Арон. – Какие паруса?!! Мы с тобой сидим тут ахинея знает сколько. Скоро заплесневеем, как древесные грибы под июньским ливнем.

– А по мне тут неплохо, – возразил король, с удовольствием оглядывая апартаменты.

С жильём им и вправду повезло. На постоялых дворах существовали свои законы гостеприимства, и хозяин изо всех сил старался не заострять внимание на двух посетителях, закутанных с ног до головы. Но всё же он не удержался и крякнул, когда Галахад попросил предоставить им комнату «со сносными условиями за умеренную плату». Здесь окончательно стало ясно, что таиться дальше бессмысленно; Галахад лишь выразил надежду, что его белая лошадь, подаренная Магистром накануне и с почётом опредёленная в стойло, доживёт до отъезда в мире и покое и не будет разорвана на автографы.

– Давным-давно у меня был конь Галарих, Вороной Вихрь, – поделился король с другом, вспоминая тот вечер. – Его ещё называли «Затмевающий Звёзды». Вот за кого я не стал бы переживать! Этот конь мог лягать обидчиков всеми четырьмя ногами, кусать их и одновременно пытаться сбросить того, кто осмелился залезть ему на спину. То есть меня. Понятно, что с таким характером ему не удалось просуществовать долго. Я молился Творцу и просил даровать Галариху бесконечную жизнь, но мои молитвы не были услышаны, и я не виню Всевышнего. Немир с самого сотворения стал для него большой проблемой, которую не стоило увеличивать за счёт лошадей и их жертв.

– Вы уже приступили к Вашим мемуарам? – поинтересовался Арон.

Галахад озадаченно посмотрел на лист бумаги, лежащий перед ним. От нечего делать он нет-нет да и принимался творить, но желанные плоды не спешили сыпаться с ветвей древа фантазии. У короля не было вдохновения, и окружающая обстановка тому способствовала. «Комната со сносными условиями за умеренную плату» была лишена небрежного очарования, свойственного жилищам пишущих людей. Всюду прибрано, ни складок, ни вмятин, обои хоть и в цветочек, но сравнительно новые и, главное, вызывающе чистые стёкла на окнах. Последние не оставляли никакого шанса свободному творчеству. Рисование пальцем по стеклу, очень помогающее мыслительному процессу, было здесь невозможно. Оставалось только бестолково марать бумагу, чему королевское сердце упорно противилось.

– Не могу же я начать свою биографию с истории про лошадь! – пожаловался Галахад.

– Какая разница, с чего начинать книгу, которую гарантированно издадут миллионными тиражами! – заметил Арон и зевнул. – Если я Вам больше не нужен…

Галахад отпустил его чисто королевским жестом, и Арон удалился в свой угол.

Желтоватый круг, прорисованный светом настольной лампы, становился всё отчетливее по мере того, как сгущалась темнота. Галахад продолжал сидеть, пытаясь вызвать в памяти потрескивание костра, журчание лесного ручейка, шёпот ветра в кронах деревьев и другие звуки, сопровождавшие его в те минуты, когда внутри что-то просыпалось, и он мог тотчас же начать писать… мог, но не начал! Такое повторялось сотни раз, но не теперь. Отчаявшись воскресить утраченное вдохновение, Галахад поднял голову, взглянул в окно и увидел её.

Луна мягко сияла в прямоугольной раме окна и была точно такой же, как всегда. Её лучи достигли дна взирающей снизу души, древней, как она сама. Галахад придвинул к себе бумагу. Из небытия на свет выплыла первая строка.

«Я бессмертен. Для меня не существует времени, заключённого в часах. Поэтому, когда я прошу Арона разбудить меня в семь тридцать, то всегда чувствую неловкость, ведь на самом деле я не знаю, что это значит. Это не время, а реальность в самых разных воплощениях протекает сквозь меня, отражаясь и преломляясь в клетках моего тела. Правда, теперь эта реальность всё убыстряется и уплотняется, а мне приходится становиться всё прозрачнее и невесомее. Однако это не разлучает меня с землёй, скорее наоборот… Ведь я родился на стыке времени и пространства и обитаю здесь, среди смертных, потому что являюсь лишь частным подтверждением, а не опровержением законов великого Творца.

Я совершенен. Говорю спокойно, ибо это – факт. У меня нет необходимости шлифовать душевные качества путём упорного самовоспитания; всё было дано мне однажды вместе с вечной жизнью. Мне никогда не узнать смертельной агонии, в которой человеческая душа очищается, принимая в дар космическую бесформенность, чтобы впоследствии воплотиться вновь в новом качестве.

И, однако, я стараюсь не думать об этом.

Я не всегда был бессмертен. Теперь-то я понимаю, что телесные существа могут обрести вечную жизнь, стоит им войти в синхронность с каким-либо процессом, идущим бесконечно. Эта синхронность реализуется через их дела и идеи; чем выше уровнем процесс, тем он длительнее, тем больше шансов удлинить свою жизнь…

Я не ставил неумирание в качестве основной цели. Но я всегда жаждал помогать другим и направлял все силы в это русло, оставляя для себя лишь самую малость. И вот к моменту наступления старости я обнаружил, что силы мои не убывают, а восполняются Творцом, и ещё прибывают. Это происходит по сей день».

Перечитав написанное, Галахад недовольно изогнул бровь. Бумага, заключившая в себе его мысли, сделала их плоскими. «Но выжечь прямо в сердце огненные руны способен лишь Творец», – подумал король. С этой мыслью он отложил ручку и погасил лампу.

– Сегодня мне опять привиделся тот повторяющийся сон, – поделился Галахад, завершая утреннее умывание. – Помнишь, мы будто шли с тобой песчаной дорогой чёрт-те куда, а потом повстречали макаку с колючим хвостом. Гляделки – что твои плошки, желтушные такие… Там ещё Монтернор был. Всё показывал на нас пальцем откуда-то сверху. Представляешь?

Арон, углубившийся в чтение утренней газеты, поднял на короля воспаленные глаза. Несмотря на усталость, он почти не спал эту ночь: вчерашнее совещание у Верховного Магистра произвело на целителя самое удручающее впечатление. А речь Монтернора была просто шокирующей. В таких обстоятельствах колючие макаки как-то не укладывались в голове.

– В этом сновидении, бесспорно, присутствует некий символический смысл, – запинаясь, с усилием произнёс Арон, – и, если Вашему Величеству угодно, я могу…

– Нет, нет! Я вовсе не хочу, чтобы ты рылся в своих астрологических книжках! Прошу тебя, не напрягайся!

Пробормотав что-то насчёт свежего воздуха, король подошёл к окну и распахнул его. Арон прислушался: ему померешился странный шорох, который стих мгновением позже. «Наверно, мантия волочится по полу, – подумал он. – Галахад вылез из старых дорожных сапог на платформе и красуется в парадных, а мне постоянно что-то чудится».

«Надо подкоротить», – заключил целитель со свойственной ему практичностью. И сделал пометку в ежедневнике.

Глава десятая

В мире нет ничего страшнее нас самих.

Туви Янссон

Неудивительно, что после всех приключений Ленни решил покончить с уборкой в доме. Амбер горячо поддержал его и даже присутствовал при торжественном водворении в кладовку уборочного инвентаря. По мнению Хранителя, «наведение красоты всегда требовало слишком много сил, времени, здоровья и денег». И всё бы ничего, но это чересчур затягивало…

Ленни уже не доискивался чужих тайн. С тех пор, как у тайны появилось имя, он счёл дальнейшее расследования недопустимыми. Единственное, что он себе позволил – беззлобно поддразнить Рамзеса, который явно побаивался архаика. Обычно тот смущался, если Ленни удавалось подловить его на чём-то неподобающем; но не теперь. Практикант лишь посмотрел на него хмуро и заявил, что от таких типов лучше держаться подальше.

– О нём чего только не говорят, – прибавил он мрачно, – в Городе и окрестностях.

По-человечески Ленни понимал жителей Города и окрестностей: о Сантариале было сложно чего-нибудь не сказать. Но это, опять-таки, характеризовало скорее их, нежели его.

Вместе с весенним разливом реки в Город пришли беженцы – жители окрестных деревень, а с ними – вести о двух армиях на севере, которые сцепились насмерть. Как-то Ленни спустился в нижний город и не узнал его – всюду стояли возведённые на скорую руку деревянные навесы, где переписывали и распределяли вновь прибывших. Понаблюдав за людьми, Ленни пришёл к выводу, что их пригнала в Город паника, а вовсе не хищнические действия захватчиков. Впрочем, оказавшись за городской стеной, паника сама собой сходила на нет. Город стойко держал оборону от слухов. Вскоре беженцев отправили на южную окраину, и опять наступило затишье.

Война была ещё далеко; за рощей, за холмами, за пределом видимости человеческого глаза. Ленни не раз напряжённо вглядывался вдаль, предвкушая со страхом и любопытством появление того, что существовало лишь в умах и разговорах окружающих. Но видел только слабый дымок в долине Дивной, да редкие сполохи белёсого пламени, да ещё прилетали оттуда взволнованные птицы, сбивались в стайки и сидели тишком, и дико было на это смотреть. Изредка чьё-то робкое чириканье прорывалось сквозь завесу молчания, и тогда ослабевшие крылатые создания изливали боль своих маленьких душ в коротком страстном концерте, который заканчивался столь же неожиданно. И от этого становилось ещё тоскливее.

Однажды, гуляя, Ленни забрёл довольно далеко и уже хотел вернуться, как вдруг наткнулся на тщедушное тело, лежащее на обочине дороги. Оно могло принадлежать ребёнку; Ленни долго разглядывал застывшие черты лица, сведённые судорогой пальцы рук, лохмотья, едва прикрывавшие израненные бока, пока не понял, что это не ребёнок, а низкорослое существо какой-то неведомой расы… Он умер недавно – это всё, что смог Ленни понять.

Впервые он повстречал смерть так близко – не героическую или романтичную литературную версию, а её прототип, такой как есть, однако это не стало для отмирка шоком. Внутренним наитием он знал гораздо больше, чем могли поведать ему книги. И мог бы поклясться, что, глядя в эти остекленевшие глаза, отражавшие небо, прожил не одну жизнь. Ленни перенёс умершего в овраг и забросал землёй и дёрном, дав себе слово вернуться и построить настоящую могилу.

Больше он за город не ходил.

Амбер просто запретил это делать.

– Ты же фаталист, – проворчал Ленни в ответ, но спорить не стал.

– И, пожалуйста, не забывай предупреждать, куда и зачем выходишь.

– Ну, уж это нет! – отрезал Ленни, обидевшись на недоверие друга. Рамзес горячо его поддержал:

– Он так ничего и не увидит, если будет сидеть здесь!

– Если так пойдёт дальше, сообщение могут закрыть, и он вообще не вернётся домой. Что ни говори, Ленни, а мне трудно поверить, что ты хочешь именно этого.

– Пусть ходит со мной, – решительно заявил Рамзес. Амбер мучительно вздохнул: решение явно не показалось ему оптимальным. Но он ничего не сказал, вероятно, рассудив: лучше Рамзес, чем вообще никого. Дальнейшие события показали, что провидцем Хранитель Архива не был…

– Важно быть на острие процесса, – говорил Рамзес, широко шагая рядом с Ленни по аллее, окаймлённой тополями и липами, – или находиться в потоке, если это выражение тебе больше созвучно.

Отмирок смотрел ему в рот.

Он понимал, что это глупо, но не мог ничего поделать. Слушать, как Рамзес рассказывает о процессах, и не смотреть ему в рот, было немыслимо.

И всё-таки, Ленни вскоре заметил, что, концентрируясь на голосе Рамзеса и на его мимике, он совсем не поспевает за ходом его рассуждений. Раздосадованный, что ему вновь не удалось продержаться на заданной высоте полёта мысли, Ленни попробовал собраться, встряхнуться, но с ужасом почувствовал, как на него наваливается сон…

– Загрузно, да? – понимающе изрёк Рамзес. – Так оно всегда, поначалу-то.

Ленни вздохнул, раздумывая, что же будет, если он уснёт на ходу.

Когда-то (не так давно) он мог бы поклясться, что знает о Рамзесе всё – или, во всяком случае, многое. Но кое-что явилось для него неожиданностью. Оказывается, ко всем своим замечательным качествам Рамзес был ещё и кайфоломщиком, вернее, его так называли многочисленные жертвы. Первым это слово произнёс Амбер; он тут же смутился, закашлялся и попросил Ленни «не думать ничего такого». «Такого», и в самом деле, не было; просто, как юноша образованный, начитанный и идеологически подкованный, Рамзес считал целью своей жизни просвещение Ни о чём не ведающих, Спокойно живущих сограждан. Ибо, как можно жить спокойно, говорил Рамзес, когда в Немире такое творится! Пока вы сидите у себя дома, занимаясь готовкой и стиркой, происходят перемены глобального масштаба, но вы, даже в кои-веки выползая на улицу, всё равно ничего не замечаете! Где ваша ответственность за судьбу планеты?! Где нравственные принципы и устремления?! Где, в конце концов, банальная взаимовыручка?!

Учтите, говорил Рамзес согражданам, настанет миг, и вы прозреете, но будет поздно. Беспредел настигнет вас и расплющит; выживут лишь те, кто осознанно хочет измениться к лучшему… Не спите! Не спите! «Прогресс, как танк, ревёт, готовясь раздавить!»1… как правило, дальше Рамзес переходил на метафоры одна другой краше, можно было заслушаться! Так он говорил, и снёс не одну крышу… Те, кто пытались упираться, получали по полной программе – Рамзес уверял их, что они сознательно избегают проработок, но это недолго продлится, ибо время нынче движется быстрее, чем в былые годы; отсюда, дескать, и неточности во многих предсказаниях. После такого спокойно живущие граждане начинали постепенно терять радость спокойной жизни, и процесс этот оказывался необратим. Так что, «кайфоломщик»… да, пожалуй, это было верное определение.

Сейчас кайфоломщик и его спутник внезапно оказались в центре толпы, по случайному совпадению состоявшей из многих Не обращённых и Не убеждённых Рамзесом людей; обычно они старались не попадаться на глаза, но так уж вышло, что Рамзес их приметил, а они увидели его. Надо сказать, люди эти в основной массе были обычные, сероватые и скучноватые, но, в общем, безобидные. Увидев Рамзеса, они затряслись от страха, а их лица, и без того невесёлые, сделались совсем кислыми. Что касается Рамзеса, то он уверенной походкой направился к ним, несмотря на все попытки Ленни удержать его от необдуманных действий.

Из толпы выступил длинный, худощавый обыватель с нервным взглядом. Вся его фигура чем-то походила на вопросительный знак. Дёрнув щекой, он беспокойно глянул на Рамзеса и дрожащим голосом произнёс:

– Хочешь сломать нам кайф?..

И тут Рамзеса прорвало.

– Да! – закричал он в экстазе праведного негодования. – Я хочу сломать ваш дурацкий кайф, чтоб вам пусто было, и сделаю это прямо сейчас!..

Зря он это сказал. Бывает, что и овцы перекидываются в волков. Как раз такой случай и назрел; не успели пришельцы оглянуться, как мирные граждане, только что настроенные благодушно, или уж во всяком случае, безразлично, вскипели и, сплотив ряды, двинулись на них. Одни были вооружены зонтиками (к вечеру намечалась гроза), другие агрессивно подняли трости, а селяне, приехавшие на праздник, повыскакивали из-за прилавков, схватившись за вилы. Никто не любит, когда ему ломают кайф.

Поначалу Ленни не поверил в кровожадные намерения граждан – ну, а кто бы на его месте поверил! Только что они с Рамзесом были сами по себе, а толпа – сама по себе, и вот поди ж ты! Как позднее объяснил им Хранитель, произошло что-то вроде «цепной химической реакции», совпадения несчастных обстоятельств, в результате чего друзья по уши влипли в эпическую драму…

– Хватай их! – взвизгнул худощавый тип, поспешно прячась за спины остальных; толпа заревела, и через секунду вся эта человеческая масса просто размазала бы Ленни и Рамзеса по асфальту… Но, к счастью, Рамзес был не так уж оторван от действительности, как могло показаться с первого взгляда. Сообразив, что дела принимают неинтересный оборот, кайфоломщик высоко подпрыгнул и рванул с места со средней скоростью джипа, форсирующего финишную прямую ралли. За ним – Ленни, нежданно обретая силы и второе дыхание.

Преследователи тоже не дремали: они легко взяли заданный Рамзесом темп, и теперь пыхтели позади, подбадривая друг дружку боевыми выкриками. И пошла погоня – кстати, весьма увлекательная, поскольку ландшафт местности был неровный, древняя мостовая обветшала, да и лужи местами попадались. То и дело кто-нибудь из преследующих спотыкался и падал, ругаясь на чём свет стоит, но Ленни не оглядывался. Ему было так страшно, ведь никто никогда не гнался за ним с вилами наперевес, и Творец знает, чем это ещё закончится! Он видел только мелькающие пятки Рамзеса, который бежал всё быстрее…

В небе кружились птичьи перезвоны; ветер носился над Городом, тревожа ветви деревьев, отягощённые крупными цветами. Атласные лепестки усыпали капот странного механического экипажа, стоявшего в одном из переулков. Весна в Немире вступила в пору бурного расцвета, что означало сезон повышенного спроса на кисти, краски и холсты. Впрочем, это никоим образом не коснулось двух архаиков, затаившихся в экипаже под прикрытием раскидистых ветвей.

Свету и теплу все представители этого народа предпочитали мрак и холод. Дождь с ледяным ветром загоняли в дома скверну, которая всегда ассоциировалась у архаиков с людьми. На морозе не погуляешь по улице, распевая под настроение неприличные песни, и не сунешься в кабак, чтобы лишний раз надраться – святая истина. В то же время, неприязнь архаиков не относилась исключительно к людям. Они вообще были чужды дружбе и любви до гроба, а просто приятельские отношения считались у них пижонством. Однако, упомянутая пара составляла исключение из всех неписанных правил, хотя сами они вряд ли смогли бы объяснить, в чём оно…

Последние полчаса оба сидели, не шевелясь, напряжённо уставясь в пустое пространство улицы, словно ожидали, что ниоткуда возникнет нечто ужасное и полностью завладеет их вниманием.

– Думаю, это всё-таки глупо – торчать тут, когда у нас в кои-веки полная свобода действий, – подал голос один из них, сидевший за рулём. – Нет, правда, Сантариал, действовать – значит, двигаться вперёд, а движение – это жизнь!

Сидевшего за рулём звали Нандоло Грободел; и, хотя его несомненно древняя фамилия, переведённая на нынешний язык, потеряла в своём благозвучии, носителя вполне устраивало впечатление, которое она производила на людей.

– Немир дышит на ладан, и чем дальше, тем глубже, – произнёс он, чтобы не молчать. – Нет, серьёзно, я не могу больше тут сидеть.

– Иди побегай.

Если ничто тому не препятствовало, Нандоло думал и говорил почти одновременно. Это экономило силы и время, однако не означало, что данный конкретный архаик был болтуном – следовало ещё потрудиться, чтобы расшифровать форму, в которую облекались его откровения.

– Галахад здесь. Ну и как тебе это понравится? – своим вопросом Нандоло подразумевал вероятные перемены в умах и сердцах обывателей. Сантариал лишь покачал головой.

– Что, неужели?! Ничего восхитительного, удивительного… даже ужасного?! С ума сойти, – Нандоло выглядел разочарованным. – Это называется «ничего особенного». Ненавижу подобные состояния.

– Прорабатывайся.

На пульте замигал сигнал связи.

– Как у вас дела? – послышался голос Инферналиса. Архаики переглянулись.

– Как обычно, – отозвался Сантариал. Нандоло неодобрительно нахмурился, искоса поглядывая на него. Оно и понятно. Как обычно… Ничего особенного… Близнецы-братья разговорной речи.

– Значит, всё в порядке? – подозрительно поинтересовался начальник. – И мне не нужно вас контролировать?

Судя по его виду, Сантариал чуть было не ответил: «Нужно, дорогой мой, ещё как нужно», но сдержался и промолчал. Сигнал погас.

– Жаль, что мне приходится уживаться с таким выражением на твоём лице, – искренне сказал Нандоло.

Сантариал лишь ухмыльнулся. Подобная ухмылка – одним уголком рта – как правило, не вела ни к чему хорошему. Кажется, это сам Инферналис придумал о своём сотруднике байку, что у того, якобы, повредился лицевой нерв после встречи с ахинеей, которой, понятное дело, повезло гораздо меньше. Нандоло же склонялся к версии родовой травмы. Сколько он его знал – Сантариал редко улыбался от души, и эти случаи следовало заносить в Анналы.

– Как по-твоему, зачем он звонил?

– Напомнить, что тебе пора заняться аутотренингом, – машинально отозвался Нандоло. – Кстати, если серьёзно, у него был повод поговорить.

– Неужели?

– Тот тип, которого мы отправили на общественные работы, застрелился.

– Это ты виноват, – отрешённо заметил Сантариал, глядя куда-то вдаль.

– Я думал, ему не повредит, если он поработает немного на общество, как работал на себя.

– Ты был чересчур убедителен, – голос Сантариала звучал так же невозмутимо. – Впрочем, всё правильно: ему это действительно не повредило.

Нандоло досадливо поморщился, потирая пальцем правую бровь, что свидетельствовало о крайней степени нервозной раздражённости.

– Разве не лучше искупить вину добрыми делами, чем гнить в казематах несколько лет? – поинтересовался он.

– Это ты так считаешь.

– В том-то и дело!

Они обменялись сердитыми взглядами.

– Ему ещё повезло, – довольно резко заявил Сантариал.

– Ага. Больше, чем тому фабриканту, которого по твоей наводке обвинили в торговле людьми. Ему пришлось выплатить кучу денег разным инстанциям, чтобы откупиться. Я, конечно, не против прибавки к жалованью, но он разорится окончательно!

– Нет, – сказал Сантариал. – Он такая сволочь, что вряд ли.

– Всё равно. Если так шевелить всех богатеев, скоро у нас не останется совсем никакого рынка. Его предприятие потребляет сорок процентов шерсти, идущей из Порто-Фенко. А машинный магнат, живущий напротив, залпом скупает то, что теперь называется художественными произведениями. На что будут жить люди творчества?!!

Последнее прозвучало словно вопль погубленной души, который улетел никуда. Легче было привить на мысе Аджано сильфанейскую моду, чем выжать из Сантариала хоть какую-нибудь эмоцию.

– Извини, – сказал Нандоло. – Увлёкся.

Сантариал откинулся на спинку сиденья, рассеянно вертя на пальце кольцо принадлежности к высшему эшелону.

– Я иногда задумываюсь, – произнёс он, – почему в Незапамятные Времена из Немира выслали всех поэтов, а художников и музыкантов оставили? По-моему, это несправедливо.

Нандоло долго и пристально смотрел на напарника.

– А я иногда задумываюсь, – в тон Сантариалу ответил он, – почему, когда я так говорю с тобой, мне хочется поверить в существование ангелов, демонов и…

– Творца?

– Вот не надо мне тут про Творца! Творец – это суровая реальность, рабочие будни. Только про него и слышу. Я хотел сказать, во Всеобщее Благо, которое греется где-то на песочке и машет нам лапкой.

Сантариал лишь кивнул, но ничего не сказал. Вопросы веры в Немире обычно не обсуждались: этот принцип соблюдался всеми (ну, кроме новаторов вроде Рамзеса). Слишком эфемерной была граница, отделяющая самый первый из сотворённых миров от некоего запределья, где обитали лишь тонкие структуры и где материя и мысль существовали в неразделимом единстве.

Правда, в свете последних событий всё больше граждан Немира традициями пренебрегали, и это тоже было понятно. Чем страдать в одиночестве, куда как проще поделиться своими сомнениями и страхами с соседом, чтобы тот передал другому, и пошло-поехало. Тем хуже для них, тем хуже…

– Кстати, о буднях, – сказал Нандоло деловито. – Сегодня, кажется, праздник у некоторых. Исхода Весны, или нечто вроде. Народ гуляет и развлекается. У меня предложение: двинули к центру. Небольшая потасовка с парочкой смертельных исходов – как раз то, что нужно.

Сантариал взглянул на часы, украшавшие приборную доску. Стекло давно отлетело и болталось на одной пружинке, но часы, неизвестно чьими молитвами, продолжали трудиться, дробя немирскую вечность на секунды, минуты и часы.

– Половина шестого, – сказал он. – Мы можем не успеть.

– Что ж, тогда нам представится редкостная возможность насладиться обществом тех, кому хорошо.

Поначалу Сантариала развлекали человеческие дрязги: они казались ему переборами расстроенного инструмента. Но потом он понял, что по тональностям, регистрам и набору мелодический вариаций люди инструментам в подмётки не годятся. И вообще, они – самые банальные существа во всех мирах.

Возьмём хотя бы этих. Обожают сидеть друг у друга на голове. За столько сотен лет не уяснить, что толпа всегда более управляема.

Точкой обзора архаики выбрали площадку на небольшом возвышении, откуда неплохо просматривалась городская площадь и скопление народа. Навскидку Сантариал насчитал человек пятьдесят. Пятьдесят человек слонялись туда-сюда с важным видом, ничем особенно не занимаясь. У них не было ни идеалов, ни просто ценностей, понятных представителям высших рас, к которым архаики, естественно, причисляли себя. Нандоло был прав. Он всегда прав.