Слеза Скорпиона

Alex Coder

Слеза Скорпиона

Глава 1: Медовые реки, горькие берега

Дух в гриднице стоял такой густой, что его можно было резать ножом, как свадебный каравай. Он пах жирно, пряно и потно. Пах подпаленной на вертеле веприной шкурой, смолой сосновых бревен, кислым хмелем сурьи и терпким потом сотен мужских тел, раскаленных от выпитого и близости друг к другу. Воздух дрожал от рева голосов, грубого хохота и низкого, нутряного гудения гуслей, что вели свою вечную песнь о походах, сечах и девах, взятых в полон.

Лютобор стоял у стены, в полутени, там, где свет от чадящих плошек и ревущего в очаге огня не мог разогнать мрак. Он был частью этого пира и одновременно чужим на нем. Он был дружинником князя Светозара, сидел за одним столом с братьями по оружию, пил из общей чаши, но чувствовал себя так, будто смотрит на все со дна глубокой ледяной реки.

Его взгляд, тяжелый и цепкий, был прикован к головному столу, возвышавшемуся над остальными. Там, на почетном месте, рядом с князем, сидели новобрачные.

Вратислав. Его Лютобор знал хорошо. Широкий в кости, рыжебородый, с громким, как боевой рог, голосом. Сейчас он был воплощением мужской силы и торжества. Дорогая парчовая рубаха туго обтягивала его бычьи плечи, золотые обручья на запястьях ловили отблески огня. Он пил глубоко, смеялся запрокинув голову и то и дело накрывал своей тяжелой пятерней руку невесты, лежавшую на столе. Жест был не столько нежный, сколько хозяйский. Словно он пробовал на вес свой новый, самый ценный трофей.

И она. Зоряна.

При свете огня ее волосы цвета спелой пшеницы казались расплавленным золотом. Кожа – белой, как первый снег. В этот вечер она была так прекрасна, что у Лютобора сводило нутро тугой, болезненной судорогой. Но он, в отличие от остальных, видел не только красоту. Он видел то, что было скрыто под ней, как трещина под тонким слоем льда.

Он видел, как идеально прямой держится ее спина, будто кол проглотила. Как застыла на ее лице вежливая, пустая улыбка, не трогавшая глаз. А глаза… Ее глаза, синие, как весенние пролески, которые он так любил, сейчас были темными, бездонными омутами. Она смотрела не на жениха, не на гостей, а куда-то сквозь них, в пустоту. Каждый раз, когда рука Вратислава касалась ее, Лютобор видел, как она на едва уловимый миг вздрагивает всем телом. Ее никто не замечал. Никто, кроме него.

Рядом с ней сидел ее отец, купец Твердислав. Сухой, жилистый, с бегающими глазками хищной ласки. Он не смотрел на дочь. Его взгляд скользил по гостям, оценивая. Вот князь Светозар, довольный, – значит, союз крепок. Вот бояре из старшей дружины, пьющие за здоровье молодых, – значит, теперь и их подряды будет легче получить. Лютобор был уверен, что мысленно Твердислав уже подсчитывал барыши, которые принесет ему этот брак, вычитая из них стоимость свадебного пира. Он продал свою дочь, и сделка, судя по его лицу, была отменной.

– Смотри, как наш Вратислав светится, – прогудел рядом голос Олега, здоровенного дружинника, с которым Лютобор делил скамью. – Заполучил и лучший надел от князя за последний поход, и первую красавицу Киева. Род богатый, девка – мед. Перун ему улыбнулся, не иначе.

Лютобор не отвел взгляда от Зоряны.

– Светится чаша в его руке, Олег. И свет тот холодный.

Олег непонимающе хмыкнул, окатив Лютобора запахом перегара и лука.

– Что, Лютобор, зависть гложет? Не криви душой, любой бы из нас хотел оказаться на его месте. Войти в такой род, взять такую жену… Ночью-то она его согреет, свет и потеплеет.

В этот момент Вратислав, перехватив чашу из рук слуги, вскочил на ноги. Пир на миг затих.

– Братья! Княже! – проревел он, обводя гридницу пьяным, но властным взглядом. – Пью за мой новый надел! И за эту землю, – он грубо стиснул плечо Зоряны, заставив ее обернуться, – которую я этой ночью буду впервые пахать! Да так вспашу, клянусь Велесом, что к следующей весне она принесет мне добрый урожай!

Гридница взорвалась громоподобным, сальным хохотом. Дружинники стучали кубками по столам, отпуская еще более грязные шутки. Это была грубая, солдатская лесть сильному. Лютобор видел, как кровь отхлынула от лица Зоряны, оставив на щеках мертвенную бледность. Ее пальцы так сжали ножку серебряного кубка, что костяшки побелели. Она отвела взгляд от мужа и уставилась в темное, почти черное вино, будто желая утонуть в нем.

Олег рядом тоже заржал, толкнув Лютобора локтем.

– Вот это по-нашему! Сказал как отрезал! Сила!

Лютобор молча поднял свою чашу, но ко рту не поднес. Он видел не силу. Он видел правоту своих слов. Свет от золота Вратислава был холодным, как зимнее солнце над могильным курганом. Как блеск топора перед тем, как он опустится на плаху.

– У всего есть своя цена, Олег, – тихо произнес он, больше для себя, чем для соседа. – Абсолютно у всего.

И в этот момент, всего на одно короткое мгновение, Зоряна подняла глаза. Ее взгляд метнулся по гриднице и нашел его, стоящего в тени. В ее глазах он не увидел ни мольбы, ни надежды. Лишь признание общей катастрофы. Это был взгляд утопающего, брошенный на берег, до которого уже никогда не доплыть.

Он коротко кивнул ей, и этот жест был безмолвной клятвой.

Потом она опустила ресницы, и связь прервалась. Пир снова взревел, музыка загремела с новой силой, медовые реки потекли быстрее.

Но для Лютобора праздник уже закончился. Он знал – горькие берега этой реки уже совсем близко. И на них прольется кровь.

Глава 2: Шепот в темном углу

Время на пиру текло вязко и медленно, как горячий воск. Для Лютобора каждая минута была пыткой. Он наблюдал, как Вратислав, все больше хмелея, становился развязнее, как его тяжелая ладонь все чаще и бесцеремоннее ложилась на плечо Зоряны, на ее колено под столом. Каждый такой жест отдавался в груди Лютобора глухим ударом.

Он ждал. Он не знал, чего именно, но чувствовал, что должен появиться хоть какой-то миг, прореха в плотной ткани этого удушливого праздника.

И этот миг настал. Когда князь Светозар, утомленный шумом, поднялся и в сопровождении ближних бояр удалился в свои покои, общий порядок застолья нарушился. Гости задвигались, разбились на кучки. Часть дружинников, пошатываясь, повалила во двор – остудить разгоряченные головы морозным ночным воздухом и опорожнить мочевые пузыри. Лютобор увидел, как Зоряна, воспользовавшись ослабшим вниманием мужа, что-то тихо сказала отцу и, получив короткий кивок, тоже поднялась из-за стола.

Она двигалась плавно, с той врожденной грацией, которая не позволяла никому заподозрить бурю в ее душе. Она направлялась к выходу, туда, где за тяжелой дубовой дверью был морозный двор и женские сени. Лютобор выскользнул из-за стола и последовал за ней.

Он догнал ее не во дворе, где их могли увидеть, а в узком, неосвещенном переходе между гридницей и сенями. Здесь было почти темно, лишь узкая полоса света из-за приоткрытой двери выхватывала из мрака грубые бревна стен и влажный блеск утоптанного земляного пола. Воздух был ледяным, пахло снегом и дымом.

Он шагнул вперед, преграждая ей дорогу.

– Зоряна.

Она вздрогнула, резко вскинув голову. В полумраке ее лицо казалось вырезанным из слоновой коosti – такое же белое и неподвижное. Но когда ее глаза привыкли к темноте и узнали его, по этому лицу прошла дрожь. Стена выдержки, которую она так стойко держала весь вечер, рухнула. Лютобор увидел, как блестят свежие слезы на ее ресницах, как дрожит ее нижняя губа.

– Зачем ты здесь, Лютобор? – ее голос был едва слышным шепотом, хриплым от сдерживаемых рыданий. – Уходи. Если нас увидят…

– Я должен был. – Его голос тоже был тихим, но в нем звенела сталь. – Я видел твои глаза там. Видел его руки на тебе.

Он шагнул еще ближе, сокращая расстояние между ними до опасного. Он чувствовал слабое тепло ее тела, тонкий, едва уловимый запах трав от ее волос. Он хотел протянуть руку, коснуться ее щеки, стереть слезы, но сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Сейчас любое прикосновение было бы преступлением.

– Все кончено, Лютобор, – прошептала она, и в ее голосе отчаяние смешалось с пугающим безразличием. – Сегодняшней ночью все будет кончено. Теперь я его вещь. Просто вещь, которую можно взять, использовать и поставить в угол. Отец продал меня, как продает пеньку и меха. Даже не продал – отдал в придачу к выгодному союзу.

Ее слова были для него как удары плетью.

– Пока боги дают нам дышать, не все кончено, – зарычал он, и его шепот был яростным. – Я клялся тебе на берегу Почайны. Я повторю клятву сейчас. Был бы знак от тебя – один-единственный знак! – и мой меч нашел бы тебе свободу. К рассвету мы были бы уже далеко.

В темноте он увидел, как горько она усмехнулась. Это был смех человека, которому показали воду, когда он уже умирает от яда.

– Свободу? Какую свободу, Лютобор? – спросила она. – Утопил бы в крови и тебя, и меня, и весь мой род? Вратислав – любимец князя. Отец бы не простил такого позора. Началась бы резня. И куда бы мы бежали? Нас бы настигли, как бешеных псов, хоть у печенегов, хоть у варягов. Свобода на том свете? Нет. Благодарю. Моя доля решена.

Она сделала шаг, пытаясь обойти его. Он не двинулся с места, всем телом преграждая ей путь.

– Так ты сдалась? Просто склонила голову? Ты, что смеялась над штормом на Днепре? Ты, что говорила, что сама выберешь свою судьбу?

Она подняла на него глаза, и в этот момент во мраке он увидел в них не только отчаяние, но и что-то другое. Холодное. Темное. Почти пугающее.

– Я не склонила голову, – ее шепот стал тверже, в нем появились звенящие, ледяные нотки. – Я просто ищу другой выход. Такой, где не будет крови… не твоей крови, Лютобор. Теперь уходи. Молю тебя, уходи. Я должна вернуться, пока меня не хватились.

Она протянула руку и на миг коснулась его предплечья. Ее пальцы были холодны, как лед. Это короткое, почти невесомое прикосновение обожгло его сильнее огня. Он втянул в себя воздух и отступил на шаг, пропуская ее.

Она прошла мимо, не обернувшись, и скрылась за дверью, ведущей во двор. А он остался стоять в ледяной темноте перехода, и его сердце колотилось о ребра, как о тюремную решетку.

Он был готов к радикальным действиям. Он был готов убивать и бежать. Он дал ей это понять. Но она отказалась.

Ее последние слова – "я ищу другой выход" – звучали в его голове как приговор. Он не знал, какой выход она искала. Но внезапная, леденящая догадка, мелькнувшая, как молния во тьме, заставила его содрогнуться. Что, если ее выход был еще страшнее и кровавее, чем тот, что предлагал он?

Глава 3: Слово Князя

Прошло не более получаса с тех пор, как Лютобор вернулся на свое место в тени. Зоряна снова сидела за столом, неподвижная, как изваяние. Пир достиг своего пика – крики, песни, бряцание кубков и утробный рокот сотен голосов слились в единый, оглушающий рев. Казалось, ничто не в силах усмирить эту разбушевавшуюся стихию хмельного веселья.

Именно в этот момент князь Светозар поднял руку.

Он не встал, не повысил голоса. Он просто поднял свою изукрашенную серебром длань. Первыми это заметили его телохранители-гридни, стоявшие за его спиной. Один из них стукнул древком копья об пол. Удар был сухим, резким, как щелчок пастушьего кнута. Гусляры замерли на полу-аккорде, оборвав песнь о подвигах Олега Вещего. Разговоры начали стихать, сперва у головного стола, а затем, волной, по всей гриднице. Рев превратился в гул, гул – в шепот, и, наконец, шепот утонул в напряженной, почти благоговейной тишине. Сотни глаз обратились к князю.

Теперь Светозар поднялся. Медленно, с достоинством человека, привыкшего, что мир ждет его движений. Он был уже немолод. Седина серебрила его виски и бороду, а у глаз залегли глубокие морщины – следы долгих походов, бессонных ночей и тысяч принятых решений. Но спину он держал прямо, и в его серых, ясных глазах не было ни старческой немощи, ни усталости. Это были глаза кузнеца, оценивающего только что откованный клинок – холодные, внимательные, видящие не красоту, а прочность и возможные изъяны.

Он обвел гридницу тяжелым взглядом, задержав его на мгновение на воеводах, на боярах, на богатых купцах. Он видел перед собой не гостей на свадьбе. Он видел опоры своего государства.

– Шумно празднуем! – его голос не был громким, но каждый звук, отточенный годами приказов на поле брани, резал тишину, как острый нож. – И то добро. Когда молчат мечи, должны говорить чаши. Сегодня мы связываем два крепких рода. Но не только их.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

– Киев стоит на двух ногах. Одна нога – это Меч. Это вы, – он кивнул в сторону дружины, – моя сила, моя ярость, мой щит. Другая нога – это Мошна. Это вы, – его взгляд скользнул по купцам, – моя кровь, мои пути, моя казна. Когда эти две ноги шагают врозь, Киев хромает. Сегодня мы делаем так, чтобы шаг их был един.

Теперь он повернулся к Вратиславу. Его взгляд стал еще жестче, лишенным даже тени праздничной теплоты.

– Вратислав. Ты был добрым воином. Ты знаешь, что верность князю на поле брани – первый закон. Но есть верность иного рода. Новый дом крепок не только бревнами, но и верностью. Верностью роду, что принял тебя, и верностью жене, что понесет тебе сыновей. Меч, что ты поднимаешь за меня в сече, отныне равен роду, который ты должен выковать для Киева в своем доме. Стань добрым мужем. Это приказ.

В его словах не было напутствия. Было назначение на новую должность с новыми обязанностями. Затем князь посмотрел на Твердислава, и в его глазах блеснула кривая, едва заметная усмешка.

– Твердислав. Ты умеешь считать выгоду. Я это ценю. Казна любит счет. Ты отдал свою дочь, чтобы породниться с моей дружиной. И это хороший торг. Но знай: новый союз силен не только золотом, но и мечом. Твои караваны отныне пойдут под охраной не просто наемников, а родичей. И спрос с них будет иной. И доля моя – тоже. Сочти и эту выгоду. И помни, что родство с княжеским мечом – не то серебро, что можно спрятать в ларе. О нем нужно печься, как о живом огне. Забудешь подбросить дров – он погаснет.

Закончив, он лишь на миг скользнул взглядом по Зоряне. Это был даже не взгляд – так смотрят на печать, скрепившую договор. Она была деталью, красивой, но неодушевленной. Частью сделки. Для нее у него не нашлось ни единого слова.

– Горько! – крикнул он, поднимая свой кубок. И гридница, очнувшись от оцепенения, взорвалась тысячеголосым ревом.

Вратислав и Твердислав, сияя от гордости, тоже вскочили с кубками. Все, кроме Лютобора, видели в словах князя великую честь. Но он, стоявший в тени, слышал другое. Он слышал лязг металла, скрип купеческих счетов и грохот, с которым захлопнулась дверь клетки.

Князь Светозар только что публично, на глазах у всего Киева, объяснил истинную суть этого брака. Это была не свадьба. Это была государственная сделка. Политический инструмент. И в этом холодном, прагматичном механизме не было места ни любви, ни человеческой душе. Только долг, выгода и верность. Верность не людям, а системе.

Лютобор понял, что в мире князя Зоряна была не более чем плодородной землей, которую отдали хорошему пахарю ради будущего урожая. И никто, кроме него, не видел в этом никакой трагедии. Напротив. Все считали, что так и должно быть. И это было страшнее всего.

Глава 4: Последняя чаша

Ночь перевалила за полночь. Огонь в очаге угас, и гридница погрузилась в тяжелый, душный полумрак, который едва разгоняли догорающие свечи. Большинство гостей были мертвецки пьяны. Одни спали, уронив головы на залитые вином и жиром столы, другие горланили нестройные, разухабистые песни, третьи продолжали жадно опустошать чаши, будто боясь, что рассвет застанет их трезвыми. Пир превратился в попойку, торжество – в звериное сборище.

Вратислав, чей голос звучал громче всех, дошел до той стадии опьянения, когда хмель выжигает из человека остатки разума, оставляя лишь голую, кичливую ярость. Он стоял посреди гридницы, широко расставив ноги, и с вызовом смотрел на скамью, где сидели варяжские наемники, служившие князю.

– …и я говорю, что русы рубятся злее! – рычал он, размахивая полупустым кубком так, что сурья плескалась на пол. – Мы бьемся за свою землю! За своих жен! А вы, северяне, бьетесь за то, что помещается в кошель! Ваша верность пахнет серебром!

Навстречу ему поднялся варяг. Огромный, светловолосый, с вытатуированными на лице синими узорами и мертвенно-спокойными глазами. Его звали Эйнар, и он был известен тем, что говорил мало, а топор его говорил за него.

– Твой язык, рус, бежит впереди твоего ума, – произнес Эйнар на ломаном славянском, и его тихий, скрежещущий голос прозвучал в общем гвалте опаснее, чем крик Вратислава. – Мой топор брал Царьград, когда твой отец еще тянул молоко из материнской груди. Ты говоришь о верности? Ты даже свою жену удержать не можешь, пока пьешь. Она на тебя смотреть боится.

Эти слова были как огниво, ударившее по сухому труту. Вратислав побагровел.

– Что ты сказал, пес шелудивый?! – взревел он, опрокидывая стол.

Он выхватил из-за пояса нож. Эйнар, не меняя выражения лица, положил ладонь на рукоять своего боевого топора. На миг показалось, что свадебный пир закончится кровью. Но старшие дружинники, очнувшись от пьяного ступора, бросились между ними, растаскивая, успокаивая, урезонивая. «Да что вы, братцы, в такой день!», «Остынь, Вратислав, он же пьян!», «Брось, Эйнар, не видишь – жених!».

Ссору загасили, как пожар. Вратислава усадили за стол, Эйнар тоже сел, процедив сквозь зубы какое-то северное проклятие. Но воздух остался наэлектризованным. Лютобор, наблюдавший за сценой, видел, как Эйнар смотрит на Вратислава. В этом взгляде не было злости. В нем было то холодное, расчетливое спокойствие, с которым волк смотрит на овцу, отметив ее для себя в стаде. Оскорбление, нанесенное наемнику на глазах у всех, так просто не забывается.

Лютобор перевел взгляд. Недалеко от входа Твердислав, тоже порядком охмелевший, тряс за плечо одного из своих молодых слуг, рассыпавшего мешок с подарочными мехами. «Безрукий дурак! – шипел купец. – Да я с тебя три шкуры спущу за эту белку! Ты мне дороже скотины обходишься!». Парень молча сносил оскорбления, его лицо было бледным от страха и унижения. Еще один человек, который этой ночью люто ненавидел всех, кто праздновал в этой гриднице.

И тут Лютобор увидел, как Вратислав, все еще кипя от ярости, которую не на ком было выместить, поднялся. Его взгляд упал на Зоряну. Он будто впервые за час вспомнил о ее существовании.

– Хватит! – прорычал он. – Кончился пир. Пора долг исполнять.

Он шагнул к ней и, не говоря больше ни слова, грубо схватил ее за руку, чуть выше локтя. Это было не движение мужа, ведущего жену. Это был жест стражника, тащившего в поруб пленницу. Зоряна вскрикнула от неожиданности и боли, но Вратислав уже тащил ее за собой к выходу, к покоям, которые для нее были приготовлены как жертвенник.

Гости, кто еще был в состоянии, одобрительно загомонили и засвистели. Для них начиналась самая интересная, последняя часть свадебного ритуала.

Проходя мимо того места, где стоял Лютобор, Зоряна на мгновение обернулась. Она не искала его взглядом, ее движение было непроизвольным, как у животного, которое в последний раз смотрит на лес, прежде чем его утащат в клетку. Их глаза встретились на долю секунды.

В ее взгляде Лютобор прочел все. Не просьбу о помощи – она знала, что помощи не будет. Не отчаяние – оно было слишком глубоко, чтобы отразиться в глазах. Он увидел голый, первобытный ужас. Ужас перед неотвратимым насилием, перед болью, перед унижением, которое ждало ее за закрытой дверью. Это был безмолвный крик души, обращенный в пустоту.

Потом ее лицо скрылось в тени, и Вратислав выволок ее за дверь.

Лютобор стоял как вкопанный. Холод, более страшный, чем ночной мороз, поднимался изнутри, сковывая его тело. Он был воином. Он привык к виду крови, к крикам раненых, к смерти. Но тот ужас, который он только что увидел в ее глазах, был хуже любой битвы. Это была нечистая, мерзкая, подлая смерть души, происходящая на глазах у пьяной, хохочущей толпы.

В его руке все еще была чаша с вином. Последняя чаша этого пира. Он сжал ее с такой силой, что на металле остались вмятины от пальцев, и, размахнувшись, швырнул ее в догорающий очаг.

Раздался громкий шипящий звук. Угли на мгновение вспыхнули, а затем погасли, окутанные клубами пара. И в наступившей темноте Лютобор остался один на один с огнем, который бушевал внутри него. Это был огонь ненависти, бессилия и убийственной ярости. И он знал, что этот огонь не погаснет, пока не сожжет кого-нибудь дотла.

Глава 5: Ночь Сварога

Камора Лютобора была крохотной – узкая лавка, покрытая волчьей шкурой, сундук для небогатых пожитков да крюк в стене, на котором висела перевязь с мечом. Воздух здесь был спертый, пах старой кожей и холодной золой из остывшей печурки. Для дружинника это было пристанище, место отдыха. Но этой ночью камора казалась ему теснее могилы.

Сон не шел. Лютобор даже не пытался лечь. Он сидел на краю лавки, сгорбившись, положив локти на колени. Из зарешеченного оконца-бойницы, выходившего на княжий двор, доносились отголоски завершившегося пира: пьяный, срывающийся на визг хохот, обрывок похабной песни, звяканье оброненного оружия, грубая перебранка, стихшая так же внезапно, как и началась. Звуки умирающего праздника. Звуки разложения.

В его руках была маленькая, гладко отполированная фигурка из светлого дерева. Лебедь. Он вырезал ее сам, долгими зимними вечерами, вкладывая в каждый изгиб, в каждое перышко всю ту нежность, о которой не мог сказать словами. Изящно выгнутая шея, гордо вскинутая голова, полураскрытые крылья… Это должен был быть его прощальный подарок Зоряне. Он хотел отдать его ей на их последней тайной встрече, но не решился, посчитав это слишком жестоким – дарить символ верности той, кого у него отняли. Теперь этот лебедь в его грубых, покрытых шрамами ладонях казался насмешкой. Хрупким, беззащитным и мертвым.

Он сжал фигурку до боли в суставах. Каждый звук со двора отзывался в его голове образами. Он видел ее. Он представлял, что происходит сейчас там, в новобрачных покоях. В деталях, мучительных, рвущих душу на куски.

Грубые руки срывают с нее тонкие свадебные одежды. Ее тело, белое и трепещущее, брошено на шкуры, пахнущие чужим мужиком. Пьяное, тяжелое дыхание над самым ее ухом. Боль. Унижение. Ее слезы, смешивающиеся с потом насильника на ее щеках. Беззвучный крик, зажатый во рту его поцелуем, похожим на укус…

Внутренности Лютобора скрутило в ледяной узел. Он чувствовал, как по жилам вместо крови бежит расплавленный свинец. Бессилие. Вот имя этой пытки. Он, воин, прошедший десятки сеч, смотревший в лицо смерти, не мог защитить единственную женщину, ради которой готов был умереть. Ее терзали всего в сотне шагов от него, под защитой княжеского закона и с благословения богов, и он ничего не мог сделать.

«Я пойду туда», – мысль, острая как нож, полоснула по сознанию. – «Просто пойду. Вышибу дверь. Его меч висит на стене, он пьян, он не успеет… Один удар. Я вытащу ее оттуда, закутаю в свой плащ… и мы уйдем в ночь. Плевать, куда. Плевать на погоню. Главное – остановить это. Прямо сейчас».

Он почти вскочил. Его мышцы напряглись, рука сама потянулась к мечу, висевшему на стене. Он уже видел это – расколотая в щепы дверь, испуганные глаза Вратислава, короткий взмах клинка…

И что потом?

Он остановил себя, тяжело дыша, словно после долгого бега. Что потом? Его схватят через час. Зоряна станет обесчещенной вдовой, да еще и сообщницей убийцы. Ее род будет уничтожен, отец брошен в поруб. Ее саму, в лучшем случае, заточат в монастырь до конца дней. В худшем – обвинят в сговоре и казнят вместе с ним. Ее ужас сегодня ночью закончится. И начнется ужас длиною в жизнь.

Ее слова из темного перехода – «Утопил бы в крови и тебя, и меня, и весь мой род?» – прозвучали в его голове так ясно, будто она стояла рядом.

Он с силой ударил кулаком по деревянной стене. Боль отрезвила.

Бессмысленно. Губительно. Он не спасет ее. Он лишь окончательно ее уничтожит.

Он снова сел на лавку, опустив голову. Ярость, не найдя выхода, начала пожирать его изнутри. Осталось лишь одно. Ждать. Терпеть эту ночь, посвященную богу-кузнецу Сварогу, который сегодня ковал не новые союзы, а новые цепи. Ждать утра. Ждать и ненавидеть. Ненавидеть Вратислава – за его животную силу. Твердислава – за его алчность. Князя – за его холодный расчет. Богов – за их безразличие. И себя… себя – за то, что был слишком слаб, слишком медлителен, слишком ничтожен, чтобы что-то изменить.

Он так и просидел до самого рассвета. Один. В своей тесной каморе, похожей на склеп. Не смыкая глаз, стиснув в кулаке деревянного лебедя и слушая, как умирает ночь. Он не знал, что эта ночь, проведенная в муках в одиночестве, станет его единственным алиби. И одновременно – его главным, самым веским мотивом для преступления, которое уже свершилось.