Две недели до Радоницы

– Да видел я все! – угрюмо ответил я.

Вдруг где-то громко хлопнула дверь, и до нас донесся усталый, но приветливый мужской голос:

– Добры фечор, майн шнукипутц!

– Кууррчее! Мартин вернулся! – в голосе Натальи звучал ужас.

– Какой еще Мартин?

– Мартин, мой муж из Немец, – раздраженно бросила девушка, – Снимай шибко одежду, русек! Не можно, чтобы он так нас увидел!

Рука никак не освобождалась, и Наталья в отчаянии сама ухватила толстовку. Мартин тем временем напевал: «Майн перлхен, где ты есть?». Его шаги раздавались уже в коридоре. Ему нельзя было увидеть Наталью в таком виде, а меня – стягивающим одежду! Девушка уперлась пяткой мне в спину и сильно потянула рукав на себя. Толстовка наконец слетела, и девушка полетела в один конец, а я упал в другой. Кафель обжег холодом плечи: охватив руками тело, я понял, что впопыхах Наталья стащила с меня не только толстовку, но и футболку. Девушка беспомощно барахталась перевернутым майским жуком на полу напротив меня. В таком виде нас и застал Мартин: я, в одних брюках и носках, с голым торсом, и Наталья в лифчике, ее достоинства выделяются во всей пышной форме под светом лампы.

Немец, длинный и худой, с жиденьким пробором волос на голове, уронил на пол черное портмоне и прошептал дрожащим голосом:

– Майн перлхен, васисди…

Наталья подскочила и с натужной улыбкой принялась объясняться на немецком. Однако я видел, что дела плохи: лицо Мартина все более напоминало зрелый помидор. В его голосе вскоре заслышался треск и сполохи пламени, предвещавшие извержение похуже, чем было в Помпеях. Наконец, он отстранил Наталью и предстал перед мной. Грозно закатал рукава. Я поднялся с пола, и тогда оказалось, что Мартин ниже меня ростом примерно на две головы.

– Эйншульдинген, эйншульдиген, эстут мер ляйде, – забормотал я, протискиваясь к выходу.

Немец не обратил внимания на мои извинения и уже сжимал кулаки, на которых белели длинные худые костяшки. Между нами выскочила Юлия – как никогда вовремя.

– Хе-хе-хе, то все моя вина, – закивала она и потащила меня к выходу.

Мартин, размахивая кулачками, пошел вслед за нами. Наталья тянула его за рукав, и вся наша человеческая куча-мала потихоньку двигалась к выходу. Юлия отомкнула входную дверь, рванула меня за руку за собой. Немец остановился и бросил в сужающийся дверной проход: «Швахкопф». Снаружи нас окутала глубокая синева вечера, а на плечи легла вечерняя прохлада.

– Уф, всегда так с Натальей, – выпустила вздох Юлия, когда мы оказались на пороге перед домом.

– Что значит – «всегда так»?

– Ну всегда, когда в доме парни, она почему-то остается без кошулки. Как будто случайно, ведаешь?

– Думаешь, она…

– Ничего не думаю, – быстро прекратила такое развитие беседы Юлия, – Просто интересно. И все.

Некоторое время мы стояли молча, слушая прерывистое сопение друг друга. Юлия не показывала никакого желания идти домой. Действовать надо было осторожно.

– И что, в Прагу собираешься? – спросил я.

– Хочу, – поразмыслив, кивнула девушка, – Мои школьные приятели все уехали. До Немец, до Франции, вот до Чехии тоже. Там жизнь лепше, ведаешь. Больше денег, больше працы.

– Но Наталья живет здесь.

– Это сейчас. Раньше она в Праге долго жила. Працовала в девчинами… Нашла Мартина и захотела, чтобы он построил ей дом в Нагоре. Счастье дописало17, хе-хе.

– И ты тоже так хочешь? Кого-то найти в Праге?

– Да не знаю, чего хочу! Что ты пытаешь да пытаешь, русек! – взорвалась девушка.

Она отвернулась от меня. В этот раз молчание длилось долго. Как же мне уговорить ее идти к Григорию?

– А по правде – знаю, – сказала девушка тихим прерывающимся голосом, – По-просту бежать хочу отсюда. Не хочу быть рядом с татой, вот и все. Прага, Берлин, какая разница? Все одно. Только дальше отсюда.

Неопытность и жажда ярких впечатлений – плохое сочетание. Вот я был таким же – и Москва чуть не съела меня живьем. Хорошо, что вовремя выбрался. Наталья нашла в Праге немца, но что ждет там Юлию? Працовала с девчинами, значит. Звучало как-то расплывчато. Неожиданно для себя, я почувствовал, что волнуюсь за Юлию. Мне не хотелось, чтобы она ехала в Прагу. В рукаве был последний козырь.

– Григорий сказал: «Как придешь, дай мне в морду» – сказал я.

– Правда тата так молвил? – в удивлении Юлии слышался азарт.

– Точно тебе говорю. Нельзя упускать такой шанс. Возмездие ждет!

– Еще какое! – сказала девушка и смачно влепила кулак в ладонь. – Когда я была маленькой, он учил меня давать сдачи на случай драки. Но вот я выросла, а он мыслит, что у меня еще слабый удар. Ух, как он ошибается. Ходьмы, Андрей!

На следующее утро, как и было обещано, Григорий появился на крыльце дома Марцеля и Каролины. К моему удивлению, Юлия шла с ним рядом. Но что удивило еще больше – Григорий нес в руках меч дяди. Солнце играло бликами на лезвии цельного клинка. Удивительно, как быстро ему удалось перековать меч. Наверно, всю ночь работал. Увидев великана, Каролина ахнула. Я думал, это она при виде меча, но тетя бросилась тыкать Григория в огромный фингал под левым глазом.

– Кто тебя так? – в волнении спрашивала.

– Не поладили с листоношем, – неумело солгал кузнец, шмыгая носом.

Юлия зловеще ухмыльнулась, но так, что увидел только я. Каролина, наверно, тоже все поняла, но сделала вид, что поверила. Все четверо мы вошли в дом. Каролина достала холщовый мешок и закутала в него меч. Ушла с ним по сходам наверх. Вскоре вернулась, довольно отряхивая руки.

– Куда ты его отнесла? – спросил я.

– В шкаф положила, – будничным тоном ответила тетя.

– Но разве это не мурти Марцеля? Надо повесить на видное место, дать ему в руки… Он был так важен для тебя, а ты в шкаф положила?

– Это всего лишь предмет. Марчинцелю сейчас важнее мое внимание и забота.

– Каролка, ну ты даешь, – усмехнулся кузнец, – Что сталось? Твой хлопак поведал, что квестия жизни и смерти, а теперь – «всего лишь предмет»?

– Благодарю за работу, Григорий, – с уважением ответила Каролина, – Но кое-что изменилось. Вчера мне пришло письмо. А скорее – сообщение из прошлого. Напоминание о том, кто я. Ты ведь читал их, не так ли?

Она обращалась ко мне. Щеки мои запылали. Спасенную из огня коробку с письмами я оставил прошлым утром на столе – тетя не могла ее не заметить.

– Чего покраснел? Я рада, что ты спас письма. Я была не в себе, когда бросала пуделко в печь.

– Понимаю, почему.

– Понимаешь? Но ты не прочитал всего. Я оставила для себя последнее письмо. Ответ Агаты. После стольких лет она нашла меня. Понятия не имею, как. И захотела ответить.

– И что же она написала?

– Напомнила мне о том, что я забыла. «У ног моих краина достатка и красы… Длачего утекает сердце в околицы, далеки, еще дальши часы», – продекламировала Каролина, – Знаешь, кто написал?

– Мицкевич, – ответил за меня Григорий.

– Именно, – кивнула Каролина, – Я всегда чувствовала себя пилигримом. Даже во время жизни с Марцелем. Я не раз задумывалась – там ли я, где должна быть? Не пуститься ли мне снова в путь?

– А теперь?

– И теперь, – виновато развела руками тетя, – Мысли никуда не ушли. Только я понимаю, что свой дом нельзя найти. Его надо самому построить. А построить можно только вместе с другими. Нужно, чтобы вокруг были неравнодушные сердца. И сейчас они есть. Андрей взялся за поиск родственников, ты, Григорий, перековал меч. Мы стоим друг за друга, и в этом наша сила. Из такого места негоже убегать.

Каролина посмотрела мне в глаза. Удивительно, как преобразилась ее персона за прошедшие сутки! Сейчас в ее облике читалась сила и решимость – ничего общего с вялой неуверенностью и онемляющей тоской, с которыми я столкнулся по приезду. Вместо кашмирской шали на ней была надета женская рубашка из станушки и рукавов, с украшениями на подоле и красивыми поликами красного цвета на плечах. Передо мной стояла совсем другая Каролина – больше не испуганная девочка, чьих родных пожрало военное положение 80-х, а полноправная Хозяйка дома.

– Здорово, что вы так говорите, тетя Каролина! – воскликнула Юлия. – Я тоже мыслила, что надо часто встречаться! Мы так близко живем, а редко видимся.

– Так ты же уезжать собралась из Купав, – с удивлением бросила в ответ Каролина, – Как же мы будем видеться?

Юлия потеребила косички, слегка нахмурившись.

– Знаете, я немножко поменяла мнение, – будто нехотя произнесла она, – Тата, конечно, необразованный рольник, но нельзя все так бросать, убегать из дома. Я помогу тате с господарством, понемножку скоплю денежки, тогда уеду.

– И меня не спросишь? – вроде как с обидой спросил Григорий

Юлия картинно запрокинула голову, схватившись за подбородок – вроде задумалась. Наконец, вздох сожаления – впрочем, насквозь искусственный:

– Ну ладно, тата, спрошу. Куда же без твоего благословения?

Каролина рассмеялась, а мы вслед за ней.

– А что же мы чая не поставили? – спохватилась тетя и тут же начала суетиться у печи.

Как заговорили о еде, я вдруг вспомнил, что вчера сказала Юлия.

– А что, ты правда вегетарианец? – спросил.

– Маткоо… – протянул Григорий, схватившись за лоб. Я понял, что он не любит эту историю.

Юлия же, наборот, с видимым удовольствием на лице потерла руки. Судя по всему, наступил ее звездный час.

– Кажется, я слышала эту историю, – отозвалась от печи Каролина. – Что-то там с флачками.

– Ну Андрей-то не слыхал, – парировала Юлия. А ей уже не терпелось рассказывать, – Ну то слухай. Как-то, как я еще маленькой была, тата флячки собирался готовить. Забил корову, вытащил желудок, разрезал на полоски. А там столько всего скопилось в ворсинках – остатки травы, грязь, насекомые какие-то. Можешь вообразить, как смердело! А на дворе лето – оставить нельзя, пропадет. И знаешь, что сделал тата? Кинул желудок в стиральную машину, залил воды, бухнул полпачки стирального порошка и поставил на сильный отжим. Мама чуть в обморок не упала. Мне лет 13 тогда было. Я сидела на крыльце и хохотала. Через пару часов вытащил, значит – длинные жилистые куски, с которых ручьями стекала вода. Порезал, сварил суп. Только никто его не ел, только тата!

– Очень вкусный суп был, хочу поведать! – громогласно заявил Григорий.

– Ты видишь, почему он необразованный рольник? Видишь?! Видишь?!

Юлия аж вскочила с места и повторяла мне эти слова в лицо как нечто очевидное, словно речь шла о цвете солнца.

– Да… эээх! – Григорий хотел было что-то сказать в ответ, но потом махнул ручищей-бревном, – Каролка, где чай-то?

– Несу, несу, – отозвалась тетя, – Кстати, я тут тоже вспомнила одну историю про нас с Марцелем…

И мы просидели за столом у тети до самого обеда, вспоминая безумные и забавные истории из жизни Купав. Я бы и дольше остался, но вдруг спохватился – до Радоницы ведь оставалось всего девять дней. Я пожелал тете, Григорию и его дочери всего хорошего («Не волнуйся. Мы с Марцелем будем в доме Веславы на Радоницу» – уверила Каролина) и отправился в дом престарелых на окраине Бойкова. Меня ждал разговор с дедушкой.

Глава пятая. Вольный Вильно

– Как вы поведали?

– Бон-чик, Ви-тольд, – повторил я как можно более четко.

Работница дома для престарелых сидела передо мной за столом и листала журнал регистраций. Закинув ногу за ногу, она так широко и быстро колыхала подвешенной ступней, что казалось, черная лакированная туфля слетит с ее ноги и прилетит кому-то в лоб.

– А, припомнила, – сказала, наконец, девушка, поднимаясь со стула. – Называем его «Еремит». Он уже давно в нашем доме.

Еремит… Отшельник, значит. Другого я от дедушки и не ждал.

– С 2004 года, если хорошо помню. Ему вроде как еда здесь нравится, – сказал я.

– Вы пришли его забрать? – спросила она. Прищурила взгляд, глядя на меня, – Родственник? Прошу паспорт. Вам должно быть восемнадцать.

Я протянул документ. Хорошо, что взял с собой. Так и думал, что здесь заправляли бюрократы.

– Все в порядке, – ответила сестра, возвращая паспорт, – А в целом, добре, что забираете.

– Это почему?

– Мест нам бракует18. Как началась эта программа «Из вески в столицу» год тому назад, так много старых людей к нам попало. Молодежь бросала дома в Купавах, в Паленице, а стариков куда? Вот и отдавали в дом престарелых.

– А почему молодые в Бойков их не берут?

– То мне не ведомо. Наверно, мешкання19 невеликие. Не хотят в одной комнате тесниться. Пойдемте, отыщем вашего еремита.

Сестра провела меня через общую зону дома престарелых. На диване трое старичков безмятежно смотрели какой-то старый фильм (кажется, на польском) на ЖК-телевизоре. Стены были раскрашены в унылый зеленый цвет, но в комнате было достаточно солнца. Вид за окнами скрывали плотные шторы. Люди здесь, наверно, редко смотрят наружу. Мы подошли ко входу в комнату в самом конце коридора. Девушка остановилась перед дверью в раздумии.

– Он у вас очень… дивный, – подбирая слова, сказала, – Писатель наверное, так? Как мы ни заходим, он все пишет и пишет. Говорят, что когда его привезли сюда, то он сразу попросил ручку и листок бумаги. Потом еще листок, и еще.

Описания донельзя походили на то, как дедушка вел себя в доме Веси в год перед уходом. В этом смысле ничего не поменялось. Но что же он все-таки пишет?

– Но листы – ничего, – продолжала сестра, – Вот недавно он поведал, что хочет виниловый проигрыватель, чтобы каждый день слушать на нем «Хорошо темперированный клавесин» или что-то такое. Молвит, это поможет ему писать. Молвит, что иначе может «случайно» упасть из окна. Какое нахальство, а?! Теперь нам приходится звать медбратьев каждый раз, как он выходит в общую зону.

– М-да, узнаю дедушку, – только и нашел, что сказать, я.

– Так мы ему уже купили стол, чтобы он писать мог! Вынудил нас – молвил, что иначе объявит голодовку.

И почему в моем лице она нашла собеседника, которому можно поплакаться в жилетку?

– А кем именно вы ему приходитесь? – спросила она.

– Внуком.

– О, сочувствую. Ведаете, о чем я…

Тут она обратила на меня сомневающийся взгляд: точно ли я понимаю? Я ответил сдержанной улыбкой.

После этой прелюдии она открыла дверь в палату, и мы прошли внутрь. Дедушка сидел на кровати у подоконника. Перед ним стоял коротенький икеевский столик, на котором громоздились кипы исписанных страниц и стопками лежали книги. На носу у Витольда сидели очки, и он сосредоточенно читал рукопись. Наше появление его нисколько не побеспокоило. Словно мы были мухами, что случайно залетели внутрь.

– Пан Бончек! – вскричала сестра, подходя к дедушке, – К вам внук пришел! Пан Бончек! Визитер! Да оторвитесь уж от своих папиров!

Дедушка никак не реагировал на нее. Я смотрел на него в нерешительности. Вспомнит ли он меня, если я с ним заговорю? Столько времени прошло, да и общались мы с ним мало. Я почти не знал деда.

– А, Малгожата, – хрипло произнес Витольд. Снял очки и поглядел на нас прищуром старых уставших глаз, – Чего тебе? Опять сиськами пришла трясти?

Малгожата закатила глаза и стремительно направилась к выходу. Я успел поймать ее трагический взгляд: «Ну, что я вам молвила?» – говорил он. Когда за ней громко хлопнула дверь, я подошел к дедушке и присел рядом на кровать. Я не был уверен, на каком языке начать разговор и решил поприветствовать деда на обоих.

– Привет. Витай. Дедушка, узнаешь меня?

– Конечно, узнаю, пес ты паршивый! Андрей тебе имя! – громко и быстро вскричал он. Я вздрогнул от неожиданности. От стиля его общения я, конечно, отвык. – Чего тебе?

Да уж, с ним нужно было сразу переходить к делу. Но только я начал про наказ бабушки, как дедушка перебил:

– О том уж знаю от Матея. На Радоницу приеду, не волнуйся.

И все? Так просто? Внутренне я возликовал. Но это было только начало.

– Я пришел тебя забрать. Будешь жить в хостеле несколько дней…

– Не поеду, – отрезал он. Взгляд его вернулся к строкам рукописи.

– Дедушка, так будет лучше.

– Это почему?

Я поведал деду о словах Малгожаты. В ответ Витольд взревел:

– Так и знал! Ватага брошенных суками щенят!

И как бабушка жила с ним все это время? Витольд посмотрел на меня – глаза аж пылали от гнева – и презрительно выплюнул:

– Это вы, молодые, виноваты! Власти творят, что хотят, а вы бездействуете! Просрали свою вольность!

Если он так реагировал не невинную формальность, то что будет, если я скажу ему про вырубку леса и программу переселения? Нет, лучше не говорить. А то пойдет в одиночку против Sun & Son, а на Радоницу он нам нужен целым и невредимым. Мне вдруг представилось, как дед, выплевывая проклятья, рулит в кабине огромного грузовика, набитого доверху свежим навозом. Я не выдержал и рассмеялся.

– Чего «га-га-га»?! – передразнил он, – Все равно никуда не поеду.

– Так тебе нравится здесь?

– Нравится, не нравится… Пишу я.

– Тогда расскажи о своей рукописи.

– Рукопись! – почти оскорбленно выдал дедушка, – Да у меня сотни рукописей! И все они мне нужны. Без них никуда.

Он показал рукой на уложенные ровными стопками на подоконнике листы, сшитые в небольшие брошюры. Я подошел к ним и стал перебирать. Книжки были сшиты вручную, видимо самим дедом, и у каждой присутствовал титульный лист с названием, вписанным от руки. «Ветер в Понарах», «Антокольские ночи», «Дядя Фади», «Штаны полковника», «Сказание о Жагарах» – гласили названия. За каждым титульником скрывалась своя история, десятки написанных от руки страниц.

– И это не все, – сказал дед, – В шкафах столько же.

– У меня идея. Мы с мамой и братом на машине приехали. Что если приедем в другой день и все это заберем, а?

– Бородатая свинья!

Видимо, это означало «нет». Дед погрузился в раздумья. В конце концов проворчал:

– Еда здесь хуже стала. Может и поедем…

– Ура! – обрадовался я.

– Но возьмем одну рукопись! – прогремел он, – Ту, что Матею полюбилась.

– У Матея есть любимая рукопись?

– Ясно, что есть, лысый ты скунс! И ты ее тоже прочитаешь! А не прочитаешь – не поеду!

– Но у нас нет времени на это!

Однако дедушка был неумолим. Я понял, что его не переубедить: в ответ на мольбы он лишь вернулся к своему тексту. Губы его беззвучно шевелились, перечитывая написанное. В конце концов я сдался, и тогда дедушка дал мне свой текст.

***

Отступление третье

Вольный Вильно

«Над осенним Вильно плакал дождь. Хмурые облака ленивыми улитками стелились над городом. Внизу, по изломам уличной мостовой студенты, прикрывая головы от капель, торопились на занятия.

Некоторые из них – это наверняка были первокурсники из деревень – невольно останавливались при виде старинного здания alma mater. Архитектура его действительно была необычна. За высокой колокольней скрывались старинные многовековые здания с барочными фасадами. Они манили новичков, а затем бросали в огромный лабиринт дворов, в которых ту колокольню было не найти. Один двор, потом другой – выхода нет. Проходя через арки, будто попадал в иной мир. Даже студенты старших курсов порой не знали как попасть в место, которое так манило из распахнутых окон аудитории.

Впрочем, большинство учеников, что проходили в тот день через двор Скарги – именно так называлась площадь, на которой стояла колокольня – были заняты другими делами. Группа взъерошенной молодежи о чем-то спорила, одиночки были погружены в раздумья, а на всех глядели свысока громилы в форменных фуражках, с лентами через плечо, у которых на лице был написан фанатичный патриотизм. В толпе выделялась одна сгорбленная фигура.

Вид у студента был растрепанный и неухоженный, словно у голодной дворняги. У каждого, кто на него посмотрел, молодой человек вызвал бы чувство неловкой жалости («Ну уж таким я точно не стану»). Свалявшиеся волосы были незнакомы с расческой, а по худым бледным ладоням расползались красные волдыри – следы от ожогов. Под мышкой он держал черную кожаную сумку, в которой хранил немногочисленные книги и тетради. Студента звали Карол Лос, и в момент, когда мы его застали, он шел на обед в столовую.

Для обеда, впрочем, было еще рано – даже не наступил полдень. Однако «mensa» университета была больше чем столовой – скорее дискуссионным клубом. В дыму дешевых папирос здесь обсуждали что угодно. В основном поэзию и политику, хотя одно не могло быть дальше от другого. Карол заплатил несколько золотых (а скорее, неловко бросил) за порцию водянистого супа и каменных котлет и присел за столик в самом углу. Тем временем в центре, за сдвинутыми столами, разгорался жаркий спор. Вильно, как и большую часть Европы того времени (за исключением, ясно, большевистской России) раздирал вопрос: национализм или социализм? Конечно, вариантов было больше, и Карол против воли расслышал их все.

– Ягайло или Витовт? Скажи мне, Ягайло или Витовт? Вот в чем вопрос! – кричал Микутович, выходец из литовской шляхты. Не то чтобы в Вильно это уже много значило.

– Знаешь, нам всем надо вернуться во времена Желиговского и пересмотреть идею Средней Литвы. Ты сам видишь, что Вильно совсем-совсем не Польша. Знаешь, как часто я слышу польский, когда иду по улице? Вот как часто, – показывал на пальцах Мейер. Его бабка происходила из семьи немецких купцов.

За другим столом сокрушался Семашко, сын машиниста:

– Слыхал? У русских уже вторая пятилетка заканчивается! Надо было пустить большевиков!

– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб к нам пришел еще один Муравьев? – парировал Бобкис. Его отец был офицером в отставке. – Нет, нам надо всех погнать! Гнать литовцев, евреев, и этих… черных. Всех вон!

Вклинивались другие голоса, националистского толка.

– Кстати, о евреях. Вот все время этот еврейский вопрос.

– Как раз о евреях я бы не беспокоился. Они разбираются в жизни куда лучше нас с тобой. Живут в любых условиях. Ты квартал их видел? «Черный город», хе-хе. Настоящие трущобы! Со времен Вазы ничего не поменялось.

– Трущобы, говоришь? Это ты комнату, что я снимаю, не видел!

– …Нет, нет, мы не можем дать белорусам свою республику. Они народ слабовольный, ими легко манипулировать. Эдак можно их просто Москве на съедение отдать!

И так далее, и тому подобное. Карол слышал эти аргументы в той или иной форме каждый день. Наверняка подобные споры между «взрослыми» социалистами, эндеками и краевцами также разгорались в «Белом Штрале». С перерывами на кофе, разумеется. Посаженный Пилсудским режим полковников слишком укоренился, чтобы его можно было просто так скинуть. Санация и затягивание поясов разочаровали многих, но люди по инерции поддерживали беззубый Сейм. Социалисты были слишком разобщены, чтобы представлять собой силу, а националисты (или, как их называли по-другому – «эндеки») никогда не решились бы воплотить в жизнь свои планы. Все споры – что на высоком политическом уровне, что в университетской столовой – оставались на уровне импотентной демагогии. Они лишь давали иллюзию развития ситуации, скрывая факт тотального бездействия.

Карол, возможно, понимал это лучше остальных. Как и большинство современников, он ощущал разлад с окружающей действительностью, однако не видел выхода в партиях. Кроме одной: из всех (квази) политических групп, ему больше всего импонировали «Жагары». Авангардные поэты читали стихотворения, наполненные образами разрушения и хаоса, а в их строках сквозило предчувствие близкого конца. Карол жалел, что родился литературным бездарем: никто, кроме поэтов, не мог выразить лучше его душевное состояние. Его снедало специфическое чувство fin de siecle – грядущей катастрофы, что ответит на все вопросы и прекратит мучительное волнение.

«С танцами, цветущей сиренью, черемухой, венками в реке

            город валился в ничто, не зная о том» – вспоминал он строчку. Его внутренний монолог прервал бойкий голос.

– Котлеты, щадите, оставьте мне целые зубы!

А впрочем, не надо!

Я выпью компот, называемый супом!

Автор песенки, раскрасневший и запыхавшийся, упал на стул рядом с Каролом. Внешне он был полной противоположностью Лоса. Широкоплечий, подтянутый, с копной ослепительных русых волос, что стояли задиристым вихром, этот студент излучал во взгляде да и во всей своей фигуре такое доброе, позитивное спокойствие, что любое напряжение мгновенно улетучивалось, стоило ему появиться.

– Юзек?! – Карол был неподдельно удивлен, – Что ты здесь делаешь?

– Гегей, Каро! Я так, мимо проходил. Знал, что ты тут!

О Юзеке Мейштовиче следует рассказать отдельно. Более непохожих людей, чем он и Карол, представить невозможно. Юзек происходил из зажиточной семьи, его мать была служащей в банке; Карол приехал в Вильно из провинции. Безупречно одетый, всегда в достатке, Юзек появлялся на публике в приподнятом настроении. Университет он бросил в первый же год и стал заниматься собственным делом: издавал журнал, в котором высмеивал повсеместный катастрофизм и печатал авторов, что разделяли его взгляды. Карол, однако, считал все это фасадом, за которым скрывался тот же страх перед неизбежным. Как иначе было понимать тот факт, что Юзек за последние два месяца сменил три квартиры? От кого, а вернее, чего он убегал? Тем не менее, Юзек был единственным его настоящим другом в городе.