Байгуш

        Выдался случайный выходной, которого никак не должно было быть. Подъем и завтрак прошли в штатном режиме. Ничего не предвещало беды. Часов в одиннадцать до полудня подходит ко мне Ж… Мы знакомы ещё очень мало; так, изредка перекинемся нейтральными фразами и всё. А тут это деятель подваливает с предложением смыться в самоволку: – Нет желания пойти на свадьбу? в три часа надо быть на месте, побухаем. – «Кто женится?» – «Да так, слегка знакомые». – «Родня или пятая вода на седьмом киселе?» – «В общем-то, где то так». – «Идти куда? далеко?» – «Нет, спустимся с Бирючего кута и там, в частном секторе событие и празднуется». – «Чё дарить будем?» – «На букет наскребём?» – «Да уж как ни будь» – «Ну и всё, по рукам?» – «По рукам». – «Тогда встречаемся в половину третьего за казармой у дыры в заборе». – «Ладно».

        Начало четвертого.  Владелец имени Ж… принадлежал к той трагической касте, которая никогда не думает и тем более «ни в жисть» не потратится на разработку даже простецкого плана, потому было и направил свои стопы в парк, что разбит напротив училища. Я, разумно полагая что в аллеях может находиться патруль, взял командование операцией на себя, кардинально изменив предложенный Ж… маршрут, и повел собутыльника малопривлекательными извилистыми проулками.  Через пятнадцать минут к означенному пункту добрались без происшествий.

        Ухоженный дворик. По всему веселие уже в разгаре. У калитки из почерневшего штакетника разношерстная толпа, в которой наблюдается много подвыпивших. Ж… проникает внутрь и надолго исчезает. Подобно клоуну, стою с двумя букетиками, предлагающими взору сочную желтую палитру. Жду коллегу по мероприятию и по мере течения времени теряю в настроении. Наконец вижу благообразную рожу товарища увязшую в счастливой улыбке.  – «Тут много лишних понапришло,– говорит,– но всё нормально, идём». И тянет меня за руку в калитку. Заходим. Передаем цветы жениху с невестой, которые посредством десятка рук уплывают по назначению.  Нас усаживают за стол, изображающий букву «Т». В убранстве стола многое в тарелках съедено и ещё более, где блюдо кем-то начато. Грохочет безвкусная музыка, приглашенные ведут себя в строгом соответствии усредненным свадебным обрядам. Перед нами появляются гранёные стаканы. Разливая на стол, нетвердая рука наливает водки по края. Я отодвигаю подальше холодец, потому как там наверняка свиная голова, чего я не терплю, а взамен придвигаю миску с солеными огурцами и картофель с котлетою в крошке. Ж… встаёт и произносит витиеватый туманный тост, желая новобрачным полной сумы. Сочетающимися оказываются: заметно потрепанная жизнью невеста с рыжими космами и в стельку пьяный жених годами пятью старше и так же переживший уже не одну женитьбу.

        После убойной третьей порции спиртного навалилось опьянение, благодаря которому я с головой пускаюсь в тяжкие. Осоловевшим взглядом изучив присутствующих, делаю вывод: самою интересной из всех дам – невеста. Не упомню, какими уж ухищрениями мне это удалось, но мы оказываемся с нею в уютном уголке среди многочисленных строений двора. Верно, она отошла из-за стола покурить с подругами, а я воспользовался моментом. Состоявшийся меж нами диалог – великая тайна, как и то – отчего она не отказала, и мы зашлись в долгом поцелуе. Это ведомо только Богу. Зато известно, что наше преступление раскрылось.

        Внезапно появившаяся худющая старуха, чистой воды Кащей бессмертный, грубо отдирает меня от невесты, фата которой уже съехала ей на затылок, а декольте бессовестно распахнуло ненасытную пасть, и при этом оглашает двор благим матом. Некоторое время пытаюсь освободиться из цепких рук, но не тут то было. Костлявый леший ухватился, как пиявка впивается в ногу в Старощербиновке, когда рыбалишь на Кияшкином водоеме. Зайдешь по колено в воду и удишь себе шемаю. А выйдешь, глядь – на ноге пиявка к царапине приклеилась. Перочинный ножик у любого рыбака есть, но он в рюкзаке, на самом дне; вот и отдираешь склизкую животную удочкой, пока не уцепишь её, и она с характерным чваканьем не отвалится. Это на охоте нож к поясу пристегнут,  а в драке финка ждет случая за голенищем сапога снаружи. А у рыбака обычно ножик далеко упрятан.

        В минуту сбежался народ. Каждый схватить меня пытается. Поднялся крик в раскатистый и грубый мат, посыпались разнообразные угрозы. Чувствую, обстановка накаляется. Пара минут и земля под ногами горит. Мелькнуло: – дело может плохо закончиться. Сжал я кулак свободный да саданул нахальной старушке по лбу. Хорошо жобнул шельму. Приложился так, что с молотком сравнить можно. Подъемная сила отрывает «бабу Ягу» от земли и шлёп её на спину, и ноги кверху. – Не склеила бы ласты – мелькнуло; но пронесло, живучая бабулька оказалась. Образовалась немая пауза. Мне и полегчало, будто от паутины липкой избавился. И тут сбоку – шарах мне в правый глаз; сзади паразит какой-то сметил и нанёс коварный удар. Видеть и знать бы кто ты такой. Рассвирепел было я, а мне голос в ухо: – Л… , беги скорее! Командный такой скажу, спасительный голос.

       Дальше не знаю, что и было. Две картины только и предстают из того: возня возле калитки и как лежа на животе голову на фуражку пристраиваю.

       Когда очнулся, чувствую доски под собою и под правое веко кто сухой лист мне запихал. Вокруг темнота глаз выколи. Эге, – думаю,– если на гауптвахте ночевать изволю, валяясь на «вертолете», то раскинь руки –  коснешься бетонного пола. Раскинул – нет, пол дощатый. – Где же я? – думаю. Начал себя изучать. Что в глазу сушит само собой, а к тому башка трещит и нога правая в ступне болит спасу нет. Встал я на четвереньки и медленно пополз, шаря руками. Метра три проделал, как упираюсь в преграду. Поднимаю руку и… Мама дорогая! грохот, звон, по полу что-то катится в разные стороны. Неожиданно свет.  Пол усыпан парфюмерией, поднимаю голову – трюмо; перед глазами зеркало; в нём моя рожа с всклокоченными волосами и сказочным бланшем справа, а далее вглубь красный диван у стены и на нем нимфа – темные волосы распущены, а сама в прозрачном голубом пеньюаре на голое тело. Поворачиваюсь: – Ты кто?  – Надя, – отвечает. – «А я тут каким боком оказался?» – «Мы с подругами гуляли, ты под аркой пьяный спишь. Стало жалко, мы тебя и приволокли, чтобы в комендатуру не забрали».

       Прихожу потихонечку в себя. Сердобольная хозяйка дома одна. Время пять утра; за окном сереет. – Мне бы помыться, – говорю. – «У меня только корыто». – А баня есть? – видя, что дом частный. – «Нет». – «Где твое корыто?»  – «В коридоре». Кое-как поднялся: на ногу ступить невозможно; в затылке гвозди забивают, ещё глаз этот.  С трудом дохромал в коридор. Надя зажгла плиту и поставила греть воду в ведре. Я снял со стены оцинкованное корыто и поставил тут же на пол. – Ножницы есть? – спрашиваю, – неси. Уходит в комнату. Вернулась и подает ножницы; под голубым просвечивает откровенность. Разрезаю вдоль голенища сапог и вынимаю ногу – опухшая. Порвал связки. Не перелом и то хорошо. Совместными усилиями наполняем корыто. От болей в голове и стопе не до стеснения. Скидываю всю одежду и нагишом сажусь в воду. Женщина всё время рядом. Моюсь аккуратно, чтобы не сильно наплескать воды. От водных процедур стало легче. Вылез из корыта. Надя подает полотенце. Мой взгляд ложится на соски и темный треугольник под голубым туманом спасительницы, и выходит конфуз: естество предательски восстаёт. Надя не далее метра и смотрит на происходящее, но погодя смущается и с улыбкой оставляет меня одного. Так и появилась у меня очередная штатная полюбовница. В это утро конечно ничего не было. Напоила она меня чаем и отправила восвояси. Но в осторожной беседе дала понять, что не против моих посещений.

       И свезло мне аж до самого лета сыром кататься в масле. То к Наде прикрадусь на ночлег, а от неё тащу пакеты со сладостями в казарму, то Любаху раздеваю на чердаке или «давлю» на топчане во времянке, до икоты нажравшись домашней снеди.

       Настало утро. Распрощался я с Надей и поковылял я в казарму. Иду, один сапог без голенища, пришлось отрезать, перегар на квартал. Каждый шаг пот холодный прошибает. Хромаю и мыслю: – Сейчас на губу отправят, а там строевая подготовка с пяти утра. Как с такою ногою выживать? Был бы не в парадной коробке, попробовал бы затеряться. А тут как назло в парад приписан.

       КПП прошел без эксцессов – дежурного не было, а своя братия закрыла глаза на самовольщика. На лестнице сталкиваюсь нос к носу с командиром  роты: – «Что с ногой?»  – «Подвернул».  – «А синяк откуда?» – «Упал же говорю, с лестницы упал, вот и синяк». – «Та-ак, иди-ка, курсант, в канцелярию». – «Ну, вот и расплата за грехи. Сейчас начнет: – Где ночью были? и пр.пр.»  А командир, зайдя в канцелярию вслед за мною, совсем выдаёт неожиданное: – В коробке тебя заменим, принимай дежурство по роте. Будешь наряды нести бессменно, пока рота парад не отходит. Понял?

– Так точно! – говорю, – Разрешите приступить?

– Идите.

– Есть.

       Нога моя через месяц лучше новенькой работала. Сапоги раздобыл через каптенармуса; деляга под шумок воровал на складах и приторговывал краденым. Ту службу справил добросовестно, в тайне совестясь перед сослуживцами за отстранение от участия в параде, причиной чему моя аварийная прогулка.

       Жестокий июнь 87-го, или finita la comedia.

       Между тем Наташа всё более привыкала ко мне, а я, в противность, изрядно устал продолжать эту комедию. И в службе похоже скорых перемен не миновать; недавно столкнулся с цыганкой, вслед услышал – «вижу служивый дорогу тебе…», далее грохот трамвая заглушил, но…

   Мне казалось, что в отношениях с Наташей я уже достаточно постарался, чтобы удар был как можно болезненнее. Более того, к ускорению развязки меня подтолкнул первый наш поцелуй, принесший скорее печальное разочарование, чем радость.

       Тогда город украсился школьными балами. В вечер 25-го июня мы с Наташею поехали на набережную, поглазеть на выпускников и, особенно она на девичьи наряды. Марина была чем-то занята и тот раз с нами не поехала, а скорее по надуманной причине. Я всё чаше примечал, что она дичится нас, стараясь не создавать собою помехи.

       Под впечатлением вечера и ровной нашей беседы Наташа становилась все более податливой, а я увереннее в действиях. Скрыть этого и тем более избавиться было нельзя. Укромный уголок подобрался быстро. Там, в уединении, я впервые дорвался до манящих Наташиных губ. Я более всего люблю такие губы: теплые и влажные. Вечер оказался довольно холодным, но нам в те часы было жарко друг от друга. Ничего большего поцелуев я и не умышлял, потому вел себя сдержанно, а сердце оставалось ровным даже, когда обнаружилось, что девушка целуется не первый раз. К немалому удивлению и Наташа в поцелуях тоже не выказывала особого трепета, разве выглядела несколько отрешенною и расслабленнее обычного…

   По расставании, когда обговорили новую встречу через три дня, и Наташу поглотила темнота дверного проема общежития, навалились размышления. – «Вот тебе и скромница! целуется умело, и взасос к тому. А вообще странная девица. Поглядеть, так монашка монашкою: ухаживаньям безучастна, выражением ровна, оголенности нерв не усмотришь. А тут целуется, но при этом и волнения нет. Бестрепетная какая-то. Непонятная. Верно высечь искры из такой задача. А что дальше-то? С кем-то была? Или нет еще? Впрочем, какая мне до того разница-то, разве что из спортивного интереса. Но, по любому, любви она достойна. Характер арийский, ровный и ненадоедливая. Марина к ней земля и небо. Та читаема, лицо впечатлениями играет, шибутная».

      И после паузы: – «Может поменять сюжет? Переметнуться на Марину? Нет. Марины той слишком много, а эта удобно распределена в пространстве, не запутает, хоть и закрытее подруги»,  – думалось мне, и я продолжал долгую беседу с собою.

– «Не озлобило ли тебя, братишка, что Наташа целуется? А может ревновать вздумал? Может любовь все-таки тебя занозила?  Такое во многости бывает: уцепишь девку с умыслом «поматросить», а сам женишься на ней и счастлив, ненароком, ещё окажешься, – задавал я себе вопросы и тут же отвечал, что ничего такого не чувствую и тем более не собираюсь «матросить».

– А что если бы Наташа окажется неумелою, а?  Заусило бы тебя, праведника?

– Нет, и к этому сердце моё ровно, да и душа никак бы не дрогнула, – отвечаю.

– Так что же ты хочешь? Зачем тратился временем? Почему отравить девку задумал? Не может ведь Наташа хотя бы не нравится тебе? И не поверится в твою абсолютную холодность.

– Каковы мои помыслы, желаете знать, мой дражайший собеседник? Нравится ли девка? А не знаю! Привык я к ней, это наличествует. А вот чтобы сердце заболело, нет такого. Мне нужно чтобы в смерть проняло чувство и не меньше как кинжалом распороло бы моё сердце. Так желаю, чтобы душу девка на изнанку вывернула, как вот цыгана Забара его Рада. Чтобы убить её готов был заразу, а тихим я и так натешиться могу. Воля необузданная в девке мне нужна, а не покорность. Или, может, роковая загадка болотной топи под голубым ситцем незабудок, а, возможно, манящая ловушка тихого омута под черной скалою. Чтобы глазами распорола, что финкой в сердце кто саданул. Впрочем, всего в точности выразить не могу. Не поёт моя душа Наташею, не поёт.  Образ её снами видится, беседы разум ведет с нею бесконечные, голос слышать хочу, а чтобы нутро горело, не чувствую. Не занозила меня краля, не занозила. А, кажется, споткнись только о настоящее и заиграл бы я на все свои лады потаенные.

– Из всего видно, что Наташа тебе  не настоящее? Так по твоему?

– Вот не знаю. Всем хороша, приятностью особо, но не выражается ею то, чем обжечься хочу. Кузнец металл работает, когда он накалён до прозрачности, а если просто горяч, не притрагивается до заготовки. Так верно и со мною.

       Таким образом окончив беседу, я приступал к ней снова и об том же. И так мусолил думы, пока не забылся тяжелым сном.

       Пустые дни пролетели незаметно, и дата назначенного свидания свалилась, как снег на голову. Отчего Наташа определила свиданию утро буднего дня, я значения не придал и даже не задумался, почему она не на работе. Но готов был решительно покончить с историей и также к любому развитию событий.

       Стучусь обыкновенным образом в назначенный час в дверь, вхожу. Всё такая же, в халатике и тапочках. Отличием от всегдашнего только, что кровать не убрана и волос распущен. Мы одни, Марина на фабрике день будний. Начинается пустой разговор, в котором Наташа садится в середину кровати и подгибает под себя ноги. Я сначала хожу или стою, то у окна, то у кровати, обдумывая, как подступиться к милахе не отпугнув, между тем разговор веду размеренно, из всех сил стараясь не выдать себя. Наконец, авось берет верх, и я набираю наглости подсесть и взять за руку. Чувствую, рука у Наташи вялая, словно силы её покинули. Проходит не долее минуты, как мы сливаемся в долгом поцелуе.

       Я затевал только и всего: расположить её к близости и тут же объявить, что не люблю, и мы навсегда расстаёмся. Задумка была распалить девчонку и тут же окатить ледяной водою, тем самым вволю насладившись девичьим страданием. Но волею судьбы я забрался немногим дальше. Проклятый опыт! в поцелуе и не заметил, как Наташа оказалась лежать головою на подушке, а я, просунув ей под спину левую руку, навис над нею. Сколько мы так целовались, не помню. Очнулся я, когда свободною рукою немного раздвинул халатик, обнаружив, что под ним ничего более нету. Кажется, перед этим услышал – Наташа проронила едва приметный стон. Или это надумалось мне?…

       Давно ли, при случае занимаясь женскою одеждой, я испытывал волнительный трепет в груди, мои дрожащие пальцы долго ловили пуговицы и застёжки, а ладони становились влажными? А нынче я делаю это машинально, будто рабочий на конвейере. Не растерял ли я что-то очень важное в жизни?

       Трезвея на глазах, вынимаю свету из заточения матовую левую грудку, и таращусь на призывно торчащий темный сосок;  так и есть – Наташа далеко не монашка и несомненно познала мужчину. Остатки опьянения как рукой сняло. Я несколько оторопел. Да я был готов к такому раскладу, и часто проигрывал исход подобного рода. Как мне хотелось в таком разе быть жестоким и злым. А я выглядел самым дурацким образом; так смотрится бестолковый щенок, на которого неожиданно бросилась безвредная жаба. Я закусил нижнюю губу, что у меня обычно, когда рассеян и начал трепать то один, то другой её край.

       Рой мыслей загудел в голове. Игрою я жаждал ошеломляющего эффекта, а при таких обстоятельствах дай Бог ему вообще как-то проявиться. Подо мною с закрытыми чувственным дурманом глазами лежала красивая юная женщина, уже кому-то преподнесшая такой же поцелуй, шепчущая те же слова и подарившая свое тело. Пауза затянулась. Веки Наташи дрогнули, и она медленно открыла глаза. Я отвел глаза от соска. Наши лица были напротив, и мы вперились друг в друга. Постепенно с глаз Наташи сошел хмельной туман, и они прояснились.

– Что? – тихо спросила она.

– И кто нас этому научил? – в буквальном смысле проскрипел я пересохшим ртом. Ничего более идиотского для подобного момента, чем эта фраза придумать невозможно, а я ляпнул. Последовавший ответ был не менее впечатлительным. И можно ли было ответить иначе? Эффект разорвавшейся бомбы ничто, в сравнении с тем, что пережил я. Желая сделаться победителем, я оказался в роли побитой собаки. Выглядеть глупее этого невозможно.

       Наташа сощурила глаза и тут же залилась краской неуправляемого гнева. Такого страшного лица в ней, такой ярости я и предположить не мог. Презрение с её стороны было той неестественной силы, словно она коснулась ладонью слизняка и тут же брезгливо раздавила его.

– Бабушка, –  в бешенстве выпалила она, уперлась руками в мою грудь и буквально отбросила меня. Я вскочил, а она осталась сидеть застывшею, с опущенною головою и растрепанными волосами, в распахнутом халате, который спал с её плеч и полностью обнажил тугие круглые формою груди нерожавшей женщины, между которыми мирно покачивались золотые рыбки. Стыдилась? Нет, вряд ли. Отрешение и досада больше подошло бы к описанию её положения. Наташа всё поняла: я обманщик и совсем не тот, за которого себя выдавал. Ах! как я бы желал в этот миг знать все её мысли…

   Однако, как странной бывает жизнь! Всего одно единственное слово безвредное  и ласковое слово «бабушка», а вместило в себя бездну зла и гадости: крах всех моих расчетов на жертву и испепеление надежд победителя, величие ледяного сердца предполагаемой жертвы, жестокую схватку пороков, где берёт верх менее заметный.

       Что оставалось делать мне, презренному юной женщиной, со всем дурным во мне и бессмысленным злом к слабому полу? Всё на что я был способен, это холодно произнести «прощайте» и удалиться.

       Нет, на одно мгновение было мелькнула мысль: – «терять нечего, может, набравшись наглости, завалить порочную девицу на кровать и «пахать» её до полного изнеможения», – но только на одно мгновение эта мысль посетила сознание: слишком хороша была победительница, вызывающе хороша в дикой ярости, природной холодности и неописуемом отрешении. Да и я не мог поступиться с своими принципами. Я оставался жесток, несмотря на всю серьезность конфуза и смешное положение. Нужно всегда оставаться джентльменом перед собою, и, если заранее решал чего-то не допустить, следовать этому безоглядно. С этой минутной слабостью я справился достойно.

      Больше Наташу я никогда не видел, хотя порой и подмывало к этому.

        1987 год. Неотправленное письмо.

        Наташа…

   Не могу не признать положительных посылов на счет Вашего имени, но разве найдётся во всём мире сила, которая бы заставила меня приставить к нему любое из сердечных или добрых прилагательных!

       Уверяю Вас – нет. Тяжело дается понимать и то, что мы теперь чужие друг другу люди, хотя по-другому и не было. И кроме как обращаться на Вы сейчас не смею.

       «Тогда к чему я пишу?» – спросите Вы.  – «Нынче день выдался весьма скушным; я и взял перо из умысла убить несколько времени» – станет ответом.

        Строки эти явили себя свету скорее по привычке, как бывает у заядлого курильщика: в минуту задумчивости брать пустую ещё не остывшую трубку и подносить к ней ненужное пламя.

       А, впрочем, особо не пытайте меня. Доподлинно причины я не знаю, да и, уверен, небесные силы отчего я так поступаю тоже не ведают. Я часто нахожу себя безвольно несомым по течению в руках случая. Но поверьте, у меня нету и мысли молить у Вас прощения, потому как нисколько не сомневаюсь в своей правоте и вдобавок знаю, что письмо останется нечитанным и будет немедленно выброшено или сожжено по вручении его Вашей персоне. Разве не так?

       Обиды на меня у вас не может быть; в тот роковой час я ничего такого не приметил. Что скрывать, женские обиды мне известны во множестве, и они всегда носят отпечаток страдания или же выказываются обильными слезами, либо застрявшим в ресницах блеском горечи. Но Ваши глаза я хорошо запомнил; в них не было такого, что может тронуть сердце. Совсем напротив – в них был вызов и презрение, они горели тихой яростью и при том оставались сухими.

       Кстати, если любопытство всё-таки донесет ваш  взор до этих строк, спешу уведомить, что я давно уже отвык тратить себя на бессмысленное. Исключением в моих увлечениях остается игра, чему и Вы случились невольным участником. А разве игра имеет свойство быть казнимой? Ведь природа предусмотрела множество пустой игры и за это никто не несет наказания, хотя пострадавших в ней зачастую обнаружить можно.

       Признайте же, в тот раз играли и Вы. Да, Вы не желали этого, но впутались и не смогли отказаться. А приложи Вам характера, не вырасти и всей этой комедии.

       Вы презираете меня, оттого любое объяснение допущенного мною низкого поступка станет признанием поражения. Возможно, я мерзавец и распоследний подлец, но кто в таком разе назначен мне судиёй? Не Вы ли? Имею смелость выразить предупреждение: – «Не дозволительно пороку вершить суд над пороком». А просто так, вдруг мною признать поражение при сыгранной вничью партии – признак плохого тона. Реванш же по понятным причинам невозможен. У обоих у нас нет прав на то, чтобы Вам судить меня или бы Вы были осуждены мною. Общество нас также не может бичевать, ибо его пороки зачастую гораздо значительнее во грехе перед Богом, чем наш с Вами природный холод.

       Что касается проявлению злобы, так ему свойственно со временем утихать, подобно угасанию костра, когда привал окончен, и надо снова трогаться в путь. И оба мы, предполагаю, нуждаемся в сочувствии и внимании, хоть и останемся к подобным проявлениям внешне холодны.

       Единственно, я смею благодарить Создателя, что Вы такою, как есть оказались в моей судьбе. А могло ли быть иначе? Я размышлял над этим, подолгу взвешивал «за» и «против», и не раз. И ответ не сразу, но нашелся: – «Ничего другого не стало бы».

       Ваше сердце – сердце Снежной Королевы – я мало знаю, чтобы как-то его безмятежность приладить этому объяснению. А про себя могу сказать, что я, подобно планете, вращающейся в своей орбите и принимающей удары астероидов, ни при каких условиях не схожу с пути и похожим образом принимаю судьбу, потому и душа моя в шрамах и изрыта, подобно спутнику кратерами.

       Верно, прояви я упорство и возвратись, мы бы сжились; Снежная Королева, однажды обидевшись на арктическую непогоду и в злобе пересекшая экватор, немало удивится и найдёт приятного для себя в снегах Антарктиды. И, хотя ей будут знакомы и презираемы те же бесконечные льды, нескончаемый ветер, безмолвие и пронизывающий холод, она будет чувствовать себя там удобно, как дома. Так и я для Вас дом, холодный и одинокий ледяной дом – замок, отпугивающий всех, но привычно уютный лишь Снежной Королеве. Мы оба в молчании видим беседу, оба читаем настроение и взгляд, оба сносим длительное одиночество и не загадываем завтра. Загорись между нами страсть, тогда людям с восторгом бы наблюдать неонное свечение наших чувств, подобное северному сиянию, так редкое и возникающее только в одном месте планеты.

        «Зачем же я не вернулся?» – спросите Вы. – «По нашей злополучной природе. Вы не переломили себя, чтобы просить; я не склонился  к снисхождению. Мы не любили, а играли; я придуманными чувствами, вы укладыванием пасьянса из преподнесённого мною.  А любви в этом не было. Тогда мы давали высокую оценку себе и не могли позволить уязвления собственного самолюбия».

       А теперь, спустя время поздно оборачиваться назад, да и каждый не считает прошлое особою потерею. И ни к чему это. Свой ледяной замок Вы всё одно построите, а мне, бесшабашное сердце и обнищавшая чувствами душа которого по сути своей байгуш, предстоит бесполезная кочевая жизнь, единственной радостью которой – в смерть упиваться пустою свободой до последнего удара раздосадованного жизнью и пропащего сердца.