Байгуш

       Думаю, более писать совсем не стоит потому, как изложение получилось и так довольно длинно…

                А… 11 декабря месяца, года 1987-го.

       P.S.

       Когда я оставил Наташу на кровати в общежитии, был распалён не на шутку. Потому направился в соседствующий парк остыть и пережить случившееся. Уже сидя на лавочке, я хлопнул себя по лбу: – Ангелы святые! каков же ты идиот? с девкой и так попасть впросак! достоин ли ты после этого? девка, простая деревенская девка, а как тебя уложила на лопатки?

       В горячности не каждый сделает правильный вывод, но остынув тут же разберет, где оступился. Я строил игру, проигрывая два варианта, но более в надежде, что Наташа в любовных делах неумела. Пусть надежда была слабою, но все-таки я делал более ставку на неопытность объекта моего пристального внимания, чем на особу познавшую близость. И естественно, будь жертве непорочной, я бы получил её страданием достойную плату за свой обман. Но противником оказалась женщина.  Да, полюби такая меня, так и плата была бы в цену не менее платы неискушенной особы. Но Наташа не полюбила, а просто приняла правила моей игры, задолго до финала рассчитав меня.

       Из каких побуждений это делалось неизвестно, но, отвлекаясь в прошлое, многое в Наташе мне теперь казалось искусственным. Расставленные моим обманом ловушки её обман обходил с ловкостью и ставил свои, не менее коварные. Моё притворство запросто попадалось в паутину притворства не менее тонкого и изощренного.

       Я с головой окунулся в противоборство, надумывая чувства, а природную Наташину холодность, видимо, забавляло моё усердие. Крах предприятия  был неминуем, но я этого не смог предугадать. Вкруг поражению виновен я. Перед собою виновен. Рано я начал жестокий эксперимент. Наташа к любви была равнодушна, да и не готова, а я признал её целью. Будь она не так холодна или ангельски чиста, может и загореться в ней чувству. Но, увы, чему быть, того не миновать.  Я поступил неосмотрительно. Так я кипел тогда и так думал в те часы.

      После известных событий прошло два года. Как-то случайно встречается мне  С… и доносит печальное известие об Наташе. По слухам два года назад осенью они с Мариной уехали в Йошкар-Олу. А уже зимой того же года будто бы Наташу нашли мертвой в леске. Прислонившись к березе, она замерзла, и при ней, говорят, была большая сумма. Известно, что вроде бы она всё порывалась уехать зачем-то на Дальний Восток, часто обсуждая свои намерения с лепшей своею подругой Мариной.

      Взбудораженное этим событием, больное моё воображение стало рисовать мне совсем другую картину. – «А если я ошибался скоропалительными выводами о Наташе?»

    Вполне же может оказаться и по-другому. Вдруг она приняла меня за неопытного юношу, в ней возникло чувство сострадания, и она таким способом решилась принести себя в жертву ради меня, зная о своем пороке и ничего не требуя взамен? Что она, уже женщина, но с ещё детским умишком, могла дать неискушенному мальчику? Только возможность вкусить грех, разобраться во всей грязи человеческих отношений и встать перед выбором. Боже, какой же я тогда идиот! Бедная девочка! сколько же переживаний доставил я ей! она полюбила и в то же время боялась меня любить; грех – её доверчивость, ошибка или неумение проверять чувства – не давал ей права любить, и она всячески отгоняла от себя это чувство. Потому её глаза были часами на земле, потому она казалась грустной и неприступной. Похоже, она никогда не получала таких светлых и чистых ухаживаний, которые преподнёс ей я, и из стыда за себя, за то, что когда-то уступила своё тело и, понимая насколько низка этим оказалась, пошла на этот опрометчивый шаг…

   А я ни хрена не понял. Балбес, пустопорожний балбес! Не каждая женщина судит себя за прошлое, а Наташа судила и жестоко судила саму себя. Каждая наша встреча была для неё пыткой, а я и не знал. Какой же я мерзавец, какова моя низость! Каждый моё появление плетью секло больное девичье сердечко. От позора за себя она отводила глаза и изо всех сил старалась быть холодно непроницаемой, чтобы хоть как-то отвадить меня.  Но послать меня по известному адресу она у неё не хватило сил, потому как в ней пробудилось чувство. А я пёр на пролом. Не подозревая, год бичевал девку.  И за что? За её покаяние, что она просто родилась бабою, я её приволок на голгофу и распял? Негодяй!!!

        Далее говорить и нечего. Выиграл я сражение. Но какой ценой? Уж лучше бы проиграл. Позорник! просрал может достойнейшую из всех женщин. По самому, что ни есть настоящему любящую женщину разменял на никчемную забаву. Цена тебе – мятый гривенник.

      Время-то раны лечит.  И много утекло водицы с того часа. Жалею ли я о случившемся? Теперь уж сложно сказать. Где-то да, а где-то и нет. В общем, время было-то хорошее, обижаться грех. Я получил горький урок и не стал счастлив своей проделкою, а скорее наоборот.  А быть несчастным многое значит. Для Наташи последняя встреча, по-видимому, была ударом. Она поняла обман, что с нею играли, и игрок был довольно ловок и искусен в любовном деле. Могла ли она после верить мужчинам и в искренность чувств? Ответить на этот вопрос я не могу.

      Возможно всё это не и так. Забраться в её душу уже не получится.

       Что мне, презирающему женщин, оставалось с моею кочевой душою, которая безбожно нища русским и полна одних разочарований, но имеет наглость возвысить себя над другими? Благо хоть, что горькая весть об Наташе разбудила воспоминания и унесла в те тягостные минуты расставания.  Не Наташа, а её уход резанул сердце. В нутро будто кто калёных углей набросал. Этим состоянием я затащился в бар «Малахит», названием  явив сознанию зеленые глаза теперь несуществующего взгляда. Там быстро нашелся собутыльник, кому можно было излить все несчастия возбужденной души. Захмелев, я долго втолковывал случайному пьянице пережитое, принуждая его каждую паузу поминать Наташу. Но, признаться, он ни черта не понимал, потому как отвечал бестолково и эти глупости всегда были невпопад. Уже ночью, в стельку пьян, я в одиночестве очутился на набережной, где долго, обхватив голову руками, лил слёзы и протяжно выл мерно шлепающим амурским волнам; – «черный ворон, что ты вьёшься над моею головой», кляня свой нрав, врожденную озлобленность и бродячую судьбу и, вконец обессилев, заснул на песке возле перевернутой лодки.

      Слухам я не особо верю, да и не хочется, чтобы к гибели Наташи я был как-то причастен. Но мысль о том, что, может, все-таки она любила меня, впустую подчас тревожит сознание.

      Сейчас я думаю: – А поведи я себя с нею привычно? Ну, побегал бы к ней, поскрипел бы той проклятой кроватью, чаще бы Марина оказывалась на улице и что? Нет, иначе могло быть только в случае – будь я другой и в характере не скотина. Хоть на душе и горечь, как бывает во рту от калиновых ягод, но я не жалею; характер мой препаскудный тому причиною.

УКРОП

Последние дни дальневосточного сентября прекрасны в своем спокойствии. Красочная акварель, покрывающая окрестные сопки, чарует взгляд. Случается, возникает желание рассмотреть и определить все цвета и оттенки осенних листьев. И что интересно, коричневый цвет приобретают уже опавшие пожухлые листья. А вот на самих деревьях коричневый цвет возникает лишь небольшими крапинами в местах повреждений листа. Даже небольшое расстояние размывает этот крап, и глаз коричневый цвет не воспринимает совсем.

Зато уж оттенки красного и желтого радуют глаз с лихвой. Тут уж тебе на выбор: и спокойствие бледного экрю и пугающе яркий оранж, забавная игра малинового и  вызов  лимонного,  тревожный трепет кармина и тихий сон бордо.

А как опадают листья? Тополя желтеют, а затем, и сбрасывают лист не сразу, а постепенно и сверху. Часто можно наблюдать, что у тополей верхушка уже оголилась, вся середина покрыта красивой желтизной, а вот внизу листва еще грязно-зеленая от того, что густо покрыта пылью.  Осина же краснеет как стыдливая девчонка и все же красуется, а листья свои сбрасывает разом, не устояв перед ветрами поздней осени. Заросли тальника же бросают вызов и их темная зелень долго разнообразит золотистый фон. Дубы листву не сбрасывают и она, отмершая и побуревшая, остается на них всю зиму пока ее не вытеснит молодая зелень.

Нередок случай, когда простак, уделив пристальное внимание осени, под впечатлением придя домой, хватается за карандаши или даже краски. Но, как правило, уже через полчаса пыхтения понимает всю тщетность своих стараний. Изредка какому-нибудь полуталанту все же удается отобразить вспышку букета осенних красок, но вот та изумительная прозрачность воздуха к сожалению ему неподвластна, и он, смущенный, подходит к окну и задумчиво смотрит вдаль сквозь вечерение прощающегося дня.

В это самое время дачники, готовясь к долгой зиме, наводят порядок на своих участках. В такое время иногда выгорает везение и незадачливому земледельцу. В сезон таковой деятель бывает, как правило, всегда занят и рвение к земледелию проявляет раз от разу, урывками удовлетворяя дикие позывы накидать в свой организм витамина. Но, все же понимая, что с зимой не шутят, а дальневосточная весна слишком кротка для уборки «ничегонеделания» на участке прошлой осенью, то участок ему все-таки приходится приводить в порядок. И вот в эти самые деньки именно подобным чудакам выпадает сказочное везение.

Выкроив выходной, таковой земледелец приезжает на свой участок и вступает в борьбу с буйно разросшимися сорняками на опустошенных еще летом от намеков на овощи грядках. И вот тут-то фортуна обозначает ему свое внимание. Скорее всего, это происходит от того, что некто там наверху решает дать таким героям фору на будущее их прилежание в земледелии.

Выдирая с корнем сорняки, наш работяга неожиданно выворачивает из земли несколько свежих желтоватых, а иногда и розоватых клубней картофеля. Когда-то еще в конце августа этот деятель, впопыхах выкапывая неважный урожай, пропустил куст другой картофеля, и вот лишь теперь обнажил плоды своего бесшабашного труда. Эти картофелины не более куриного яйца, но они так заманчиво светят молодостью и почему то завораживают. Не забрать их просто невозможно.

И вот, борясь с сорняками, наш герой добирается до одного из уютных, но заброшенных уголков своего участка. Эти уголочки, не тревожимые ветрами, с большим пристрастием облюбованы обширным разнообразием сорняков. Здесь их колония прямо так и пышет.

И вдруг в зарослях, не по-осеннему сочных, трав, умудрившихся как-то набрать силу и даже зацвести некоторым из них, работничек обнаруживает нежные венички молодого укропа. Это не тот летний, ярко зеленый и крепкий укроп. Этот, так сказать последыш, намного нежнее летнего, и зелень его не ярка, а более сходна с цветом морской волны. Но, как же он ароматен, этот последыш!

Кто не имеет опыта в огородничестве тому это отличие неведомо. Но ведь и не сыскать человека, которому чужд аппетитный аромат свежего укропа и запахи блюд приправленных этим чудом.

К вечеру у нашего счастливца в сумке несколько свежих картофелин и пучок того самого ароматнейшего и нежнейшего осеннего укропа. Если наш герой оказывается еще и избранным счастливецем, то в его суме еще оказывается пара небольших остатних помидорчиков и небольшая, чудом уцелевшая бледная болгарская перчина.

Что бывает дальше известно каждому.

Дальше уже дома наш огородный деятель, утопая в укропном благоухании,  за обе щеки уплетает те два помидорчика и сладкую перчину со свежесваренным рыхлым картофелем в расплавленном сливочном масле, щедро обсыпанный пахучим осенним укропом. А если это яство приправлено кусочками копченой сельди или же розовым домашним салом с прослойкой, то тут уж и слов нет.

Так земля благодарит недотепу за его пусть нестарательный, но все же праведный труд.

ДОЖДЬ

В своей прелести природа богата на разнообразные выходки, причем, порою не подавая к этому никаких признаков. И вот что интересно. При отсутствии даже малейшего намека на какое-либо дуновение случается, что вокруг как-то сразу потемнеет. Небо заволочёт темно-серая дымка, по которой невесть откуда возьмутся и едва заметно поползут грязно-прозрачные, очень походящие на лохмотья нищего оборванца, облака. Станет казаться, будто все звуки и движения природы вымертвит какое-то неопределенное, томительное ожидание. Всё вдруг наполнится мешаниной духоты и прохлады. Здесь даже притупленное сознание определит навалившееся чувство грядущей перемены.

  С этого момента вступит в свои права и захватит власть над всем окружающим ее сиятельство Влажность. Пользуясь положением, она наполнит воздух мириадами крох беспечно мельтешащей водяной пыли. От этой оседающей взвеси мир приобретает более сочные краски, а контраст в игре света и теней преобразится, станет насыщеннее. Произведенный этим действом эффект настолько потрясен, что накладывает некое недоверие и даже придаст волнительности взору. Листья на деревьях заметно отяжелеют, опустятся и начнут казаться замшевыми. Трава же, изогнувшись крутыми дугами, станет, из-за усыпавшего ее водяного проса, схожего с матовым бисером, а иногда и жемчужною крупкою, до странности бархатисто-плюшевой. Из-за этого зелень покажется неосязаемо теплою. В такие моменты возникает приятное желание сорвать и прикоснуть травину к щеке, чтобы почувствовать веющее от неё обманное тепло.

  В какую-то минуту, клубящийся дым микроскопических брызг незримо сменят мельчайшие капельки. Эти уже не парят, не беснуются в воздухе, а мерно падают. Тут не надолго воздух посветлеет. Резко обострятся запахи.

  Попадая на опущенные листья деревьев, невзрачные блеклые бусинки на некоторое время замирают, но потом, соединившись с соседками, вдруг нальются, словно некто тайный изнутри их выдует, и, несколько подрожав, извилистой струйкой стекут, образуя на кончиках листов пульсирующие висячие шарики. Эти трепещущие, еще очень редкие немые творения медленно разбухают и, наконец став прозрачными и отяжелев сверх меры, с легким шипением опадают на траву. Листочки, с которых срываются зеркальные небожители, слегка покачиваются, отчего издается тихое шуршание.

  Редкие пока еще падения едва приметным слуху ропотом оживляют окружающую тишину. И, что поражает! Из непонятной прихоти процесс осыпания капель ускоряется. Они начинают падать все чаще и чаще, всё дружнее и дружнее. От этого нежный шепот сначала усиливается и затем сменяется на мерный шорох. В свои права вступает изматывающая морось. На округу опускается мга, от чего снова темнеет.

  В такое время зачастую можно быть свидетелем бездомной собаке. Как она окажется сидящею невдалеке, как станет вести себя. В раскосости глаз и дугообразности спины животного иногда можно будет угадать, например, далекие гены подгулявшей борзой. Случится и наблюдать, как избоченившись, она сначала почешет за ухом. Затем, скорее всего, встанет, сделав это с большою неохотою. Отряхнется и снова сядет, и начнет потешно прижимать уши. И потом еще долгое время она будет грустно озираться по сторонам.

  Чуть погодя едва зримую морось вдруг сменят уныло падающие крупные капли. Шорох нехотя уступит место заполнившему пространство монотонному шуму.

  Какой нибудь нахохлившийся на ветке воробей, распушит перышки и встряхнет их, сметая налипшую воду. Но уныло падающие капли назойливо продолжат портить ему настроение. И, кратко выругавшись, тяжело порхая, пичуга слетит с ветки.

  Основательно намокшая к этому времени, с поблекшим взором дворняга медленно встанет. Ее вид определенно будет одновременно утонченно жалок и смешон. Она сделает ленивую попытку еще раз отряхнуться, затем с выразительной тоскою замрет, низко опустив голову. С нее непременно ручьями будет стекать вода. Видимо осознав, что у случайного зрителя она вызовет не столько жалость сколько смех, высоко поднимая лапы со струящейся по ним водой, псина уморительной трусцой растворится в размытом безликом пейзаже.

  Между тем, непогодь неотвратно наберет силу. Плотность падающих капель стремительно нарастет. В траве поднимется прозрачная, но взволнованная, испещренная замысловатым узором из воронок и сплетающихся колец вода. Видимость в округе сойдет почти на нет. Размазанные дымкой силуэты деревьев превратятся в почти черного цвета огромные бесформенные фигуры. Округу стремительно заполонит низкий гул падающих капель, а где-то вдали ухнет раскат грома.

  И, вдруг, разрезая его свистящей нотой, послышится едва различимое нервное журчание. Оно, невзирая на все усилия шума поглотить его, все более явно пробивает себе дорогу к уху случайного наблюдателя.

  Между деревьев, трепля и мотая утонувшие в воде травяные косы, гремя и звеня, мча ошметки всевозможного растительного мусора, понесется мутный, глиняного цвета поток набравшей мощь воды.

  Так родится проливной дождь. Он надолго станет полноправным хозяином положения, как говорят – зарядит.

FENIX

– Понимашь ли ты, кака страшна загадка жисть наша, ась? Всю обьему ейную определил ли, обнаружил днищу в потаенной ее глубине? Али пока нет? – шепелявил дед Никифор, буравя Петьку, слезящимися глазами, в одном из которых поселилось бельмо уже довольно наползшее на зрачок, – То-то. А тогда к слову равнодушен с чего?

 По обыкновению Никифор с зари торчал на лавочке у подъезда. Это насиженное местечко эксплуатировалось закоренелым тунеядцем нещадно, от чего на середине некрашенных досок образовалась обширная ласа.

  Петька же, не зная, что и сказать престарелому бездельнику и более – бывшему уголовнику, вроде, как онемел. Дыхание его невольно затаилось, и он молчал, все глубже погружаясь в наваливающуюся скуку. Расположения к беседе с Некешой (так тоже часто называли прилипалу) Петька вовсе не имел. К тому время оказалось настолько ранним, что многоэтажный дом городской окраины еще спал. И только где-то вдалеке, со стороны проспекта нет-нет, да уркнет редкий автомобиль. Но когда подвыпивший старожил захваченного беснующимся травостоем обдала окликнул пробирающегося домой Петьку, тот безропотно присел на скамью. А что не присесть, когда суббота зарождается. Всё одно трепач не отстанет.

 От Никифора невозможно разило спиртным, потому как пил Никифор заведенным порядком – каждый Божий день. На районе даже прижилась молва, что глотка у лодыряги луженая. Клубящийся над лавочкой дух был настолько крут, что Петька невольно поморщился и еле сдержал подступивший чих.

 Будучи под турахом, пустобрех непременно цеплялся с болтовней ко всякому, кто послабже волею или покладист характером. Потому обыватели, зная о препятствии, старались пулей прошмыгнуть в подъезд. Петька, если и представлял из себя что-то, то это определить можно было выражением «ни то, ни се». Нравом парень не вышел, в противность Нинке, с недавнего времени считавшейся его пассией. Вот та бестия, не сказать крепче, оказалась норовиста. Чисто дикая кобылица. Через врожденную свою простоту и слыл парень подкаблучником этой лахудры и легкой поживой для мимолетных дружков в сомнительных делишках. Из этой малости он и состоял на учете в полиции, после громкого скандала о разборке автомобиля. Знакомый попросил Петьку подмогнуть в гараже. Тот, не долго думая, согласился. Денег за работу простофиле дали без обману, а машина оказалась угнанной. Еще легко отделался.

 Пользуясь бесхребетностью "пациента", матерый выпивоха без усилий ухватил «жирного карася за жабры» и начал осаду.

– Я, малый, вот собственно о чём…, – начал монолог Никифор, – слышь?

– И дернул же меня черт свернуть именно на эту сторону! – корил себя Петька, – Нет, чтобы обыкновенным путем пройти, так приспичило зайцем петлять. Будто бы не знают, что от Нинки волокусь. А теперь, вот, не меньше часу потеряется на пустое. И этот тоже – кака страшна жисть…  На дворе двадцатый век хвоста отбрасывает, машины вон иностранные снуют, а он – кака, ентот. Тьфу, тоже мне лингвист хренов! Хранитель мертвечины. А еще сидел. Ему бы «Фенины» глаголы разливать, а он нахватался где-то дури, наколупал артефактов и донимает всякого ненужностью.

 Между тем, не дождавшись ответа, дед твердо продолжал свою линию.

– Я тебе, Петенька, че скажу. Ты ток того, внимай по-сурьезному, – прошелестел он, закуривая.

– А на шо оно мне? – вырвалось у парня само собою.

– Это как! – встрепенулся "репей"(негласное прозвище нудного дедка), забыв на мгновение о сигарете, и невольно подобрал грязнющие ноги, которые обычно от посторонних глаз не прятал. – Ты, брат, не того! Никифор пустобрехом никогда не значился. У меня завсегда дельное на языке вертится и покою не дает – суть бытия, ежели так можно выразиться. Наву-ука, – поднял он вверх не менее грязный, заскорузлый палец.

– А че пристаешь тогда? Де-е-льное, наву-ука… Еще руку подымает. Кушай свое дельное на здоровье, что других в это путать? – сказал Петька, подметив движение ногами собеседника. Петька и сам редко мыл ноги. По приходу домой бухнется на диван и часами шерстит приложения на смартфоне или зависает в чатах. А навались сну, так он скинет несвежие носки, не подымаясь, зашвырнет их в угол и на бок. А утром не до туалета. Куда-а… Мать едва растребушит засоню минут за пятнадцать до начала рабочего дня и он скачками на частную металлобазу, где, как уже год слесарил. И так изо дня в день. Но вид Некешиных ступней вызвал у него острое желание принять душ.

– Да как же без разговору-то, помилуй Бог! Ты, паря, шибко не туда гнешь, однако. Старших-то уважать надо, али нынче в школе подобной малости не учат.

– Ага, в особенности пьяных уважать учат, которые туда гнут.

– Че ты взъелся? От Нинки, чай, крадешься? спровадила, никак? так я тут при чем? То ваши дела, и не ерепенься заранее, Петруша.

– Не спровадила.

– А что не в настроении?  не справился? осечка? хе-хе-хе… плюнь, бывает… Ну-ну, дело молодое, но это давай-ка в сторону. Я, ведь, дурья твоя башка, желаю наметить твому недозревшему разумению весьма нужную директорию. Базис, так сказать, оформить – Никифор, конечно, догадывался, что его недолюбливают, но считал, что это по мелкости людского ума выходит, – вот в чем дело-то.

– Очень интересно, прям спасу нет.

– А ты, Петенька, не обосабливайся. Вникни изначально, усвой хотя бы половину, а после ужотко ерничай.

– Э-э-ээ… В особенности «ужотком» проникнуться.

– Ну, прям вылитый ерш! Но, ладно, все одно примешь, вот в чем дело-то. Вот слухай, Петя…

  И тут понесло говоруна. Залился в гармонный перебор об соседях по двору да про залетных. Всем кости перемыл, всех уважил вниманием и критикой поэтажно и поквартирно. Власть упомянул от большого душевного к ней проникновения. Вкривь и вкось разделал ее, заразу. Как же без власти-то в разговоре!  Доклад сухим выйдет, совсем без весу. А без весу пропаганде нельзя. И где только выучился такому старый пустозвон. Вроде, кто зону примерил, не здорово-то разговорчивые. А Никифора не заткнуть. Вот и в этот раз разные разности в одну кучу собрал. Да так ладно, будто эта чепуха значения не меньше военного донесения особой важности.

 Петька отчаянно хотел спать. Но, повинуясь глупому положению и рассеянно слушая стариковские бредни, длинно зевал и одновременно слагал в уме особую математику. Занимала его случайно увиденная три дня назад в хозяйственном магазине чудная вещичка. Даже ночь с Нинкой не выветрила из головы мысли о ней, так крепко засела.

 И вроде ничего особенного. Портативная газовая плита для туризма, и всего-то. Аккуратненькая такая штукенция насыщенного красного цвета. От баллончика работает. Защиты в ней разные, сообразно требованиям безопасности, как и положено, соблюдены. Угар дает малый и прочие технические премудрости внедрены. Да, вот еще – броская надпись «FENIX» была на самом выгодном месте – глаз не оторвать. Вот только смущал ценник, на котором жирным фломастером старательно была выведена сумма в одну тысячу двести рублей.

 Так бы и ничего. Сойти бы недоумению с рук будь это годом ранее. Не без "оговорки", но выкупил бы Петька так понравившийся предмет. Да надо же было случиться так, что финансовые дела Петьки «пустил под откос» разбушевавшийся кризис. Провинциальный городишко не просто увяз по уши, а агонизировал в непроходимой нищете и буквально издыхал на глазах. Работы не было, а которая и предлагалась в смысле зарплаты равнялась насмешке. При этом отвалить аж тысячу двести рублей было самоубийством. А тут явись сердцу забота такая. Потому Петька и раскидывал умом, как выкрутиться из столь щекотливого положения. Дебетовая статья давно приказала жить, а заначек на черный день Петька держать не умел.