Молот и плеть. Где кончается Русь

– Ты думаешь, я не знаю этого? – глухо ответил он, глядя на тлеющие угли. – Ты думаешь, я не чувствую, как кровь стучит в висках, когда Зоряна рядом стоит? Как сжимается все внутри от её запаха, от её взгляда? Думаешь, не представляю себе её, нагую, под моей рукой? Её стоны в ночной тишине? – его голос стал хриплым от сдерживаемых чувств. – Или ты думаешь, я не понимаю, о чем говорит Милава? Не вижу в её глазах обещание покоя, сытого дома, послушных детей? Не понимаю, что она – самая правильная жена, которую только можно желать? Я все это знаю и все это чувствую, отче.

Он вскочил на ноги и заходил по комнате, как зверь в клетке.

– Но всякий раз, как я думаю об этом, мне кажется, что на мою шею надевают хомут. Крепкий, ладный, хорошо смазанный. Но все-таки хомут. Они все чего-то хотят. Зоряне нужна моя сила, чтобы хвастаться. Милаве – мой ум и трудолюбие, чтобы приумножить добро. Они смотрят на меня и видят… быка. Племенного быка, которого нужно пригнать в своё стойло, чтобы он дал хорошее потомство и пахал поле. Они видят мужа, хозяина, отца. Но никто из них не видит меня.

– А кто ты, если не это? – тихо спросил Борислав.

Ратибор остановился и резко повернулся к отцу.

– Я не знаю! – выкрикнул он, и в его голосе прорвалась вся его внутренняя боль. – Может быть, я просто кузнец, которому дороже всего на свете песня молота. Может быть, я бродяга, которому суждено уйти за дальние леса и не найти себе места. А может, я просто хочу одного – свободы! Свободы решать самому. Свободы не быть чьей-то собственностью, чьим-то мужем, чьим-то планом на будущее. Разве я не имею на это права?

Борислав смотрел на сына долго, и во взгляде его была бесконечная отцовская жалость.

– Свобода… – медленно проговорил он. – Какое громкое слово. А что это такое, по-твоему? Бродить по свету, как перекати-поле? Не иметь ни дома, ни корней? Быть одному? Это, сын, не свобода. Это – одиночество. Самое страшное проклятие, какое боги могут послать человеку. Настоящая свобода не в том, чтобы не иметь пут. А в том, чтобы самому выбрать свои путы. Выбрать женщину, которая будет твоей пристанью. Выбрать дело, которое будет твоей сутью. Родить детей, которые будут твоим бессмертием. Вот это свобода, Ратибор. Все остальное – лишь бегство от самого себя.

– Может, ты и прав, – устало сказал Ратибор и снова сел. – Может, я просто бегу. Но я не чувствую в себе сил остановиться и выбрать. Мне кажется, что любой выбор будет ошибкой. Что выбрав одну, я предам что-то важное в себе. Выбрав Зоряну, я сгорю в ее огне и от меня ничего не останется, кроме пепла. Выбрав Милаву, я утону в ее тихом омуте и превращусь в добротного, скучного хозяина, забыв о том, кем я мог бы стать.

– А кем ты мог бы стать? – мягко спросил отец.

Ратибор долго молчал. Он смотрел в огонь, и в его серых глазах отражались умирающие угли.

– Я не знаю, отче. Я не знаю. И это пугает меня больше всего.

Наступила тишина. Отец понял, что больше ничего говорить не нужно. Он дал сыну пищу для размышлений, подкинул дров в огонь его сомнений. Теперь Ратибор должен был сам найти ответ.

Борислав поднялся, подошел к сыну и положил свою тяжелую руку ему на плечо.

– Сердце – лучший советчик, Ратибор. Не голова. Не то, что ниже пояса. Слушай сердце. Оно, в отличие от ума, не умеет врать. Когда придет твоя женщина, ты не будешь думать о хомуте или свободе. Ты просто поймешь, что без нее – ты половина человека. Просто половина. А теперь ложись спать. Утро вечера мудренее.

Он потрепал сына по плечу и ушел в свою каморку.

Ратибор остался сидеть один в затихающем доме. Слова отца гулким эхом отдавались в его голове. "Ты просто поймешь, что без нее – ты половина человека". Он пытался представить себе это чувство, но не мог. Пока что он чувствовал себя цельным лишь здесь, в одиночестве. Или там, в кузнице, наедине со своим огнем. Любая женщина, входившая в его мир, казалось, не дополняла его, а пыталась отколоть от него кусок, чтобы вставить на его место свой. И он этому противился. Всей своей упрямой, непокорной кузнечной душой.

Глава 8: Лада

Если Зоряна была полуденным солнцем, а Милава – сумеречным лесом, то Лада была утренней росой. Чистой, прохладной и дрожащей от каждого дуновения ветерка. Она появлялась и исчезала почти незаметно, оставляя после себя лишь мимолетное ощущение свежести и необъяснимой грусти.

Ей едва исполнилось семнадцать зим, и она всё ещё находилась на той хрупкой грани, где девочка превращается в девушку. В ней не было ни вызывающей зрелости Зоряны, ни скрытой силы Милавы. Её красота была тихой, нежной, как цветок подснежника, пробившийся сквозь тающий снег.

Волосы у неё были цвета светлого меда, тонкие и мягкие, вечно выбивающиеся из простой косы и создающие вокруг её лица пушистый ореол. Кожа казалась почти прозрачной, и на щеках от волнения или смущения легко проступал нежный, как лепесток шиповника, румянец. Фигурка её была ещё не оформившейся, по-девичьи угловатой: тонкие запястья, узкие плечи, едва наметившаяся грудь и длинные, стройные ноги. Она была похожа на молодое деревце, гибкое и трепетное, которое ещё только набирает силу, чтобы расцвести.

Но главной в ней были глаза. Огромные, цвета весенней фиалки, обрамленные густыми темными ресницами. В этих глазах, казалось, отражалось все небо. И почти всегда в них стояло выражение легкого испуга и удивления, словно она только что родилась на свет и ещё не привыкла к его яркости и шуму. Она смотрела на мир широко распахнутыми глазами, впитывая всё, но, казалось, боясь сделать неосторожный шаг.

Лада была влюблена в Ратибора. Не так, как другие. Её любовь не была желанием обладать, не была холодным расчетом. Это было чистое, почти религиозное поклонение. Для неё он не был ни "племенным быком", ни "крепким хозяином". Он был божеством из мира огня и силы, сошедшим на землю. Существом из другой, высшей реальности. Она видела, как он работает, затаив дыхание из-за плетня соседского двора. Звук его молота был для неё самой прекрасной музыкой. Его хмурое, сосредоточенное лицо казалось ей самым красивым на свете. А его сила вызывала в ней не похоть, а священный трепет.

Она боялась его. Боялась его мощи, его молчания, его пронзительного взгляда, который, как ей казалось, видел её насквозь, со всем её детским обожанием и тайными мечтами. Она никогда бы не решилась заговорить с ним первой, как Зоряна, или придумать предлог, как Милава. При одной мысли об этом у неё холодели руки и начинало колотиться сердце. Она предпочитала любить его издалека, молча, всем своим существом, не требуя ничего взамен. Это было сладко и мучительно одновременно.

Однажды вечером Ратибор возвращался с дальней делянки, где помогал отцу валить сухостой. Он нес на плече огромную вязанку хвороста и тяжелую секиру. Усталость приятно гудела во всем теле. Мысли его были далеко – он размышлял о новой конструкции мехов для горна, когда вдруг увидел её.

Лада стояла у своего двора и пыталась дотянуться до высокого сука старой яблони, на котором застрял её цветастый платок. Ветер играл с яркой тканью, дразня её, то подбрасывая вверх, то опуская ниже. Она подпрыгивала, смешно вытягивая тонкие руки, но ей не хватало совсем чуть-чуть. При каждом прыжке её легкий сарафан задирался, открывая взгляду её стройные, белые ноги почти до самых колен. Она так увлеклась, что не заметила его приближения.

Ратибор остановился. Он мог бы пройти мимо, но что-то в её отчаянной и трогательной борьбе с непослушным платком заставило его остановиться. Она была похожа на птенца, выпавшего из гнезда и пытающегося взлететь. Такая беззащитная и хрупкая.

– Помочь? – его голос прозвучал в вечерней тишине неожиданно громко.

Лада вздрогнула, как пойманная лань, и резко обернулась. Увидев его, она вся вспыхнула, от кончиков пальцев на ногах до корней волос. Румянец залил её щеки, шею, даже уши. Она опустила глаза и свела руки на груди, теребя край сарафана.

– Я… он… ветер… – пролепетала она, не в силах связать и двух слов.

Ратибор усмехнулся про себя. Перед этой он не чувствовал ни раздражения, ни настороженности. Лишь какое-то непонятное желание защитить. Он молча сбросил вязанку хвороста на землю, подошел к яблоне и, даже не подпрыгивая, просто вытянул свою длинную руку и снял платок с ветки.

Он протянул его ей. Платок был из тонкой, почти невесомой ткани, расписанный полевыми цветами. Он пах ветром и яблоневыми листьями.

– Держи.

Лада подняла на него свои огромные, полные благодарности и обожания глаза. Её пальцы дрожали, когда она брала платок из его большой, покрытой сажей и мозолями руки. Их руки на мгновение соприкоснулись. Его кожа была грубой и горячей, её – прохладной и гладкой. Лада отдернула руку, словно её ударило током.

– Спасибо… – прошептала она так тихо, что он едва расслышал. – Большое спасибо, Ратибор.

Она прижала платок к груди и уже хотела убежать, спрятаться в спасительной тени своего дома, но он остановил её.

– Постой.

Она замерла, не смея поднять на него взгляд.

– Ты чего так боишься меня, Лада? – спросил он неожиданно мягко. – Я что, похож на лешего или водяного? Я тебя не съем.

Вопрос был простой, но он поверг её в ещё большее смятение. Как она могла объяснить ему, что боится не его, а того урагана чувств, который он вызывал в ней? Что боится своей собственной слабости, своей глупой, безответной любви?

– Нет… – прошептала она, глядя себе под ноги. – Ты… ты не страшный. Ты… очень… – она запнулась, не находя слов, – …сильный.

Это было единственное слово, которое она смогла подобрать. Но в её устах оно звучало не как оценка физических данных, а как констатация его божественной сущности.

Ратибор вздохнул. С Зоряной можно было спорить. С Милавой – вести умные беседы. А с этой девочкой… с ней хотелось просто молчать, чтобы ненароком не спугнуть, не сломать что-то хрупкое в её душе грубым словом. Он понимал, что она смотрит на него не как на мужчину, а как на идола, которого сама себе измыслила. И это пугало его едва ли не больше, чем агрессивная страсть Зоряны. Та хотела его тело. А эта, казалось, хотела отдать ему свою душу. И такая ответственность была для него непосильной ношей.

– Сила – это еще не все, – сказал он тихо. – Иди домой, Лада. Уже поздно.

Он намеренно оборвал разговор, чувствуя, что ещё немного – и он утонет в этих фиалковых глазах, полных немого обожания.

Она кивнула, так и не подняв головы, и юркнула в калитку своего двора.

Ратибор остался стоять один посреди улицы. Он поднял свою вязанку хвороста, закинул на плечо. Но когда он шел домой, ему казалось, что на кончиках его пальцев до сих пор осталось ощущение её прохладной, нежной кожи. И ему было strangely, почти болезненно жаль эту девочку. Потому что он знал, что никогда не сможет ответить на её чистый, испуганный взгляд тем, чего она так ждала. Он был огнем и сталью. А она – утренней росой. И он боялся, что, приблизившись, просто-напросто испарит её, не оставив и следа.

Глава 9: Сломанный серп

Мир Лады состоял из маленьких ритуалов, страхов и одной большой, всепоглощающей тайны, имя которой было Ратибор. Одним из таких ритуалов был сбор трав на Медовом лугу за деревней. Её матушка была знатной травницей, и Лада с раннего детства знала, какой листок лечит хворь в животе, а какой корень унимает зубную боль.

В тот день она собирала донник. Солнце стояло высоко, пчелы гудели в сладком дурмане клевера, и воздух был напоен ароматами тысяч цветов. Лада работала своим маленьким, легким серпом, который ей подарил отец. Она любила его; рукоять из старой вишни была гладкой и теплой, идеально ложилась в её тонкую ладонь.

Мысли её, как всегда, были далеко. Она представляла себе Ратибора. Не того, что видели все – хмурого, покрытого сажей гиганта, а своего, выдуманного. Она видела его улыбку, которую никто никогда не видел, слышала его нежные слова, которых он никому не говорил. В её мечтах он был не божеством, а защитником. Сильным и добрым, как богатырь из старых сказок, которых ей в детстве рассказывала бабушка.

Увлекшись своими грезами, она не заметила толстый, скрытый в траве корень дикого терновника. Лезвие серпа с силой ударилось о него. Раздался сухой, трескучий звук. Лада вскрикнула и посмотрела на свою руку. Серп был сломан. Деревянная рукоять треснула ровно пополам, а стальное лезвие, выскочив из паза, отлетело в траву.

Для кого-то другого это было бы досадной мелочью. Но для Лады это была катастрофа. Этот серп был подарком отца. Отец у неё был строгим и неласковым, и любая поломанная вещь вызывала его гнев. Она представила его нахмуренные брови, его тяжелый, укоризненный взгляд, и ужас ледяными пальцами сжал её сердце. Слезы, горячие и горькие, сами брызнули из её глаз.

Она сидела на лугу, обхватив колени руками, и плакала. Не от боли, а от страха и отчаяния. Она подобрала две половинки рукояти и лезвие. Всё, её любимый серп был погублен. Что теперь делать?

И тут в её заплаканном сознании вспыхнула мысль. Страшная, дерзкая, но единственно верная. Кузница. Ратибор. Он чинит всё. Он может спасти её.

Эта мысль была так ужасна, что на мгновение она даже перестала плакать. Добровольно пойти к нему? Заговорить? Попросить о чем-то? Это было сродни подвигу, на который она была не способна. Но образ гневного отца был страшнее. Сцепив зубы, Лада встала, вытерла слезы краем сарафана и, бережно завернув обломки в платок, пошла в деревню.

Каждый шаг давался ей с трудом. Чем ближе она подходила к кузнице, тем громче стучало её сердце, заглушая все остальные звуки. Вот и знакомый сруб, из трубы которого, как всегда, вился дымок. Она остановилась у приоткрытой двери, не решаясь войти. Изнутри доносились знакомые звуки – гудение мехов и редкие, точные удары молота.

Собрав всю свою волю в кулак, она сделала шаг через порог.

Ратибор стоял спиной к ней, работая над чем-то мелким у наковальни. Услышав шаги, он обернулся. Его лицо было, как всегда, сосредоточенным и строгим. Увидев Ладу, его брови чуть сошлись на переносице. Он увидел её покрасневшие, заплаканные глаза, дрожащие губы. Она стояла, вцепившись в свой узелок, словно это был её единственный спасательный круг в бушующем море.

– Что стряслось? – спросил он, и его голос, хоть и был ровным, прозвучал для неё как раскат грома.

Она не смогла ответить. Вместо слов из её груди вырвался новый всхлип. Она протянула ему свой узелок, не в силах поднять на него взгляд.

Ратибор взял платок и развернул его. Увидев сломанный серп, он всё понял.

– Поломала, значит, – констатировал он.

Лада судорожно кивнула, шмыгнув носом.

– Я… я нечаянно… – пролепетала она сквозь слезы. – Там корень был… Батюшка… он так рассердится… Он меня убьет…

Слово "убьет" прозвучало так по-детски трагично и искренне, что в сердце Ратибора, привыкшего к женским хитростям и уловкам, что-то дрогнуло. Он посмотрел на её трясущиеся плечи, на её тонкую шею, и впервые за долгое время ощутил не раздражение или похоть, а чистое, простое сочувствие. Она была не соблазнительницей и не интриганкой. Она была просто напуганным ребенком.

– Не убьет, – сказал он неожиданно мягко. – Дела-то житейские. Любая вещь сломаться может.

Он взял в руки обломки. Рукоять была безнадежна, но лезвие – лезвие было в полном порядке, лишь немного затупилось.

– Ну-ка, не реви. Слезами горю не поможешь.

Он подошел к ней и сделал то, чего сам от себя не ожидал. Он неуклюже, почти грубо, но все же нежно провел тыльной стороной своей большой ладони по её мокрой щеке, стирая слезы. Его прикосновение было как прикосновение горячего, шершавого камня. Лада вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Она замерла, подняв на него свои огромные, фиалковые глаза, в которых сквозь влагу пробивалось удивление.

– Садись вон там, на колоду, – кивнул он в угол. – И жди. Поглядим, что можно сделать.

Лада послушно села, не сводя с него взгляда. А он… он отложил всю свою важную работу. Он взял кусок хорошо просушенного клена, зажал его в тисках и начал вырезать новую рукоять. Он работал быстро, уверенно. Нож и рашпиль в его руках, казалось, творили волшебство. Из грубого полена на глазах у Лады рождалась изящная, гладкая рукоять.

Он делал её чуть тоньше, чем прежнюю, подгоняя под её маленькую руку. Потом он проделал паз, раскалил в горне лезвие, наточил его на круге до остроты бритвы, а затем, нагрев хвостовик, всадил его в новую рукоять. Дерево зашипело, запахло паленым. Несколько точных ударов, и лезвие село намертво. Он остудил его и напоследок заклепал хвостовик с обратной стороны.

Все это заняло не больше часа. Все это время Лада сидела не шелохнувшись, наблюдая за ним, как завороженная. Она видела не просто работу. Она видела сотворение чуда. Она видела, как этот могучий, грозный человек тратит свое время и силы, чтобы спасти её от отцовского гнева. И в её сердце обожание смешивалось с такой безграничной благодарностью, что ей хотелось плакать снова, но уже от счастья.

– Ну вот, – сказал он, протягивая ей починенный серп. – Держи. Лучше нового стал. Рукоять теперь не сломается, даже если на медведя с ним пойдешь.

Лада взяла серп. Новая кленовая рукоять была светлой, гладкой и удивительно теплой. Она идеально легла ей в руку, словно была сделана по мерке. Она провела пальцем по лезвию – оно было острым, как жало осы.

Она подняла на него сияющие глаза. Слезы высохли, оставив лишь влажный блеск.

– Сколько… сколько я должна, Ратибор? – прошептала она, понимая, что у неё нет ни гроша.

Ратибор посмотрел на её сияющее лицо, на робкую, благодарную улыбку, которая появилась на её губах. И впервые в жизни он почувствовал, что награда за его труд может быть не в монетах.

– Нисколько, – сказал он. – Считай, что ты сегодня платой за работу были твои слезы. Я их не люблю. Так что постарайся больше по пустякам не реветь. И отцу скажи, что в корень попала. Он поймет, он сам мужик. А теперь иди, а то у меня работа стоит.

Он нарочито грубо отвернулся к наковальне, давая понять, что разговор окончен.

Лада прижала серп к груди так, словно это было величайшее сокровище.

– Спасибо… – выдохнула она. – Спасибо тебе.

И она выскользнула из кузницы, унося с собой не просто починенный серп. Она уносила в своем сердце тепло его неожиданной доброты и ощущение шершавого прикосновения его руки к её щеке.

А Ратибор стоял спиной к двери и долго не мог заставить себя взяться за молот. В его груди было странное чувство. Легкое и теплое. Он спас её от отцовского гнева. Защитил слабого. И это простое действие принесло ему больше удовлетворения, чем самый сложный и искусно выкованный заказ. Он вдруг понял, что сила нужна не только для того, чтобы гнуть железо, но и для того, чтобы вытирать девичьи слезы. И эта мысль была для него новой и пугающей.

Глава 10: Напряжение нарастает

По деревне слухи распространялись быстрее лесного пожара. Новость о том, что угрюмый Ратибор не просто починил Ладе сломанный серп, но и денег за это не взял, да еще и утешал заплаканную девчонку, облетела все дворы еще до заката. Мужики у колодца чесали бороды, пересматривая свои ставки. Бабы на завалинках судачили, качая головами: «Ишь ты, тихоня-то наша! В тихом омуте, видать, не только черти, но и кузнецы водятся!»

Эта новость, разумеется, дошла и до ушей Зоряны и Милавы. И обеих она уязвила, хоть и по-разному.

Зоряна восприняла это как личное оскорбление. Она, первая красавица, умница, дочь старосты, предлагала себя Ратибору открыто и страстно, а он ее отвергал. А эту бесцветную мышку, эту пугливую пигалицу, он жалел и утешал! Ярость кипела в ней, смешиваясь с ревностью и уязвленной гордостью. Она решила, что пора поставить эту выскочку на место.

Милава же отнеслась к новости с холодной рассудительностью. Она увидела в этом поступке Ратибора подтверждение своей теории: его можно было взять не телом, а душой. Он откликался на слабость и искренность. И Лада, сама того не желая, нащупала правильный путь. Это было опасно. Милава поняла, что пора переходить от выжидания к более активным действиям и закрепить свое преимущество, которое она, как ей казалось, получила во время своего «делового» визита.

Судьба, или, может, какая-то насмешливая лесная богиня, распорядилась так, что все три сошлись в одном месте и в одно время – у кузницы Ратибора.

Это случилось на следующий день после истории с серпом. День был душным, предгрозовым. Тяжелые сизые тучи ползли с юга, и в воздухе пахло пылью и озоном.

Ратибор, не обращая внимания на погоду, работал. Он готовил партию железных ободов для новых тележных колес, и вся кузница была наполнена жаром, лязгом и гудением. Он был полностью поглощен процессом, отгородившись от всего мира стеной огня и звука.

Первой пришла Лада. Она несла небольшой узелок. Со вчерашнего дня она пребывала в состоянии светлой эйфории. Её робость никуда не делась, но теперь к ней примешивалась безграничная благодарность. Она всю ночь не спала, а утром напекла маленьких медовых лепешек – лучшее, что она умела готовить. Она хотела отблагодарить его. Просто отдать и убежать. Она робко остановилась у порога, не решаясь войти и нарушить его работу.

Почти сразу за ней подошла Милава. Она тоже несла сверток. Внутри была новая рукоять для ножа, которую обещал показать ей Ратибор. Она пришла, как договорились, – деловая, спокойная, уверенная в своем праве здесь находиться. Увидев Ладу, она лишь слегка приподняла бровь.

– И ты здесь, пташка? – её голос был ровным, но Лада почувствовала в нем холодок. – Что, опять что-то сломала?

Лада густо покраснела и вжала голову в плечи.

– Н-нет… я просто… отблагодарить…

Она не успела договорить, потому что с другой стороны улицы, покачивая бедрами, подошла третья – Зоряна. Она была в ярко-алом сарафане, который горел, как маков цвет, на фоне серого предгрозового неба. В руках у неё ничего не было. Ей не нужны были предлоги. Она пришла взять то, что считала своим по праву.

Увидев у кузницы сразу двух соперниц, она остановилась. Ее синие глаза метали молнии, которые были похлеще небесных.

– Ну, надо же! Слетелись, вороны, на падаль, – прошипела она, её голос был низким и ядовитым. Она окинула презрительным взглядом Ладу, задержала на мгновение холодный взор на Милаве. – Что тут у вас? Ярмарка невест? Или очередь к нашему жеребцу на случку?

От её слов Лада побледнела и, кажется, стала еще меньше ростом. Милава же даже не дрогнула.

– У кого что болит, тот о том и говорит, Зоряна, – спокойно парировала она. – У меня, в отличие от некоторых, есть деловое поручение от отца. А ты с чем пожаловала? Опять себя предлагать? Смотри, товар-то залежалый, портиться начинает.

Это был точный удар. Лицо Зоряны исказила злость.

– Ах ты, змея подколодная! – выплюнула она. – Думаешь, если ты хитростью да лестью действуешь, так умнее всех? Он твою лживую натуру за версту чует! Мужику, как Ратибор, нужна настоящая женщина! Страстная, горячая! А не тихая мышь, – она метнула яростный взгляд на Ладу, – и не расчетливая торгашка! – это уже было в адрес Милавы.

– Страсть без ума – это пожар в стогу сена, – невозмутимо ответила Милава. – Ярко горит, да быстро гаснет, оставляя после себя лишь черные головни. А настоящая женщина – это очаг, который греет дом долгие годы. Но тебе, видать, этого не понять. Твоего жара хватает только на то, чтобы сарафаны прожигать.

Всё это время Ратибор находился внутри. Он слышал их голоса, но делал вид, что не слышит. Он стоял у мехов и с силой, с какой-то яростной методичностью, раздувал огонь. Гу-у-ух! Гу-у-ух! – ревели мехи, словно огромные легкие, пытаясь перекрыть, заглушить эти женские голоса, от которых у него сводило скулы.

Он чувствовал их всех троих за своей спиной. Чувствовал трепетный страх Лады, холодную, как сталь, уверенность Милавы и обжигающую, как пламя, ярость Зоряны. Они делили его шкуру, даже не спросив его самого. Он был для них вещью, призом, целью. Их чувства, их желания, их борьба создавали вокруг кузницы такое напряжение, что, казалось, воздух вот-вот взорвется.

– Хватит!

Его рык прозвучал так неожиданно и мощно, что все три девушки вздрогнули и замолчали. Он резко обернулся и встал в дверном проеме. Огромный, черный от сажи, с голым, блестящим от пота торсом. В его серых глазах полыхал холодный огонь. Он был похож на разгневанного бога-громовержца.

Он переводил свой тяжелый взгляд с одной на другую. На испуганное, заплаканное лицо Лады. На поджатые губы и вызывающе-дерзкий взгляд Зоряны. На внешне спокойное, но напряженное лицо Милавы.

– Это кузница. Место для работы, – процедил он сквозь зубы. – А не базарная площадь для бабских пересудов. У меня здесь железо раскаленное, а не пироги пекутся. Если у кого-то есть дело – говорите. Если нет – убирайтесь все прочь. И не смейте превращать порог моего дома в собачью свадьбу.