Байгуш

        Домашняя, в выцветшем розовом халатике и теплых тапочках выходит Наташа и замирает.  Военным она меня ещё не видела ни разу. А я впервые увидел ложбинку между её небольших грудок в вырезе небрежно запахнутого халата. Когда её глаза поднимаются и наши взоры встретились, зрачки девушки мгновенно взрываются черной бездной. О! это самый верный, вернее и нету, признак – пропала девка. Только по-настоящему влюбленная, обретшая своего мужчину, при неожиданной встрече на мгновение обволакивает избранника космическою бездной зрачков. Сей факт неоспорим. Наташа сделала выбор и этот выбор – я. Она любит меня. И тут же – а любит ли? ведь эта её холодность смутит любое убеждение.

        Как же долго казалась мне разлука! Я даже соскучился по ней, хотя набегами и навещал скрытно от посторонних глаз знакомую учительницу, сжигая редкие свободные ночи в бархатных объятиях любовницы.

        Когда подарки заняли свои места и втроем попили чаю, мы с Наташею вышли на улицу, оставив Марину скучать в комнате. Гуляли менее часу. Пошел снег, красиво ложась на её ресницы, в которые до этого милыми комочками налепилась черная тушь. Но тут поднялся ветер и загнал нас в подъезд общежития, где мы простояли до темноты. Я оперся об подоконник, наслаждался её свежестью и в ладонях грел ей руки; она, замерев, стояла передо мною, держа руки у груди.

        В общем, свыше был объявлен «белый танец»  и, пригласив к нему, стала Наташа вальсировать с Обманом.

        Душечка.

        Декабрь. 1989 год. Служа в армии свойственно иногда попадать в сборный наряд. И нет ничего в том, что направили меня в канун новогодних празднеств в Сызрань за пополнением. Прилетел в город я к вечеру. Без затей разместился в номере гостиницы «Чайка» безо всякого вида и уже на второй вечер загудел в наряд по части помощником дежурного. Надо мною поставлен майор, а под моей опекою два рассыльных солдата. Лицо у майора обветренное, красное, в петлицах прикручены пушки, рост «метр сорок с кепкой». В общем, офицер того вида, который часто определяют, как  сугубо окопный в противность штабному и который к тому страстный служака.

        Сапоги он носит на пехотный манер: каблуки почти стёрты, голенища смяты в мелкую гармошку и носки задраны кверху. Я же ношу сапоги с некоторым франтовством, чуть не по-цыгански: у меня каблуки с подковами, завышены и обточены в форму рюмки; на подошву наклеен слой резины и также в носках подбиты подковки; голенища я сминаю в редкую гармошку, потому как отглаженные ровно не терплю по природной ненависти к фашистским карателям, у которых это было в моде.

        К отбою его усилиями и отчаянной моею беготнею с звонкими криками порядок в части мы навели приемлемый. Ответственные офицеры, не скрывая обиды, перестали бесцельно слоняться по расположению и приступили к прямым обязанностям в казармах – беспрестанно пересчитывают вверенный им личный состав, дабы никто из новобранцев случайно не пропал.

        Солдат принес два стакана безвкусного чаю, и у нас выпало время для знакомства. Разговор выдался мелочный, в основе о жизненной бижутерии. Службу, что является непременной темою среди военных, не затрагивали, пока я не задал вопроса. Майор внимательно посмотрел мне в глаза, как бы оценивая возможности собеседника, и после некоторой паузы прохрипел, протягивая банкноту в 25 рублей: – Душечка, сгоняй-ка в город за водкой и закусью, потом и поговорим. – Хм, «душечка»! только болтни такое в нашей части – приклеится прозвищем до самого дембеля. Я уже всякое насмотрелся, но думаю – вот бляха муха, попал. А если вояка бухарик и нарежется в слюну, что тогда делать изволите? он завалится спать, а мне придётся тащить службу в одного и всякими уловками отмазываться от вопросов начальства: – Где дежурный по части? Но и уронить гусарского начала я не мог. Потому, не мешкая покинул дежурку. Минут тридцать ушло на закупку необходимого к столу. Памятуя о пословице «пошли дурака за одной, он одну и принесёт» взял две по ноль пять «Кремлёвской». По возвращении отдал причитающуюся сумму майору, приученный делить затраты попоек пополам.

        Майор пил очень умело и не пьянел, хотя наливал в стакан по самый край. Не привыкший к подобному я, как говориться, цедил по четверть стакана. Пили быстро и вели разговор под консервированную сайру, репчатый лук и сало с хлебом. Когда опорожнили первую и половину второй, меня уже ощутимо болтало, а у артиллериста из заметного только слегка потемнело лицо. Мне требовалась пауза и я начал выспрашивать собеседника о карьере в службе. После некоторых прений ответ прозвучал в форме монолога.

– Душечка, забудь ты это слово карьера. Служи себе, как понимаешь совестливость, а остальное никчемная суета. Сверху распланировано всё твоё усердие ещё задолго до появления тебя в войсках. Будешь пуп рвать, так этим только дорогу блатным расчистишь в карьеру, хитрить и лениться станешь – отгородятся от тебя, как от чумы. А в одиночестве служба ох, как тяжка нашему брату. Ты просто живи себе и принимай судьбу, каковой она подается. Наше дело солдатское – при нужде хорошо умереть. А на болтовню о долге, Родине и подвигах плюнь, потому как пустое это и обман. Рассмотри долг. Каждый ли готов за ради долга в окоп забраться?  Нет. На одного в окопе два десятка начальников да советчиков. Многий не только под пулю не заберется, а и думать об этом не станет. У него по-другому жизнь спланирована. Возьми значение Родины. Что это слово в понимании каждого? Разное значение у него. Одному оно кресло поудобнее, звание, чин; и чихать такому на всех и вся. А иному Родина это слёзы солдатских матерей, могила погибшего товарища, бессонные ночи в нарядах и грязь полигонов. Смекаешь? Так что молча делай свое дело, как умеешь и не рыпайся.

– Вот те раз! – мелькнуло в захмелевшей голове. Чего-чего, а такого услышать и не представлялось. Что на серьезе случись, так мне предлагалось хорошо умереть. На черта же я военную науку осиливал, тактику штудировал? Нет, где-то не прав майор. Умереть и дурак может, это проще-простого. Драться не каждый способен за Родину. И драться на живот. Точка, не прав майор! Интересно, а способен ли я за Родину в драку? – начал было я растравливать себя, но нарастающее опьянение вернуло разговор на прежние рельсы.

– Разве я для карьеры не гожусь? Вы полагаете, что нет у меня данных, вызреть достойным офицером?

– Вся беда твоя в том, душечка, что данные-то у тебя как раз налицо, а движителя этому не имеется. Крепко запомни, карьера не соленым потом делается, а родством или знакомством. "Мохнатая лапа" – вот та сила, что по лесенке вверх подталкивает. Нет этой малости – амба. Не видать карьеры, как собственных ушей. Найти порядочного кто в карьере такая трудность, что представить сложно. А вот который случайный при карьере, но в амбициях и с придурью пруд пруди. Обладателям же данных, как ты выразился, роль топлива в армейском механизме уготована. Сожгли и забыли. Только зазря годами гнуть хрип будешь.

– Да неужели стране не нужны толковые, грамотные военные?

– А не видишь? Конечно, не нужны. Ты оглянись, да повнимательнее оглянись вокруг. Научись мир понимать-то правильно. Не клише ложное, а суть его уклада гадкую. Да разве позволит верх низам умнее быть? Либо затрут выскочку, либо сумасшедшим умницу объявят. Отторгнут, как делать нечего. Им на смех поднять гения, что поссать. Они же, как хищники действуют. Сначала отобьют от стада, а затем всем кагалом давят несчастного. С остервенением охраняют свои посты, доставшиеся им по наследству. Из всего им свирепость только не по зубам. Пасуют, как перед озлобившимся пролетариатом буржуазия. Но в тебе свирепости нет. Да и один ты. Не воин ты на ихнем поле. Такие баранки-бублики, душечка. Хворостина ты в костре и не более. Прогоришь в пепел и не заметишь. Давай-ка, высушим остатнее в стекле и за службу. Хорош языкам-то плясать.

        Допили. На часах за полночь; бойцы дрыхнут на кушетках, один из которых свернувшись калачиком. Майор закурил прямо в дежурке, а я вышел на свежий воздух. Тихо падали крупные хлопья снега. Морозец щипал нос и щеки. Пьян я был изрядно, потому решил – без променада не обойтись. Часть занимала просторную территорию. Я трижды обошел периметр, заглядывая во все закоулки – нет ли где следа к забору. Но везде снежный покров был девственно чист. В одном из неосвещенных углов справил малую нужду, а немного далее с карниза поел снега и два раза умыл им лицо, надолго замирая в полных пригоршнях, пока не растают все снежинки. Разогнав хмель, сделал обход по казармам; где разбудил прикорнувшего ответственного, где пересчитал личный состав. Вскоре и рассвело. Время до смены с дежурства пролетело незаметно, и уже на следующее утро я срочно вылетел в Уфу, а оттуда спустя сутки и в Хабаровск.

        Позднее сызранский урок много раз нашел подтверждение своей правоты, хотя на пользу и не пошел. Служа в офицерской должности многого ведь не знаешь. Где и мне было знать, что во власти окопается мразь, что первое лицо государства запросто может оказаться выродком, продавшим страну, а чуть погодя его сменит ублюдок, превратив остатки великой Родины в бандитский притон. Но эти вещи мало значат простому человеку, потому увязнуть в них нет и смысла.

        Апрель 1987 год.

        На Кубани давно теплынь, а здесь всё снег лежит. Вроде и подтает где под солнышком, в тропинках вода появится, а тут трах! на тебе пожалуйста – снова холодный северный ветер, снова из туч повалили белые мухи. Климат ни к черту, недаром, что каторга. Но природу не переломить. Срок пришел и оживает всё кругом, наперекор погоде. Так и люди: в улицах еще бело, а они зашебутились, забегали. Улицы заполнились прохожими, в домах появились открытые форточки, на дискотеку не протолкнёшься.

        У Дома Железнодорожников ожидаю Наташу. Договорились сходить на танцы. На часах 18 вечера. Идёт. Приталенное, слоновой кости кашемировое пальтишко с волнистой кокеткой сбоку, вязаная шапочка из двух цветов, где основной белый и украшением сиреневый. Красиво идет Наташа по тротуару, плавно. Оставляет за собою ровную цепочку следов на белом полотне, а я любуюсь этим зрелищем.

– «Привет». – «Привет». – «Идём?» – «Угу». В фойе такой шум, что приходится кричать. С трудом проталкиваемся к раздевалке. Наташа высвобождает голову из шерстяного плена и подает пальто.

        Сапожки на небольшом каблучке, прямая черная юбка, блуза «ваниль и роза» и о Боже! Наташа уложила из волос «шишку» на голове, приколов к ней сбоку тоненькое изделие в красных стразах, а у висков оставила по волнистой пряди. Вокруг нас снуют многочисленные прически: каре, челки, локоны, пикси, каскады, хвостики, корзинки, сессоны. Но им не сравниться с царственностью Наташи и величием убранства её головы. Какая же оказывается красивая девушка! Посадка головы, профиль, ушные раковины, линия плеч и шеи – всё безукоризненно. Не могу оторвать глаз от девичьего затылка, где оставлены на свободе тонкие волоски, не убранные в прическу.  Не знать её происхождения, так можно запросто причислить к дворянской крови. Я несколько ошеломлен. Много к тому часу я видел разного, но такой удивительной женственности, тем более умеющей подолгу содержать её в секрете от посторонних, я не встречал.

       После, как грянула музыка и потухли люстры, светом в набитой зале оставались частые слепящие вспышки и трех цветов пятна, беспорядочно скользящие по стенам и короткими жизнями окрашивающие лица присутствующим.  Музыку подавали в основном ту, которую характеризует ритм дискотек, а именно в 120 ударов. Медленных танцев было сосчитать на пальцах. Но под любое звучание я умудрялся вести Наташу в вальсе и только, где это было совершенно невозможным, мы просто покачивались. Вокруг нас было всякого. Кто прыгал, кто изгибался змеёю, были и кто изображал странные ломаные движения. Если образовывались пары, то непременно партнеры танцевали, слипшись в единое целое, а которые из них и откровенно сосались, презрев приличие и публику. Мы же заметно выделялись из общего. Левая  ладонь Наташи обрела покой в моей руке, а правая её рука лежала на моем плече. Свободную свою руку я разместил на талии девушки таким образом, чтобы это не выглядело пошлым и в то же время давало возможность подчинять тело партнёрши на свой лад. Этим я прилагал усилия держаться в танце так, чтобы наши станы не соприкасались, строго соблюдая благородную дистанцию в полторы десятых метра, при этом позволяя шептать на ухо партнерше, касаясь с нею головами. Оставленные на свободе её локоны, то левый, то правый иногда прилеплялись к взмокшему моему виску, оставляя на память приятное щекотание. Посмотреть со стороны, можно подумать, что мы ошиблись парой веков и, вместо мазурки на балу, время перенесло нас в дискотеку.

       Дважды танцы прерывались, и ревущая толпа создавала неимоверную давку возле маленького прилавка импровизированного буфета в углу фойе в попытках приобрести минеральной воды, дабы утолить невозможную жажду. Однако имея неплохой опыт, хоть и более вспотев, я дважды в интенсивной борьбе добывал питьё. Более захватывающие сражения я переживал лишь в бакалейных драках за водку. Попытки глотнуть свежего воздуха окончились неудачей. Крыльцо и площадь перед домом культуры заполонили курильщики, и дым стоял такой, что можно было повесить топор. Потому имея победу над жаждою и поражение освежиться, мы разгоряченные возвращались в душную залу.

       Мне казалось, будто я наблюдаю нас откуда-то сверху, из-под потолка. И я был пьян этим состоянием. Наташа скрытно делала несколько попыток прильнуть ко мне.  Я это чувствовал, и хотя и сгорал в желании не противиться этому, всё же не дал разрушить установленной дистанции, разве что пару раз она все-таки слегка коснулась меня грудью. Весь вечер я запоем пил Наташу глазами и не мог утолить жажду взора. Каждое мгновение я провоцировал Наташу и в ответ ждал её голоса, чтобы бесконечно раздражать неповторимой приятностью её хрипотцы себе слух. Впервые возбужденные её глаза посетил блеск. Когда же остался один на один с собою предался долгим размышлениям, которые доставили мне приятное волнение и отпустили лишь на рассвете.

– Господи, – думал я, – ну почему не с кем ни будь, а именно с Наташею мне пришлось скрестить оружие. Зачем твоею волею мстительная шпага презрения и злобы сошлась в неравном бою со шпагою добродетели, веры и чистоты? Но на вопрос: – не отступиться ли мне? я оставался твёрд в намерении довести задуманное до конца.

       Настало утро. Под впечатлением я решил наудачу наведаться к давней зазнобе, которая учительствовала в школе. Понедельник день тяжелый. Подойдя к дому, подобрал камушек и бросил в её окошко с бордовыми занавесями. Камушек дзинькнул о стекло; прошла минута – в окне никого. Кинул второй. Тот также звонко стукнулся. Постоял, и решил было уходить, полагая, что краля на работе, но тут штора зашевелилась. Оказалось ей выпал плановый отгул за переработанные часы, и она отсыпалась, а мне нужной стороною выпала монетка. Далее следует жизненная проза, которую писать не стоит.

       Непозволительная дорожка.

      Если на пару минут пуститься в путешествие, направлением обратным течению времени, и оказаться в N…ске 1982 года, неожиданно можно узнать об влиянии окружающего на формирование личности будущего офицера.  Ведь самому по себе офицеру из ничего не вырасти. Впрочем, каждый об том знает, что из пустоты ничего не появляется. Равно и характеру таким образом не показаться обозрению, как нет его в нищем оборванце у гастронома. Вот в генерале, в противоположность нищему, всегда угадается характер, хотя бы в широченных его лампасах или же на блестящей лысине.

     Ну уж если мы возвратились в тот год, придется некоторое время потратить, хоть и даром. Как только год этот набрал силу, моему ранимому возрасту возникли две дороги. Одна непозволительная, что ведет по делам волокитным и в которой, несмотря на грязь и ухабистость, грезится жизнь легкою, что увеселительная прогулка, и другая предопределенная системой, что с всевозможными лишениями и тяготами и именуемая «служебной», описать которую весьма затруднительно.

     Мне, насквозь пропитанному гнусным обманом, подносимым непременно под соусом высокой любви к Родине, выбора не оставалось. Потому я и побрел за толпою. Нужно отметить, что на первых порах особых неудобств я как-то не ощущал. Ведь, когда сытым покорно бредешь погоняемым стадом себе подобных, только что пыли наглотаешься. Это много позже, вытиснувшись поближе к краю, начинаешь кроме промокших потом спин и вихляющих задов вдруг видеть погонщиков. Со временем в глаза бросится, что в стороне пыли и вовсе нету, воздух свежее, да и воли которые в погонщиках поболя имеют, если с собою сравнить. Тому захотелось туда – поскакал, взбрело сюда – вернулся. А ты только что надумаешь колыхнуться, а то и приотстать –тебя тут же кнутом пожалуют и обратно в стадо загонят. Иной и в шрамах от вольнолюбия волочится рядом с тобою низко опустив голову.

     Но так уж свыше устроено, что всему свой срок. Настало время рассыпаться стаду. И вот дело-то какое. Стада не стало, вроде и погонщика тебе нет, дыши и радуйся. Так нет же. Ты как пёр по служебной дорожке, так покорно и прешь. Словно робот какой. Вот и я пёр, до самой Сызрани пёр, пока майорский урок жизни не усвоил. Ежели с чем сопоставить, так, когда в шторм смыло в океан похожее состояние. Его еще прозрением именуют. А выхода из этого определения два, как в случае с океаном. Или утоп, или волею чудес на берег едва живым выбрался. Но только который счастливее из этих случаев не разберешь. Которому и утопнуть много легче станет, чем выжить.

     Наступил и мой черед. Пришел я в себя, расположил действительность по полочкам и вышла картина. Скажу, неприглядная картина. Чтобы не огорчать читателя и не насильничать скучным изложением мучительных исканий и понимания устройства общества, отмечу, что от роковой черты волею небес был я значительно отдален. Что касается указанной дороги, то в силу скоротечности жизни ту, что служебная сменил на первую, о чем и несколько сожалею, не сделав этого по отсутствии ума ранее. Конечно, и здесь Судия найдется. Высоконравственная особа, которая государственным аппаратом кормится, поморщится на отступника, будто на плевок. Но я скажу, что и кривая дорожка не менее любопытна любому сердцу в смысле переживаний. Найдется ли в свете прошедший мимо, ни разу не вкусивший запретного плода бесясь и повесничая в юные годы? Вряд ли.

     Вот и меня занесло однажды в легком подпитии и с дружком на самое дно общества. Не квартира, а дикий ужас, где стол гостям в обычности представлен почти порожней бутылкой водки, выцветшим блюдцем полным окурков и непременно с отбитым краем, двумя мутными от жирных рук гранеными стаканами, головой селедки и мелкими её косточками в тарелке безо всякого рисунка и заварным чайником в красные горошины. Из приличия в комнаты мы не заходили, но в той, которая темная и виделась в полуоткрытую дверь, окно было наглухо занавешено. Шторы, те что из тюля, имели неопределенный серый цвет, а другие, что бордовые с кремовой полосою, содержали так много пыли, что это сразу бросалось в глаза. Будоражившие наше обоняние запахи описать я не берусь. Впрочем, когда регулярно "по пьяной лавочке" попадаешь в "красные уголки" ко всему безжалостно привыкаешь.

    Дым от курева стоял коромыслом, хоть топор вешай. Из кухни распространялся тяжелый дух и гулкий ропот гостеприимной компании: там сидело два подвыпивших оболдуя и такие же три болтающих кокотки. Все нам ровесного возраста. Познакомились и тут же караван на магазин за горячительным и закусью снарядили. Ну, и, стало быть, как и положено пустились в тяжкие. Когда довольно опьянели и веселье распахнуло расписные меха, дурманом пришло мне проникнуться девками. Со мною всегда такое. Другие начинают баб тискать, уламывать на грех первородный. А мне сначала нужно душу утолить, во всякой мрази поэзию обнаружить. И пока нутро не насытится этой заразой, не даст она никакого покоя, разве что пьяным в стельку не ослабею, завалившись спать.

     В первых двух кроме обычного, что вышито в образе любой среднестатистической биксы найдено не было ничего волнующего. А третья вот внимание привлекла. От живого в ней что-то тлело. Наметилась цель душе моей неугомонной и понесло ее на каурых. Да в галоп понесло. Хоть пьян был изрядно, но рассмотрел девку подробно, всё как есть разглядел. Портрет, как сейчас ейный передо мною стоит. Признаюсь, девка хоть и пропащая, а живописная. Высокой женской породы. Не смутило даже отсутствие переднего зуба и в том месте выпуклость на верхней губе. Не отпугнула и грязь под облезшим лаком в ногтях и остатки синяка под глазом.

     Что же в тебе, мамзель, такого, думаю, что меня так встревожило? Стоило трудов отделить дамочку от гиблой компашки и уволочь, найдя уютное прибежище до утра. К тому усердие приложить пришлось немалое. В первую очередь нужно было интеллигента своего пустить на дно. Не сравняйся мне с ее миропониманием, не поведи себя соответственно её устройству, так ничего и не вышло бы. Узрит фальшь и до свиданьице. Но перевоплотиться видимо удалось. Полетело наше времечко скоротечное. Оно разобрать, так грязь конечно. А исключи из жизни, так много красок не станет в холсте.

    С зарею и понимание пришло. Хорошая баба ведь пропала. Приведи в порядок, одень и вытащи из ада – конфетка. Беда в том, что сама она не приняла бы иную материю жизни. Неизлечимая оказалась. Болезнь ее уже съела. Жаль…

 После расставания притащился я к полюбовнице, которая за «чистыми» числится. В теплой ванне еще пьян сижу, мокрой рожею в халат сердобольной подруженьки уткнулся. Сам плачу и прощения выпрашиваю за блуд, за утоление души мимолетное. Плакал я от обиды на жизнь со всем ее похабством. Иная, что крокодил нильский, пальцы на ногах узловатые, с мозолями. Но волею судьбы без порока, без грязи в ногтях, не побитая. Завсегда высокомерная и тверезая. А природной Венериной красоте на самом дне возьми очутиться и гибнуть "за здорово живешь". Непонятное и только. И почему бабы так быстро и бесповоротно опускаются? и хорошие бабы…

 Высушил я кое-как слезы, тут и прощение у халата вымолилось. Ну я из ванны и поволок милую в кровать, принявшую меня каков есть, со всеми дураками. На этом поэзия закончилась. Такова уж проза жизни.

    Вы спросите к чему здесь этот постный доклад? Да считайте оправданием этой вот дорожки, где всё не так гладко и опрятно, как может постороннему казаться. Но где тоже есть огрызки чувственной поэзии, хоть во многом и с разбитым зеркалом схожей. А что до чиновничьего презрения, так и мне жулик, клещом присосавшийся в загорбок государству и непомерно сосущий обманом живительные соки из усыхающей страны не менее омерзителен.

        Год 1983-й. Лето.

– И зачем это странности задуманы миром? – нет-нет и промелькнет в сознании минутой скуки. И тут же начинаешь перебирать необъяснимое, с которым имел дело. Вдруг вспомнится непогожий вечер, когда дует холодный ветер и небо заволокли тяжелые дождевые тучи, а отчего-то полный желтый месяц остался на свободе висеть над горою, будто его это не касается. Или вот в тихой речушке, где нет омута или коварного течения утопнет рыбак, и не будучи пьян…

   Сегодня получил назначение в самый странный из нарядов, который только можно придумать. "Оповещение" – настолько размытое понятие, что дать ему четкое определение практически невозможно. Ничего более непонятного, наверное, и не бывает в свете.

       В первом этаже учебного корпуса имеется боевой пост. Убранство двух крохотных комнатёнок просто, если не сказать убого: в первой незарешеченное одностворчатое окно напротив входа, стул возле стола, на котором громоздится радиоприемник «Волна» с буквенным индексом, валяются шариковая ручка и обгрызанный карандаш с золотым оттиском «ТМ», и покоится стопка документации; вторая, что без окна, оборудована для отдыха – там кушетка и стул. Старшим наряда в этот раз оказался подполковник – преподаватель с какой-то кафедры, а к нему в подчинение я и ещё один курсант, с противогазами через плечо. Что в противогазе у напарника я не знаю, а у меня втиснут журнал «Юность», чтобы при случае скоротать длинный ночной час. Предстоит нести боевое дежурство, смысл которого не пропустить особый сигнал, представляющий собой набранную морзянкой телеграмму. Когда этот сигнал дадут и дадут ли в эти сутки вообще – неизвестно. Таким интересным способом проверяется готовность частей к переходу в состояние войны и готовность к боевым действиям. Не мне судить о необходимости и значимости придуманного в верхах. Надо, так надо.

       Заступили мы на пост в 18 часов. Мне выпало сидеть возле приемника ночь, а утром на объект должен прийти мой сменщик.  В семь вечера подполковник отправил меня на ужин, а по возвращении надолго ушел сам. От скуки и чтобы не сидеть, тупо пялясь на подсвеченную шкалу, я снял «лопухи» с наушников, проверил точность установки частоты приёма и на полную выкрутил громкость; комната тут же наполнилась назойливым треском и шипением. Затем распахнул окно и расположился на подоконнике рассматривать снующие машины и редких прохожих. Минут двадцать не прошло, как вижу – на той стороне аллеи деваха мелькает сквозь деревья. Присмотрелся и чуть не заорал во всё горло от восторга – напротив преспокойно вихляет бедрами старая знакомая.  Любка куда-то чешет! мать её, и прётся стерва как назло в сторону, где комендатура обосновалась. Вовремя одумываюсь: по улице носятся машины и девка вряд ли услышит или просто не обратит внимания идиотские призывные крики – мало разве курсанты из окон орут вслед девицам или освистывают дурёх, рискнувших пройти под окнами училища?  Размышлять времени не было.  Сбрасываю противогаз и ловко соскакиваю на тротуар. Очутившись на воле думать ничего другого, как о бабе уже не могу. Высмотрев просвет между автомобилями, бросаюсь наперерез знакомой. Догнал.