Молот и плеть. Где кончается Русь

– Красиво говоришь, – усмехнулся Ратибор. – Словно песни, что гусляры поют. Только в песнях этих часто больше лжи, чем правды.

– А что, если я предложу тебе не ложь, а правду? – она сделала ещё один шаг, и теперь он мог разглядеть блеск её глаз. – Пойдём со мной, Ратибор. Я не Зоряна, я не потащу тебя силой. Я не Лада, я не буду плакать у твоих ног. Я просто предлагаю тебе… сделку. Ты покажешь мне свою силу, ту, которую ты прячешь ото всех. А я покажу тебе магию. Не ту, что длится одну ночь, а ту, что может изменить всю жизнь. Я покажу тебе, что такое настоящая женщина-помощница, а не просто самка для утех.

Её предложение было соблазнительным в своей разумности. Она не обещала ему бездну страсти. Она обещала партнерство. Понимание. То самое, о чем говорила ему в кузнице. Она играла на его уме, а не на его инстинктах.

Он смотрел на неё, на её спокойное, умное лицо. Он почти поддался. Почти сделал шаг навстречу. В её словах была логика, была притягательная сила зрелости, которой не было у других. Но что-то внутри него сопротивлялось. Что-то честное, упрямое, выкованное в огне.

– Твоя магия, Милава, пахнет расчётом, – сказал он наконец, и его голос прозвучал жестко и трезво, как холодная вода на разгоряченную кожу. – Ты говоришь о слиянии, а я слышу о сделке. Ты говоришь о магии, а я вижу, как ты взвешиваешь на весах мое ремесло и отцовское приданое. Ты предлагаешь мне показать тебе мою силу, но не для того, чтобы разделить её со мной, а для того, чтобы использовать её в своих целях.

На её лице впервые за всё время мелькнула тень – обида или удивление от его проницательности. Она не ожидала такого прямого удара.

– Ты самый умный кузнец, которого я встречала, – тихо проговорила она, скрывая свою досаду за комплиментом. – Но и самые умные мужчины порой хотят простого тепла. Холодная постель одинока, Ратибор. А ночь сегодня длинная. И я могу быть очень, очень теплой.

Она всё-таки сделала последний ход – протянула руку и коснулась его предплечья. Её ладонь была прохладной и гладкой. Прикосновение было легким, вопрошающим. Но в нем не было огня Зоряны. Не было трепета Лады. В нем была лишь продуманная ласка.

Ратибор мягко, но настойчиво убрал её руку. Он посмотрел ей прямо в глаза, и его взгляд был серьезным и немного печальным.

– Я не ищу магии, которая длится одну ночь, Милава.

Она замерла, её рука повисла в воздухе.

– А какую же магию ты ищешь, упрямый ты человек?

Он на мгновение задумался, глядя на тлеющие угли костра, словно ища там ответ.

– Я ищу ту, которую не нужно искать в лесу под покровом ночи. Ту, которая не боится дневного света. Ту, что не измеряется выгодой и не покупается за красивые слова. Ту, что просто… есть. Или её нет. И пока я её не нашел, я лучше останусь со своим холодным железом. Оно, по крайней мере, честнее.

Сказав это, он кивнул ей, прощаясь, и, развернувшись, твердым шагом пошел прочь, к своей темной, тихой избе на краю деревни.

Милава осталась одна. Она смотрела ему вслед, и на её лице застыло сложное выражение – смесь разочарования, злости и… уважения. Он снова отказал. Отверг и огонь, и воду, и хитрость. Он был еще тверже, еще неприступнее, чем она думала.

«Хорошо, кузнец, – подумала она, сжимая кулаки. – Ночь – это только начало. Впереди еще много дней. И моя сеть, в отличие от твоей магии, боится дневного света ничуть не больше, чем ночной темноты».

Она повернулась и медленно пошла домой, одна. Купальская ночь, ночь магии и желаний, закончилась для всех трех девушек одинаково. Поражением.

Глава 16: Отчаянный шаг

Ратибор вернулся домой оглушенный. Тишина избы после дикого гомона праздника давила на уши. Он не стал зажигать лучину, оставшись в полумраке, освещаемом лишь тусклым светом звезд из маленького оконца. Он снял рубаху и плеснул в лицо холодной воды из кадки. Вода немного привела его в чувство, но внутри всё гудело, как растревоженный улей. Образы этой ночи стояли перед глазами: полуобнаженные тела в свете костра, умоляющие глаза Лады, умный взгляд Милавы и, самое главное, лицо Зоряны, искаженное ненавистью и унижением.

Он сел на лавку, провел руками по волосам. Он чувствовал себя выжатым, опустошенным. Он отстоял свою свободу, отбился от всех. Но победа эта была горькой.

Он думал, что ночь для него кончена. Он ошибался.

Дверь его избы отворилась без стука, рывком. На пороге, шатаясь, стояла Зоряна. Лунный свет, пробившийся в проем, выхватил её из темноты, и вид её заставил Ратибора замереть.

Она была растрепана, дика и прекрасна в своей ярости. Венок слетел с её головы, и волосы огненной гривой разметались по плечам. Рубаха из тонкого льна в нескольких местах была порвана, обнажая участки белой кожи. Её щеки горели лихорадочным румянцем, а глаза, обычно синие и ясные, стали темными, почти черными, и в их глубине плескалось безумие – смесь хмеля, обиды и животного желания. От неё сильно пахло медовухой и раздавленными травами.

– Так вот ты где спрятался, великий кузнец, – её голос был низким и хриплым, каждое слово давалось ей с трудом. – Сбежал… от меня сбежал…

Она сделала несколько неуверенных шагов в избу и захлопнула за собой дверь, погрузив их обоих в почти полную темноту. Ратибор молча поднялся.

– Ты пьяна, Зоряна, – сказал он спокойно, но напряженно. – Иди домой. Проспись.

– Пьяна… – она горько рассмеялась. – Да, я пьяна! От медовухи… от унижения… от тебя! Ты думаешь, можно вот так растоптать меня на глазах у всех и уйти? Думаешь, я позволю тебе это? Нет. Ты ответишь. Сегодня. Сейчас.

Она подошла к нему вплотную. Жар, исходивший от её тела, был почти осязаем. Она пахла женщиной, хмелем и яростью.

– Ты отверг меня там, при всех… потому что ты трус! – прошипела она, тыча ему пальцем в грудь. – Ты боишься! Боишься моей силы, боишься своей! Боишься того, что я с тобой сделаю, когда мы останемся одни!

Он молчал, понимая, что любые слова сейчас бесполезны. Он был как кузнец перед раскаленным добела металлом, который вышел из-под контроля, – одно неверное движение, и он обожжет, покалечит.

– Но сейчас здесь никого нет, Ратибор, – её голос упал до соблазнительного, пьяного шепота. – Только ты, я и эта ночь. И сейчас ты не сможешь от меня убежать. Я покажу тебе, чего ты себя лишил. Я возьму тебя. Силой, если понадобится.

И прежде чем он успел отреагировать, она сделала свой отчаянный шаг. С рычанием, полным отчаяния и похоти, она схватилась за ворот своей тонкой рубахи и одним резким движением рванула её сверху вниз. Ткань затрещала и разошлась, открывая его взору всё.

В тусклом свете звезд её обнаженное тело казалось вылитым из лунного серебра. Её полная, высокая грудь тяжело дышала, соски были темными и твердыми. Плоский живот, округлая линия бедер, темный треугольник волос внизу… Она стояла перед ним, полностью нагая, открытая, уязвимая и в то же время невероятно агрессивная. Она предлагала себя не как дар, а как вызов. Как поле битвы.

– Ну?! – выдохнула она, глядя ему в глаза снизу вверх, её взгляд был мутным и требовательным. – Чего ты ждешь?! Разве не этого ты хотел? Разве не на это ты смотрел весь вечер, прячась, как вор? Бери! Бери меня, чертов ты истукан! Я твоя!

Она шагнула вперед и прижалась к нему всем телом. Её горячая, гладкая кожа обожгла его. Она обвила его шею руками, пытаясь впиться в его губы поцелуем. Её бедра терлись о его, её руки блуждали по его спине, царапая кожу ногтями.

Кровь ударила Ратибору в голову. Первобытный инстинкт, тот самый зверь, которого он так долго держал на цепи, взревел и рванулся на свободу. Его тело отреагировало мгновенно, против его воли. Он чувствовал её грудь, прижатую к его груди, её мягкий живот, её тепло внизу живота. Он вдыхал её запах, и разум его мутился. Еще мгновение, и он бы поддался. Он бы схватил её, швырнул на лавку или прямо на земляной пол, взял бы её грубо, яростно, так, как она того и хотела, – чтобы утолить этот животный голод, эту ярость, что кипела в них обоих.

Но сквозь пьянящий туман желания он увидел её лицо. Увидел мокрые дорожки от слёз на щеках, которые она пыталась скрыть за гневом. Увидел отчаяние в её глазах. И понял. Это был не акт страсти. Это был крик о помощи. Акт самоуничтожения, на который она пошла от безысходности и унижения. Она не хотела любви. Она хотела забыться, стереть свою боль, растворить её в боли и наслаждении.

И его собственная ярость уступила место чему-то иному. Жалости. Той самой жалости, которую он испытывал к Ладе, но теперь – в стократ более острой и горькой.

Он твердо, но без жестокости, взял её за плечи и отстранил от себя.

– Нет, Зоряна, – сказал он тихо, но так, что его слова прорезали пьяный угар.

– Что «нет»?! – она в отчаянии снова попыталась прижаться к нему. – Я некрасива? Я нежеланна?

– Ты красива, – ответил он, крепко держа её на расстоянии вытянутых рук, чтобы она не упала. – Ты желаннее любой женщины, которую я когда-либо видел. И именно поэтому – нет.

Она замерла, не понимая.

– Ты пришла сюда не ко мне, – продолжил он, глядя ей прямо в глаза, пытаясь достучаться до остатков её разума. – Ты пришла сюда, чтобы наказать себя. Чтобы доказать себе, что ты ничего не стоишь, раз готова отдаться силой тому, кто тебя унизил. Но я не буду твоим палачом, Зоряна. Я не возьму то, что ты предлагаешь в гневе и пьяном угаре. Твое тело… оно заслуживает большего. Оно заслуживает, чтобы его брали с любовью и страстью, а не со злостью и жалостью.

Его слова были как ушат холодной воды. Вся её пьяная бравада схлынула, оставив после себя лишь дрожь и горькое, отрезвляющее осознание того, что она сделала. Она посмотрела на себя – нагую, растрепанную, жалкую. И вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. Некрасиво, надрывно, по-бабьи, сотрясаясь всем телом.

Ратибор отпустил её. Не говоря ни слова, он подошел к лавке, взял грубую мешковину – рогожу, которой укрывался холодными ночами, – и накинул ей на плечи, укутывая, скрывая её наготу и стыд.

– Поплачь, – сказал он тихо. – А потом я отведу тебя домой.

Он стоял рядом, большой и молчаливый, пока она плакала, выплескивая всю боль, обиду и хмель. Он не утешал её. Он просто был рядом. И это молчаливое, сильное присутствие было для неё в тот момент спасительнее любых слов. Когда она немного успокоилась, он вывел её через заднюю дверь, чтобы никто не видел, и, как тень, проводил до самого её дома, убедившись, что она тихо проскользнула внутрь.

Вернувшись в свою пустую избу, Ратибор рухнул на лавку. Он был опустошен. Ночь на Купалу наконец-то закончилась. Он выстоял. Он не поддался. Но он чувствовал, что эта ночь изменила всё. Он отверг их всех троих – каждую по-своему. И он понимал, что после этой ночи пути назад, к прежней, спокойной жизни, у него больше нет.

Глава 17: Последствия ночи

Рассвет нового дня пришел в деревню не как чистое, обновленное начало, а как похмельное, стыдливое утро. Солнце, такое же яркое, как и вчера, казалось неуместным и излишне громким. Его лучи безжалостно высвечивали следы ночного безумства: примятую траву на холме, еще дымящиеся остатки костра, брошенные кем-то венки, растерянную обувь. Воздух, еще вчера густой от магии и желаний, теперь был застоявшимся, пахнущим вчерашним дымом и прокисшей медовухой.

Но главный туман стоял не над рекой, а в головах. И гуще всего он был от шепота.

Шепот начался у колодца, куда женщины с первыми лучами солнца пришли за водой. Он выползал из полуоткрытых дверей, просачивался через плетни заборов, перелетал с одного конца деревни на другой быстрее воробья. К тому времени, как мужики вышли из домов, чтобы заняться скотиной, новость уже стала главной темой дня, заслонив собой и будущий урожай, и сплетни о соседях.

Сначала это были обрывки.

– …слыхала, Демьяновна-то наша под утро явилась…

– …вся в грязи, рубаха рваная, сама не своя…

– …а плотник Сбыслав видел, как она от кузни шатаясь шла…

– …говорят, ломилась к нему в дом, кричала…

– …выставил её, стервец! Закутал в рогожу, как щенка бродячего, и за дверь!

Каждый добавлял свою деталь, свою догадку, свое злорадное предположение. К середине утра история обросла такими подробностями, что уже мало походила на правду, но была куда более захватывающей. Одни говорили, что Ратибор избил её. Другие – что он, наоборот, воспользовался её пьяным состоянием. Третьи, знавшие характер кузнеца, качали головами и утверждали самое унизительное для Зоряны – что он просто брезгливо вышвырнул её вон, не пожелав даже прикоснуться.

Именно эта версия прижилась больше всего. Она была самой жестокой и самой правдоподобной.

Зоряна не выходила из дома. Дверь в избу старосты была плотно закрыта. Изнутри не доносилось ни звука, но все знали, какая буря там сейчас бушует. Староста Демьян был человеком гордым, и такой позор для его дочери был для него хуже пощечины, нанесенной на миру. Никто не видел Зоряну, но все представляли её: растоптанную, униженную, запертую в своей каморке, кусающую подушку от бессильной ярости и жгучего, всепоглощающего стыда. Она, первая красавица, гордая и недоступная, поставила всё на кон в эту ночь – и проиграла. Проиграла не просто мужчину. Она проиграла свою репутацию, свою гордость, своё лицо перед всей деревней.

Мужики, собравшись на завалинке у кузни (куда же еще!), пересматривали ставки. Атмосфера была совершенно иной, чем во время заключения пари. Уже не было веселого азарта. Теперь это была серьезная оценка ситуации.

Фрол, охотник, поставивший на Зоряну свою лучшую овцу, сидел мрачнее тучи.

– Да чтоб этому медведю-шатуну пусто было, – цедил он сквозь зубы, имея в виду Ратибора. – Какая кровь в нём течет? Водяная, что ли? Девка сама пришла! Нагая, пьяная, горячая! Любой бы мужик… любой! А этот… Он что, из камня высечен?

– Похоже, что из железа, – хмыкнул плотник Сбыслав, который, наоборот, был на седьмом небе от счастья. Его топор был спасен, а впереди маячила призовая овечка. – Я ж говорил, нахрапом его не взять. Он не из тех, кто на яркую тряпку кидается. Он себе цену знает. Зорянка-то наша думала, что раз ноги раскинет – так все к ней и приползут. А он показал ей, что её красота – товар дешевый, если за ней ни ума, ни уважения.

– Уважения… – пробурчал один из мужиков. – Какое уж тут уважение, когда девка пьяная сама себя предлагает? Он, может, и правильно поступил, по-честному. Не воспользовался.

– Правильно-то правильно, да не по-людски как-то, – возразил другой. – Мог бы и по-тихому все сделать. А то – рогожа, порог… Всю деревню на смех поднял. Унизил девку хуже некуда.

– А она его унизить не пыталась? – вмешался Микула, пасечник, который до этого молча слушал. – Втащить силой в свою постель на глазах у всех? Он лишь ответил ей её же монетой. Грубой силе противопоставил свою, холодную. Он, может, и жесток, да справедлив.

Фрол зло сплюнул.

– Справедлив… Овцу мою он зажал, вот что! – он повернулся к Сбыславу. – Ладно, твоя взяла. Но спор-то был не только на Зоряну. Я теперь на твою Милаву ставлю. Та, может, хитростью возьмет.

– Не возьмет, – покачал головой Сбыслав. – Я слышал, как он и её отшил в лесу. Отверг всех. Ладу-то с её венком вообще в слезы вогнал. Нет. Не берет его ни одна наживка. Парень, видать, себе на уме. Может, и впрямь больной какой?

И тут мужики впервые всерьез задумались над этим. Может, с Ратибором и правда что-то не так? Может, он не просто упрямый, а… не способен к женской ласке? Эта мысль была новой и немного пугающей. Она ставила всё с ног на голову. И если это было так, то их спор, их азарт, страдания девок – всё это было бессмысленно и жестоко.

Они посмотрели на закрытую дверь кузницы, откуда не доносилось ни звука. Ратибор сегодня еще не начинал работать. В этой тишине было что-то зловещее. И никому уже не хотелось ни шутить, ни спорить. Купальская ночь закончилась. Веселье сменилось неуютным, гнетущим затишьем. Деревня гудела, как растревоженный улей, но в центре этого улья, в двух домах – старосты и кузнеца – царила мертвая тишина. И все понимали, что последствия этой ночи будут аукаться еще очень и очень долго.

Глава 18: Внутренний монолог Ратибора

Кузница встретила его холодом и запахом остывшего угля. Дневной свет, пробивавшийся сквозь щели в стенах, рисовал на полу пыльные золотые полосы. Было тихо. Слишком тихо. Даже звуки деревни, обычно доносившиеся сюда приглушенным гулом, казалось, обходили это место стороной. Словно все знали, что здесь, в своей крепости, её хозяин ведет безмолвную битву.

Ратибор не начинал работу. Он просто стоял посреди кузни, у своей верной наковальни, и положил на неё широкие ладони. Холодный металл не принес обычного успокоения. Наоборот, сегодня он казался чужим, мертвым. Как и всё вокруг.

Он закрыл глаза. Но образы прошедшей ночи не исчезли, а стали лишь ярче, назойливее.

Вот лицо Зоряны, искаженное пьяной похотью и отчаянием, её распахнутая рубаха, обнаженная белая грудь… Он ощутил фантомный прилив крови, животный инстинкт, который ему пришлось душить в себе вчера с невероятным усилием. Он почти поддался. Почти позволил этому первобытному голоду взять верх. И сейчас, в утренней тишине, он содрогнулся не от её вида, а от того зверя, которого она едва не выпустила из его собственной души. Зверя бездумного, яростного, слепого. Он оттолкнул не её – он оттолкнул эту свою темную часть.

Вот глаза Лады, огромные, полные надежды, которая на его глазах превратилась в пепел. Этот образ был болезненнее. Жестокость по отношению к Зоряне была самозащитой. Но жестокость к Ладе… она была невольной, но оттого не менее горькой. Он раздавил её мечту, как неосторожный путник давит сапогом нежный лесной цветок. И теперь это воспоминание саднило в его груди, как незаживающая рана. Он поступил правильно, но от этой правоты было тошно.

А вот – умный, расчётливый взгляд Милавы, её спокойный голос, предлагающий сделку, партнерство, будущее. Её соблазн был самым тонким. Она не взывала к его похоти или жалости. Она взывала к его разуму. И именно поэтому её было сложнее всего отвергнуть. Она предлагала ему ту самую жизнь, которую ждал от него отец, которую ждала от него вся деревня. Правильную. Устроенную. Понятную. И именно от этой понятности ему хотелось выть.

Он открыл глаза и обвел взглядом свою кузницу. Инструменты, лежащие на своих местах. Заготовки у стены. Горн. Наковальня. Всё, что он любил. Всё, что составляло его мир.

Но сегодня этот мир показался ему тесным. Удушающе тесным. Как склеп.

«Они правы, – пронеслось у него в голове. – Отец, Милава, вся деревня. Они правы в своей правде. Мужчина должен иметь жену. Растить детей. Умножать добро. Это закон жизни, такой же древний, как земля, на которой мы стоим. Но почему тогда… почему этот закон ощущается на моей шее, как веревка висельника?»

Он провел рукой по лицу, чувствуя щетину и смертельную усталость, которая была глубже бессонной ночи.

«Женское внимание… они называют это вниманием. А я называю это клеткой. Мягкой, теплой, удушающей клеткой. Каждая из них приготовила для меня свою. Зоряна – клетку из страсти, где я должен быть ненасытным зверем, потешающим её самолюбие. Лада – клетку из обожания, где я должен быть каменным идолом, которому она будет вечно молиться. Милава – клетку из порядка и выгоды, где я должен быть тягловой лошадью, везущей наш общий воз в светлое будущее».

Он сжал кулаки так, что костяшки побелели.

«Но никто из них не спросил, хочу ли я в клетку. Никто из них не видит, что я задыхаюсь. Я стою у своей наковальни и не могу дышать. Этот воздух – он больше не мой. Он пропитан их желаниями, их ожиданиями, их обидами. Каждый удар моего молота теперь будет отдаваться эхом их имен. Каждый кусок железа, который я возьму, будет напоминать мне об их взглядах».

Он подошел к горну. Вчерашние угли почернели, превратились в труху. Вчерашний огонь умер. И Ратибору показалось, что это умер огонь и в его собственной душе.

«Сила… они все говорят о моей силе. Отец говорит, она должна иметь продолжение. Зоряна хочет её подчинить. Милава – использовать. А я… я чувствую, что она гниет во мне. Как стоячая вода в болоте. Я трачу её на подковы и лемехи, на то, чтобы отбиваться от бабьих юбок. А для чего она дана мне на самом деле? Неужели боги сделали меня таким сильным только для этого? Чтобы я до конца своих дней слушал, как мужики делают на меня ставки?»

Внезапно в его памяти всплыли образы, никак не связанные с деревней. Рассказы заезжих купцов о дальних землях. Слухи о набегах печенегов на южных границах. Смутные предания о походах киевских князей. Мир был огромен, полон опасностей и настоящих дел. Там, за лесами и полями, кипела совсем другая жизнь. Там силу мужчины измеряли не тем, какую девку он себе выбрал, а тем, как крепко он держит в руках меч или копье. Там удар его молота мог выковать не плуг, а щит для боевого товарища. Там его жизнь и смерть имели бы реальную цену, реальный смысл.

И в этот момент, в этой холодной, тихой кузнице, всё встало на свои места. Мысль, до этого бывшая смутным желанием, превратилась в отточенный, острый, как клинок, план.

Решение.

«Я должен уйти, – понял он с оглушительной ясностью. – Немедленно. Это больше не мой дом. Эта деревня, эти женщины, эти ожидания – это всё болото. И если я останусь, оно засосет меня. Я стану одним из тех мужиков у колодца, что чешут языками и делают ставки на чужую жизнь. Нет. Моя сила не для этого. Она для чего-то большего. Я должен найти настоящее дело. Настоящий огонь, который не будет коптить и душить, а будет гореть ясным, высоким пламенем. Даже если этот огонь сожжет меня дотла».

Он больше не чувствовал ни сомнений, ни жалости. Лишь холодную, звенящую пустоту на месте прежней сумятицы. И эту пустоту заполняла решимость.

Он подошел к мехам. Взялся за рукоять.

ВУХХХ…

Первый вдох нового огня.

Он бросил в горн свежий уголь. Он будет работать сегодня. Он выкует себе хороший дорожный топор. И, может быть, меч. А потом, когда ночь снова укроет деревню, он уйдет. Тихо. Без прощаний.

Впервые за много дней он почувствовал, что может дышать. Воздух в кузнице больше не казался спертым. Он пах свободой.

Глава 19: Тихий гул наковальни

Ночь почти не принесла сна. Ратибор проваливался в короткие, тревожные сны, где переплетались крики печенегов, глаза Зоряны, полные ненависти, и безмолвные слезы Лады. Но под утро, задолго до того, как первый петух прокричал о рассвете, он поднялся. В его душе больше не было смятения. Была лишь холодная, тяжелая, как чугунный слиток, решимость.

Он вошел в свою кузницу, когда мир еще был окутан серым, предрассветным туманом. Это было его царство, его святилище. И сегодня он пришел в него не как ремесленник, а как жрец, готовящийся к тайному обряду.

Он не стал раздувать огонь сильно. Ему не нужен был яростный жар для ковки плуга. Ему нужно было ровное, глубокое, концентрированное тепло, способное проникнуть в самую душу металла. Звук мехов был тихим, похожим на дыхание спящего гиганта.

Сегодня он работал не на заказ. Он работал на себя.

Из потайного места под наковальней, где он хранил свои сокровища, он извлек его. Кусок болотного железа, который он нашел много лет назад, еще мальчишкой. Он был не таким, как обычная руда. Плотный, тяжелый, почти без примесей. Он чувствовал, что в этом невзрачном на вид камне живет душа настоящего оружия. Он берег его, ждал своего часа.

Он бросил его в горн.

И когда металл начал раскаляться, наливаясь сначала багровым, а потом ослепительно-желтым светом, Ратибор взялся за молот. Но звук, который родился под сводами кузницы сегодня, был иным.

Это не был громогласный, яростный БУМ, от которого дрожали стены. Это был тихий, частый, почти музыкальный перестук. Тук-тук-тук-тук. Легкие, но невероятно точные и сильные удары. Он не просто плющил металл. Он очищал его. Сваривал, складывал пополам и проковывал снова и снова. Этот процесс, называемый рафинированием, требовал не столько силы, сколько чутья и терпения. С каждым ударом, с каждым складыванием из металла выходили шлаки, он становился чище, однороднее, прочнее.

Это был долгий, медитативный процесс. Его лицо, освещенное пляшущими отсветами горна, было абсолютно сосредоточенным, отрешенным от всего мира. Он был не здесь. Он был там, в сердце раскаленной стали. Он вкладывал в эту заготовку всё. Свою тоску по другой, настоящей жизни. Свою злость на тесные рамки деревенского быта. Свою надежду на свободу. Этот кусок металла становился воплощением его бунта, его побега.

В какой-то момент скрипнула дверь, и тихий ритуал был нарушен. На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Прохор, их сосед. Мужик немолодой, тихий, вечно озабоченный своим скудным хозяйством. В руках он держал сломанную мотыгу. Он выглядел неловко, чувствуя, что пришел не вовремя. Вся деревня уже гудела, как растревоженный улей, обсуждая события прошлой ночи. И прийти с мелкой бытовой нуждой к главному герою этих слухов было… неудобно.