Молот и плеть. Где кончается Русь

Глава 4: Пари

Вечер опускался на деревню медленно, как старая уставшая корова ложится на лугу. Тягучий летний воздух был густо замешан на запахах сена, дыма из очагов и кисловатого духа пролитого на землю пива. У общественного колодца, обложенного замшелыми валунами, собрался костяк деревни – мужики, закончившие свои дневные труды и теперь имевшие полное право на неспешный разговор и кружку-другую хмельного.

Солнце, красное и огромное, цеплялось за верхушки сосен на той стороне реки. Его последние лучи золотили седые бороды, выхватывали из полумрака мозолистые руки, лежащие на коленях, и заставляли тускло блестеть медные бляшки на поясах. Здесь были все: староста Демьян, грузный и степенный; охотник Фрол, жилистый, пахнущий лесом и зверем; пасечник Микула, чей тихий голос, казалось, всегда был полон жужжания его пчел. И среди них, чуть поодаль, сидел Борислав, отец Ратибора, медленно потягивая из деревянной кружки свой квас и больше слушая, чем говоря.

Тема разговора, как это часто бывало в последние недели, сама собой свернула на его сына.

– Нет, ты видал ее сегодня? – начал Фрол, почесывая шрам на щеке. – Зорянку нашу. Снова к нему в кузню ходила. Вышла – щеки горят, глаза блестят, как у рыси, что тетерку поймала. А он следом на порог вышел, черный, как леший, только пар из ноздрей не идет. Что-то она ему там такое шепчет, ох, шепчет…

Демьян, староста, степенно пригладил свою окладистую бороду.

– Шепчи не шепчи, а Ратибор – кремень. Я ему плуг заказывал, так он три дня от горна не отходил. Слово лишнего не вытянешь. Весь в железо свое ушел. Девки вокруг него вьются, как хмель вокруг тына, а ему хоть бы что. Словно и не мужик вовсе.

Микула, пасечник, мягко возразил:

– Не скажи, Демьян. Он не то чтобы не мужик. Он… другой. Силу свою в себе держит, не расплескивает. Как матка пчелиная силу роя в себе носит. Не для бахвальства она, а для дела великого. Вот и он такой. Чувствую я, девка, что его возьмет, не просто женой ему станет, а хозяйкой той силы будет. Либо направит ее во благо, либо… спалит и себя, и его дотла.

Эти слова заставили мужиков задуматься. Но Фрол, человек простой и далекий от таких высоких материй, лишь хмыкнул.

– Философия это все, Микула. Пчелиная твоя. А дело-то житейское, простое. Кровь молодая кипит, естество свое требует. И тут никаким кремнем не прикроешься. Особенно, когда такая, как Зоряна, сама в руки идет. Это ж не девка, а мечта! Грудь – два холма, бедра – хоть паши на них. Глазами так стрельнет – любой бык на колени упадет. Уж я-то знаю, у меня глаз наметан.

Он подмигнул остальным, и те одобрительно загудели. Все, кроме Борислава. Тот лишь покачал головой, глядя в свою кружку.

– Вот и я о том же! – подхватил Фрол, входя в азарт. – Этот ваш Ратибор – он, конечно, кузнец от богов. Руки золотые, спору нет. Но мужик в нем спит. И Зоряна – это та самая, что его разбудит. Она не из тех, кто отступится. Упрямая, как медведица. Возьмет измором, если приступом не получится. И возьмет ведь, помяните мое слово!

– А я не согласен, – неожиданно вмешался тихий доселе Сбыслав, молодой плотник. – Зоряна слишком прямо бьет. Нахрапом берет. А Ратибор, он такого не любит. Он парень с гонором. Ему хитрость нужна. Вот Милава, дочка пасечника, та поумнее будет. Она вокруг да около ходит, паутину плетет. Словом ласковым, взглядом хитрым. Такая, как она, любого в свои сети заманит. Он и не заметит, как женатым окажется.

Спор разгорался. Мужики разделились на два лагеря. Одни ставили на прямолинейную, страстную красоту Зоряны, другие – на расчетливый ум и скрытую соблазнительность Милавы. Про Ладу почти не вспоминали – слишком юна, слишком проста для такого твердого орешка, как Ратибор.

– А давай-ка на спор, Фрол! – выкрикнул Сбыслав, вскочив на ноги. Его молодое лицо раскраснелось от пива и азарта.

Фрол прищурился.

– На спор? А что поставишь, щенок? Стружку свою древесную?

– Поставлю топор новый! Который мне твой же зятек и выковал, – не растерялся Сбыслав. – Топор против твоей лучшей молодой овцы, что с ягненком! Ставлю на то, что Милава его охмурит до первых снегов!

Фрол расхохотался, хлопнув себя по колену.

– Топор, говоришь? Добро! Идет! Только ставка моя другая будет. Ставлю свою овцу на то, что Зоряна! Именно Зоряна! – Он поднял палец вверх. – До Покрова! До Покрова уже будет в его постели! Не женой, так полюбовницей. Но будет! Этот огонь не удержать!

Все это время Борислав сидел молча. Он слушал эти разговоры, и на сердце у него было тяжело. Его сына, его кровь, обсуждали, как призового жеребца на ярмарке. Делили, ставили ставки. Он понимал, что такова деревенская жизнь – простая, грубая, где все на виду. Но отцовское сердце болело. Он видел глубже, чем они. Он видел не просто упрямство сына, а его боль, его одиночество, его страх перед миром, который он не мог понять и принять.

– А ты что скажешь, Борислав? – повернулся к нему староста Демьян. – Сын-то твой. Чью возьмет, по-твоему? Или так и останется бобылем при твоей юбке?

Борислав медленно поднял глаза. Его взгляд был тяжелым и мудрым.

– Мой сын – не бычок на привязи, чтобы на него ставки делать, – тихо, но твердо сказал он. – И сердце у него не из железа, хоть он и пытается всех в этом убедить. Оно у него живое. И болит.

Мужики притихли, немного смутившись.

– Да ладно тебе, Борислав, не обижайся, – примирительно проговорил Фрол. – Мы ж не со зла. Парень он видный. Вот и чешем языками. Всем интересно, кому такое сокровище достанется.

– Сокровище, говоришь… – Борислав горько усмехнулся. – А вы не думали, что сокровищу этому хозяйка нужна под стать? Не та, что ярче блестит, и не та, что хитрее спрятана. А та, что душу его поймет. Та, что увидит за силой – ранимость. За молчанием – слова, которые он сказать не может. Та, что не сломать его захочет и не приручить, а просто… рядом встанет. И даст ему быть самим собой.

Он замолчал, обведя всех взглядом. В наступившей тишине было слышно, как скрипит ворот колодца и где-то вдалеке мычит корова.

– Только вот, – продолжил он еще тише, словно говоря сам с собой, – боюсь я, что нет такой девки в нашей деревне. А может, и во всем белом свете… Может, и суждено ему весь свой век одному простоять у своей наковальни. И будет он самым лучшим кузнецом на всю округу… и самым несчастным человеком.

Он поднялся, грузно опираясь на палку.

– Пойду я. Дела.

Борислав медленно побрел в сторону своего дома, оставив мужиков в задумчивом молчании. Его слова, полные отцовской тоски, немного остудили их азарт. Но лишь на мгновение.

– Ну, что, Фрол? – нарушил тишину Сбыслав, когда Борислав скрылся за поворотом. – Пари в силе?

Фрол хищно улыбнулся, и его глаза снова загорелись азартом.

– В силе, плотник. В силе. Готовь свой топор. Потому что я уже слышу, как блеет моя новая овечка.

И они ударили по рукам, скрепив свое пари. Над деревней сгущалась синяя южная ночь, а в воздухе повисло ожидание. Ожидание битвы, в которой главным призом был не топор и не овца, а сердце и тело лучшего парня на деревне, который и не подозревал, что стал главным действующим лицом в чужой игре.

Глава 5: Милава

Если Зоряна была лесным пожаром – ярким, всепоглощающим и очевидным, – то Милава была глубоким лесным омутом. Снаружи – тихая, темная вода, подернутая ряской. Но стоило заглянуть поглубже, и можно было почувствовать холодное течение, скрытые коряги и бездонную глубину, способную затянуть любого, кто неосторожно подойдет слишком близко.

Она была дочерью Еремея, самого богатого бортника в округе. Её красота не била в глаза, как у Зоряны. В ней не было золота спелой пшеницы и лазури летнего неба. Природа одарила её более приглушенными, но не менее чарующими красками. Волосы её были цвета темного лесного ореха, густые и тяжелые, всегда аккуратно уложенные в две тугие косы, что обрамляли её спокойное, немного бледное лицо. Губы не были вызывающе-пухлыми, но их изгиб хранил тень лукавой улыбки. А глаза… Глаза у неё были болотного, зелено-карего цвета, с золотистыми крапинками. В них редко отражались бурные чувства; чаще всего они были внимательными, изучающими, словно она постоянно взвешивала и оценивала всё, что видела.

Но если лицо её было сдержанным, то фигура говорила о другом. Милава была невысокого роста, но сложена на диво ладно. Под скромным, закрытым платьем угадывались мягкие, округлые линии. Не по-деревенски тонкая талия, которую она всегда подчеркивала широким поясом, плавно переходила в полные, женственные бедра, а грудь была не такой вызывающей, как у Зоряны, но высокой и упругой, колыхавшейся при каждом шаге. Она двигалась плавно, без резких движений, как кошка, которая знает цену своей грации и никогда не тратит лишней энергии.

Милава наблюдала. Это было её главным талантом. Пока Зоряна летела на Ратибора, как мотылек на огонь, в надежде либо обжечься, либо погасить пламя, Милава сидела в тени и изучала. Она видела, как Зоряна подходит к кузнице, видела, с каким лицом выходит. Она слышала обрывки мужских разговоров у колодца и тихонько усмехалась в кулак, когда слышала о пари. «Глупцы, – думала она, – они пытаются таранить дубовые ворота лбом, когда нужно всего лишь найти щеколду».

Она наблюдала за Ратибором не один месяц. Видела его за работой, когда ходила мимо по своим делам. Видела, как он рубит дрова у сарая – мощно, ритмично, всем телом отдаваясь делу. Видела, как он возвращается с реки после умывания – с влажными волосами, обнаженным торсом, на котором блестят капли воды, похожие на алмазы. И в отличие от других девок, которые при виде него лишь томно вздыхали, Милава анализировала.

Она видела его силу. Но не она привлекала её в первую очередь. Сильных мужиков в деревне хватало. Её отец, хоть и стар, мог один завалить медведя. Нет, в Ратиборе она видела иное. Она видела его одержимость своим делом. Его стремление к совершенству. Он не просто ковал подковы, он создавал их. Она видела его отстраненность от деревенской суеты, его молчаливую гордость. И понимала: этот мужчина не просто сильный самец. Он – будущий крепкий хозяин. Основа. Камень, на котором можно построить не просто семью, а целое состояние.

Её отец был богат, но стар. Братьев у неё не было. Всё, что Еремей собрал за свою жизнь – пасеки, борти в лесу, запасы меда и воска, – должно было перейти к её будущему мужу. И Милава не собиралась отдавать это наследство какому-нибудь пьянице или лентяю. Ей нужен был лучший. Тот, кто не промотает, а приумножит. Тот, чьи дети будут такими же сильными и умными. И она выбрала Ратибора. Не сердцем, как глупая Лада. Не похотью, как прямолинейная Зоряна. А холодным, ясным умом.

В один из дней она сидела на крыльце своего дома, перебирая сухие травы, и смотрела на кузницу, из трубы которой валил густой дым. Её отец, кряхтя, вышел из дома.

– Опять на кузнеца глядишь, дочка? – пробасил он, прищурив умные, выцветшие глаза. – Что, приглянулся парень?

Милава не смутилась. Она подняла на отца спокойный взгляд.

– Приглянулся, батюшка. А разве плох?

Еремей хмыкнул в бороду, сел рядом на ступеньку.

– Плох? Нет, парень не плох. Рукастый. Сильный. Не пьет, языком попусту не мелет. Хороший корень. Только дикий он. Как лесной яблоко. С виду румяное, а на вкус – кислое, рот вяжет. Зорянка-то, вишь, уже зуб об него обломала.

– Зоряна – дура, – ровным голосом ответила Милава, откладывая пучок зверобоя. – Она пытается это яблоко с ветки силой сорвать. А его не рвать надо. Надо, чтобы оно само в руки упало, когда созреет.

Отец посмотрел на неё с удивлением и гордостью.

– Ишь ты, какая мудрая у меня. И как же ты его созреть заставишь?

– Лаской, батюшка. И хитростью. Мужчины, даже самые сильные, они как дети. Любят, когда их хвалят, когда видят в них то, чего другие не замечают. Зоряна видит в нем только мускулы и упрямство. А я вижу… художника. И хозяина. Надо просто дать ему это понять. Показать ему, что я ценю не то, что снаружи, а то, что внутри. И что я могу быть ему не просто бабой в постели, а помощницей в деле.

Еремей пожевал губами, обдумывая её слова.

– И что же ты удумала?

– Удумала, – Милава загадочно улыбнулась. – У тебя ведь старый медовый нож совсем затупился? И ручка у него треснула.

– Ну, есть такое дело, – согласился отец. – Собирался к Ратибору нести, да все ноги не доходят.

– А я сама схожу, – сказала она. – Только не просто так. Я посижу, посмотрю, как он работает. Спрошу совета. Дам ему почувствовать себя самым умным, самым умелым. Мужчины это любят. Они любят учить. Особенно, когда ученица красивая и смотрит на них с восхищением.

– Хитра ты у меня, дочка. Как лиса, – с уважением проговорил Еремей.

– А без хитрости в нашем мире, батюшка, и гриба в лесу не найдешь, – ответила Милава, поднимаясь. – Надо знать, когда молчать, а когда говорить. Когда просить, а когда требовать. А главное, надо знать, на какую наживку твоя рыба клюет.

Она пошла в дом, чтобы найти старый нож, и её походка была плавной и уверенной. Она не торопилась. Она знала, что её время ещё придет. Она даст Зоряне наиграться в свою страсть, вымотать себя, разозлить Ратибора. А потом, когда поле боя будет свободно, на него выйдет она. Не с огненным мечом, а с шелковой сетью. И она была уверена, что её сеть окажется куда прочнее самой лучшей стали, которую только мог выковать этот угрюмый и такой желанный кузнец.

«Ты будешь моим, Ратибор, – думала она, её зелено-карие глаза потемнели от решимости. – Ты ещё не знаешь этого, но ты уже в моей сети. Просто я ещё не начала её затягивать».

Глава 6: Починка для отца

Ратибор выбивал стержень из ступицы тележного колеса, когда тень в дверном проеме заставила его поднять голову. После визитов Зоряны он научился чувствовать женское присутствие издалека – менялся сам воздух, становился гуще, наполнялся тонкими ароматами и невысказанным ожиданием. Но на этот раз он ошибся. Это была не Зоряна.

На пороге стояла Милава.

Она не врывалась в его мир, как это делала дочь старосты. Она остановилась на границе света и тени, словно прося разрешения войти. На ней был темно-зеленый сарафан, который делал её похожей на лесную мавку, а волосы были убраны под простой тканевый обруч. В руках она держала сверток из грубой холстины.

Она не начала говорить сразу, давая ему время закончить удар. Этот простой жест уважения к его работе сразу же настроил Ратибора на иной лад. Он выбил стержень, отложил молот и, вытерев руки о ветошь, кивнул ей.

– С чем пожаловала, Милава?

– Доброго дня, Ратибор, – её голос был спокойным и мелодичным, без бархатных ноток Зоряны, но приятным, как журчание ручья. – Не помешаю? Я с просьбой от батюшки.

– Если дело по моей части, то не помешаешь, – ответил он, оставаясь на месте и не сокращая дистанцию. – Заходи.

Она вошла, ступая осторожно, и остановилась у верстака, почтительно оглядывая инструменты, разложенные в строгом, известном лишь ему одному порядке. В её взгляде не было того хищного оценивания, что он привык видеть у Зоряны. Было живое, неподдельное любопытство.

– Батюшка просил починить, – она развернула сверток. На ткани лежал старый нож для резки сот – с длинным, тонким лезвием и деревянной рукоятью, треснувшей в нескольких местах. – Говорит, верный был помощник, да износился. Лезвие затупилось, а рукоять совсем в руке не держится. Думали новый заказать, да отец говорит: «Лучше старого друга подлечить, чем нового заводить».

Ратибор взял нож. Он повертел его в руках, оценивая состояние. Металл был хорошим, старой закалки, но время и кислота меда сделали свое дело.

– Друга подлечить можно, – проговорил он, проводя большим пальцем по зазубренному лезвию. – Сталь здесь добрая. Наточу, будет острее бритвы. А рукоять… рукоять новую надо делать. Эта уже свое отжила.

– А какую лучше? – тут же спросила она, и в её вопросе не было кокетства, лишь деловой интерес. – Батюшка жаловался, что эта в руке скользит, когда медом измажется. Может, есть какое дерево особое? Или форма?

Вопрос застал Ратибора врасплох. Обычно заказчики говорили: "Сделай, как надо". Никто не вникал в детали. А она спрашивала. Она интересовалась сутью его работы.

– Есть, – ответил он, чувствуя, как внутри тает ледок настороженности. Ему впервые было приятно говорить о своем ремесле с женщиной. – Лучше всего ясень или клен. Они плотные, не разбухают. А чтобы не скользила, можно насечки сделать, под пальцы. И форму самой рукояти сделать не круглой, а овальной, под хват. И чуть утолщить к концу, чтобы упор был.

Пока он говорил, он заметил, как внимательно она слушает, кивая. Ее зелено-карие глаза смотрели не на его мускулы, а на его руки, держащие нож.

– Вот оно что… – задумчиво протянула она. – А я-то думала, рукоять – она и есть рукоять. А тут целая наука. Это ж надо всё учесть: и руку, и работу, и свойство дерева. У тебя, Ратибор, не просто руки золотые, у тебя голова светлая. Ты не только делаешь, ты – думаешь.

Комплимент был точным и тонким. Она хвалила не его животную силу, а его ум, его мастерство. Это было ново. И приятно.

– Это моя работа, – буркнул он, но уже не так холодно, как прежде. – Знать такие вещи.

– Нет, – мягко возразила она. – Твоя работа – стучать молотом. А думать о том, как сделать лучше, – это уже дар. Таких, как ты, мало. Большинство делает, как научили, как привыкли. А ты ищешь лучший путь. Как мой отец ищет лучшее место для нового бортя или лучший сбор трав для медовухи. Вы с ним похожи. Оба – хозяева своего дела. Настоящие.

Она говорила об обязанностях, о будущем, о том, что было ему по-настоящему близко. Она нащупала ту самую струну, которая в нем никогда не звучала в разговорах с другими.

– Отец у тебя – знатный бортник, – согласился Ратибор. – Такого меда, как у него, во всей округе не сыскать.

– Потому что он любит свое дело больше жизни, – кивнула Милава. – Он говорит: "Земля и лес – это не то, что ты берешь. Это то, что ты должен сохранить и приумножить для своих детей". А я смотрю на тебя и думаю… ты, наверное, так же к своему ремеслу относишься? Что каждая вещь, вышедшая из твоих рук, – она как дитя. Должна быть крепкой, надежной, служить долго и честно. Чтобы и внуки ею пользовались и добрым словом поминали.

Она говорила, и перед Ратибором вставала картина… Картина его собственной, неосознанной мечты. Крепкое хозяйство. Дело, которое живет после тебя. Дети, которые продолжат твой путь. Она озвучивала его самые сокровенные мысли, которые он сам боялся себе сформулировать.

– Женщина должна быть под стать такому хозяину, – продолжила она, словно размышляя вслух, ее взгляд был устремлен куда-то в полумрак кузницы. – Не просто красивая кукла для ночных утех и продолжения рода. А помощница. Правая рука. Та, что дом в порядке будет держать, детей правильно воспитает, и мужу совет дельный даст, когда он нужен. Та, что поймет его молчание и не будет лезть с глупыми вопросами, когда он устал. Ведь мужская сила, она не бесконечна. Ее беречь надо. А женщина – она как тихая гавань, куда мужчина-корабль после бури возвращается, чтобы раны залечить и снова в плавание отправиться.

Он молчал, полностью обезоруженный. Каждое ее слово било точно в цель. Она рисовала образ идеальной жены – не любовницы, не игрушки, а соратницы. Той самой, которой ему не хватало, хотя он и не знал об этом. Она не пыталась его соблазнить своим телом. Она соблазняла его пониманием.

– Много ты думаешь, Милава. Для девки, – наконец хрипло проговорил он.

Она повернулась к нему, и в ее глазах он впервые увидел не хитрость, а что-то похожее на искреннюю теплоту.

– А как же не думать? Время мое подходит. Отец все чаще о сватах поговаривает. А мне не хочется свою жизнь абы кому доверять. Хочется найти такого, с кем не страшно будет в одну упряжку встать и телегу жизни нашей тянуть. Чтобы и в гору, и под гору – вместе. Чтобы он знал, что спина его прикрыта, а я знала, что за его спиной – как за каменной стеной.

Она сделала паузу, а потом, чуть улыбнувшись, добавила:

– Прости, Ратибор. Заболтала я тебя. Я вот что хотела спросить… Может, покажешь мне, как ты насечки делать будешь? Мне для себя интересно. Я люблю смотреть, как настоящее дело делается. Может, и я чему научусь.

Это был гениальный ход. Она не просила свидания. Она не навязывалась. Она просила научить, стать его ученицей на час. И отказать ей было бы просто глупо и грубо.

Ратибор помедлил лишь мгновение.

– Почему нет? Приходи через пару дней. Как рукоять вырежу. Покажу.

– Спасибо, – просто сказала она. Взяла свой пустой сверток и, кивнув ему на прощание, так же тихо, как и вошла, вышла из кузницы.

Ратибор остался один. В руке он держал старый нож, а в голове у него был полный сумбур. Зоряна заставляла кипеть его кровь, будила в нем зверя. Это было просто и понятно, как удар молота. Но Милава… она сделала нечто иное. Она залезла ему прямо в душу, нашла там потайную дверь и тихонько в нее постучала. Она не пыталась сломать его стены. Она предлагала вместе построить за этими стенами новый дом.

Он посмотрел на нож в своей руке. Он сделает для ее отца лучшую рукоять, какую только мог. И он знал, что будет ждать того дня, когда она вернется. Не с тревогой и раздражением, как ждал Зоряну, а с непонятным, доселе не испытанным интересом.

Лиса начала расставлять свои силки. И охотник этого даже не заметил.

Глава 7: Отцовский совет

Вечер окутал дом Борислава тишиной, плотной и уютной, как старое шерстяное одеяло. В очаге догорали поленья, бросая пляшущие оранжевые блики на бревенчатые стены и грубо сколоченную мебель. За окном стрекотали сверчки, и этот монотонный звук лишь подчеркивал спокойствие, царившее внутри.

Ратибор сидел на лавке у стола и чистил охотничий нож. Он делал это медленно, сосредоточенно, водя бруском по лезвию под выверенным углом. Эта монотонная работа помогала ему разогнать мысли, которые роились в голове после визита Милавы. Её слова, такие разумные и правильные, пустили в его душе глубокие корни и теперь прорастали сомнениями.

Борислав, его отец, сидел напротив, расправляя новую рыболовную сеть. Его загрубевшие, иссеченные морщинами пальцы двигались ловко и привычно, сплетая из льняной нити хитрый узор. Некоторое время они работали молча, каждый погруженный в свое дело. Но Ратибор чувствовал, что молчание это – лишь затишье перед разговором. Отец ждал.

– Сегодня Милава, дочь Еремея, заходила, – наконец нарушил тишину Борислав, не поднимая головы от своей работы. Голос его был ровным, без всякого выражения.

– Заходила, – коротко подтвердил Ратибор. – Нож отцу просила починить.

– Хорошая девка, – так же ровно продолжил отец. – Спокойная. Рассудительная. Вся в отца. Тот из гнилого пня мед добудет. И она, видать, такая же. Хозяйка будет справная. Дом, как полная чаша, держать станет.

Ратибор промолчал, лишь чуть сильнее сжал рукоять ножа. Он знал, к чему клонит отец. Это была старая, как мир, отцовская уловка: начать издалека, похвалить товар, а потом предложить его купить.

– И Зоряна, старосты дочь, тоже к тебе захаживает, – не унимался Борислав. – Яркая, как заря. Кровь с молоком. Такая родит тебе десяток сыновей-богатырей, один другого крепче. Да и староста в обиде не оставит, приданое даст хорошее.

Ратибор отложил нож и брусок. Он посмотрел на отца. В свете очага лицо старика казалось вырезанным из темного дерева – морщины были глубокими бороздами, а глаза под нависшими бровями светились мудростью и застарелой усталостью.

– К чему ты клонишь, отче?

Борислав наконец поднял голову. Он отложил сеть и сцепил пальцы в замок.

– К тому, сын, что век мой уже на исходе. Смотрю на тебя и радуюсь. Сын вырос – плечи шире, чем у меня в лучшие годы, в руках сила, в голове – ум. Дело свое знаешь так, что и мне, старому кузнецу, впору у тебя учиться. Все в тебе есть, чем гордиться можно. Одного нет – продолжения.

Он подался вперед, его голос стал ниже, проникновеннее.

– Что такое мужчина без жены и детей, Ратибор? Что такое дерево, которое цветет, но не дает плодов? Оно радует глаз, но проку от него нет. Оно умрет, и никто не вспомнит о нем. Так и сила твоя, и умение твое. Все это уйдет в землю вместе с тобой. Сила без продолжения – что река, ушедшая в песок. Была – и нет её. Посмотри на девок, сын. Они же как созревшие ягоды, сами в руки просятся. Выбери любую. Каждая счастлива будет постель с тобой делить и детей твоих растить.

Слова отца были тяжелыми, как удар молота. В них была вековая мудрость рода, логика жизни, против которой, казалось, нечего было возразить. Долг перед предками. Долг перед будущим. Ратибор чувствовал, как эта правота давит ему на плечи, сгибает спину.