Внеклассное чтение

Отель по архитектуре напоминал школу Ллойд-Райта – большие, в пол окна с темными рамами, белые, «скупые» стены и чашечка-бассейн на крыше.

Спрашивающий был Сергей Владимирович Купчин – второй «папа» Даши, тот, кого спрашивали, Петр Яковлевич Ланевич – «папа номер три», был, напротив, сухощав, имел модную недельную «небритость», впрочем, одет тоже был «ком иль фо», и даже при галстуке.

Мужчины поджидали своих дам, занятых, как дамам и полагается, важными дамскими делами – сегодня был день рождения Даши, она была уже взрослеющей девушкой, и притом, девушкой очень милой, и потому молодым еще «мамам» (старшая была взрослее дочери не более чем на десять лет, и то физиологически, не духовно) следовало выглядеть не просто хорошо, а хорошо необыкновенно – чтобы подчеркнуть истину: время вежливо пасует перед красотой. Термин «красота» трактовался чисто внешне (назло всем вам, адепты Духа!) – да и правильно. Для того с великим трудом удалось привезти «с другого конца света» Зоиньку – чудо-парикмахершу с орлиным, немигающим взором «профи» и ножницами от «Зелинджер».

Неужели у дам не было времени постричься?

Какой бестактный вопрос! Дело было вовсе не в стрижке – дам стригли, мыли, массировали и обжигали солнцем «по щелчку», а просто у Маши (третья, любимая мама), если с челки срезать четвертушку пряди, вот так – то будет – «это прелесть»! Стиль!

И больше трогать не надо!

«Мамы» встречались редко, и, соскучившись, любовно разглядывали, прихорашивали, «вылизывали» друг друга.

Женщины вообще стараются быть «красивыми» вовсе не для нас, мужчин (а вы не знали?), а

для себя, точнее, для других женщин.

Окажись какая-нибудь «модель» на острове с Робинзоном, да хоть с дюжиной, – она и расчесываться не будет. А вот если ей случится сплавать на соседний остров за бананами, и на том острове будет жить другая «она» – нарочно засеките время – сколько часов нужно будет примерять шкурку козы.

Описывать внешность человека, внешность красивой женщины – занятие приятное, но опасное – можно легко повредиться рассудком и стать другим Пигмалионом. Страсти человеческие передавать сложнее, но здоровее, и, если понадобиться, я расскажу, что волновало, бесило и радовало этих двух, вероятно, красавиц и, уж точно, носительниц моды.

Но не теперь.

– Для того, – отвечал «родственничку» с ироничной улыбкой человека, осознающего свое интеллектуальное превосходство над темной аудиторией (такие улыбки можно часто встретить в старых, «правильных» университетах с прохладными коридорами и в гордых заксобраниях, где буфеты поражают воображение), (да, вот загибаю!), отвечал Петр Яковлевич – тут мужчины с пониманием женатых кавалеров переглянулись, выпили по рюмочке «злодейки», и, сделав «русскую» паузу гурманов, дружно закусили ее в меру жирным, не тревожащим печень, салатом из семги с сыром, – для того, чтобы эта «дрянь» не расползалась по миру, и как-нибудь к нам не заползла – вот для чего.

– У меня за год наполовину продажи упали – бухгалтер говорит. Маше надо ехать в Дубай, и машине скоро третий год, и все та же – и как жить? Я чую запах бедности! – Сергей Владимирович мило осклабился.

– И почему бы просто не заниматься своими «болячками»? Их мало, разве? Или, чем не вариант, как Брежнев в последние годы – ничем не заниматься. Кабанчиков постреливать.

Или, – Сергей Владимирович посерьезнел, – вот Дэн Сяо Пин – эх, что за мужик! Развязал руки… «С синих гор когда придет кочевье, развяжи мне руки, брат мой…»

– Это уж не Айтматов ли? Ты что же, читаешь такую старину?

– А почему бы не читать? Многие, иногда, листают Толстого, слушают Бетховена…

– Мы не Толстого читаем, а то, что проходит сквозь призму нашего времени под лейблом «Толстой».

Петр Яковлевич умно помолчал и вернулся к теме:

– Россия, столько вынесшая за последние войны, не может, не должна стоять в стороне и молча попускать расцвету зла! Расцветшее зло рано или поздно…

– Подожди, я встану!

Мужчины строго посмотрели друг другу в глаза, рассмеялись и налили по второй (сомелье их не понял бы).

Эти двое мужчин, два типажа, словно отражения – миражи, явившиеся из прошлых веков

замшелой Русской действительности, были описаны и перьями, и ручками сотни раз и столько же раз сыграны, и были любопытны только одним – за каким хреном помпа жизни вновь высосала их из бездонного колодца красочных, «живописных» характеров к огням исторической рампы. Что нового могли они преподнести?

Когда история повторяется, литература повторяется вслед за ней, и они обе умирают в сонном коловращении.

… … …

Даша находилась в том прекрасном возрасте утренней свежести женщины, когда все представительницы слабого пола кажутся очаровательными, да и есть таковые – ей исполнялось восемнадцать, она хотела быть и казалась загадочной, ее глаза буквально лились на вас грустным восторгом фантазий и полуночной звездной романтики.

Вдобавок, она была очень стильно и по – возрасту одета – это важно! Мода юных тем и отличается от моды зрелых, что буквально кричит: «Смотрите на меня! Я раскрываю лепестки!»

Накануне Вера Павловна провела с Дашей воспитательную беседу.

«Племянница милая, – сказала Вера Павловна тоном просто Вестминстерским, – если ты не хочешь в старости быть забытой аристократической дурой, смешной вешалкой для чужих манто, тебе следует научиться приготовлять хотя бы «оливье». Не пугайся – это не сложно.

Зато в глазах мужчин ты приобретешь «ценность», что-то, вроде, ума – мужчины легко уступают соперникам девочек-куколок, за тех же дам, у которых, милая моя (тут Вера Павловна отвлеклась на секундочку, поправляя карандашом губы), довольно дикими, по-моему, мужскими правилами признано присутствие ума, идет битва непрерывная.

Это очень приятно, поверь мне, и это стоит трудов. Небольших».

Вера Павловна была для Даши тем строгим взрослым, который «всю жизнь» ее наказывал, «мучил», гонял и не любил, но который и был поэтому единственным авторитетом – все остальные казались добрыми плюшевыми игрушками, ласковым серпантином с веселой новогодней елки, поэтому, перепугав ранним утром повара Сергей Сергеевича, только-только пригубившего законный утренний кофе, и горничную Наденьку Петровну, зевавшую, как львица, тут же, Даша в шортах и футболке (ну, не по кухонному же!) скатилась по винтовой лестнице на кафельную кухню, потребовала нож, отварной картофель, зеленый горошек (дальше все знают), и занялась тем благородным творчеством, где произведения исчезают насовсем еще быстрее, чем в литературе.

«Оливье» не «оливье», но какой-то салат все ж таки получился (повар, Сергей Сергеевич чуть «добавил красок», чуть-чуть, как Айвазовский), и Вера Павловна, заехав на минутку к обеду, очень его оценила.

– Ты становишься взрослой, – отметила она, разворачивая в Дашиной комнате привезенные любимой племяннице подарки, – может, пойдешь умом и выдержкой не в отца, а в меня. Ну, целуй же меня и смотри: вот.

Она дарила племяннице всегда все очень простое и нужное, то, что другим дарителям показалось бы смешным и совсем не праздничным: лифчики, ночные сорочки, трусы и колготки, и много еще чего из девичьего списка. Но именно ее подарки потом и были необходимы, да и попадались под руку целыми месяцами, и напоминали о ней, тогда как радио-игрушки, «золотые» карты, и дорогой парфюм складывались в ящички, и задвигались в темень шкафчиков навечно.

Спустя полчаса после уезда Веры Павловны, никогда не досиживающей до десерта с шампанским и фейерверком, к Даше заехала подруга Мика (ее полное имя сказать затруднительно, что-то импортное), та самая, тающая от мгновенной страсти блондинка, что в стареньких «вестернах» всегда играет роль «мечты ковбоя» (известно, что ковбои предпочитают страсть мгновенную), а в этой истории, наоборот, сыгравшая роль зловещую и даже роковую. Вот эта роль – от слова до слова.

– Даша, сейчас я тебе кое-что покажу, а ты ничего не говори, ладно? А потом скажешь, как тебе, но сперва попробуешь, обещаешь?

– Что это? А, опять игра! Сколько можно! Мика, ты – ребенок!

К этому дню Даша уже год как оставила все подростковые игры и увлечения – она ждала, она звала всеми чувствами своими, всей душой своей – жизнь. Саму Жизнь, как она есть.

– Это прикольно.

– Учи уже, учительница.

– Придумай код, введи, теперь жди. Вот, началось!

На мгновение голова у Даши закружилась, в ее глазах комната с цветами и Микой поплыла, свернулась в спираль, и Даша вдруг увидела улицу незнакомого города, «идущую» на нее: увидела строгих, всех в проблемах людей, тупо ползущие машины, странные, не радующие глаз, дома и корявые, измученные деревья, и «свои» ноги, идущие по тротуару – только вот ноги-то были не ее. Не ее была и кошмарного покроя коричневая, грязная юбка, и толстое отражение в зеркальных витринах, шедшее параллельно, тоже было не ее. И стареющее лицо – лицо тоже!

От охватившего ее ужаса Даша уже почти закричала: «А..!» И тут все вернулось: и ее комната, и столик с компьютером, и смеющаяся Мика.

– И что? Шок и кайф?

– Это гипноз?

– А вот и нет. Это виртуальная «гляделка»-сенсор. (Мика произнесла «сенсор» с ударением на

«о», как «сеньор».)

– А эта женщина?

– Это и есть сенсор. Ты просто видишь то же самое, что и она.

Даша легла поперек кресла (это была ее любимая поза: глаза в потолок, ноги на спинке кресла тоже в потолок), минуту размышляла и сказала:

– Это не хорошо – подглядывать за другими людьми.

Мика фыркнула.

– Никто и не подглядывает. Ты просто смотришь из той же точки пространства – пространство-то пока общее. Или нет?

И потом, мало ли что этой женщине померещится, что она «увидит» – ты к ней в голову не лезешь, ты просто гуляешь рядом и смотришь.

– А ты много уже насмотрелась?

– Нет, не очень. Я только два раза была невестами на свадьбах, дешевеньких и очень пьяных, и один раз стюардессой. Да ты посмотри цену минуты – ничего себе, да?

Цена минуты, как говорят, «зашкаливала».

– Но как это возможно?

«Это возможно» было нащупано давным-давно посреди полу-шуточного разговора, проходившего в стенах кафедры теоретической физики (тогда еще «подкармливаемой») старейшего университета страны.

Я помню, как Андрюша Уломский, еще молодой доктор, в разговоре об инерции поля довольно сердито доказывал, что сравнивать возможно только величины одного класса, и если уж мы ухватились за понятие «скорость», так нам следует отказаться от понятия «масса», а заодно и «инерция», введя простой коэффициент перехода энергии в различные состояния. Ведь и время – просто условный момент – скорость поворота Земли.

Он тогда приплел еще и несчастного Эйнштейна, заявив, что «старик не допёр», а кривизна пространства есть не следствие присутствия масс, кривизна – следствие его (пространства) волнообразности.

А потом разговор зашел о «треморной» модуляции квази-отраженной волны, и о том, что такая модуляция, в принципе, способна создавать виртуальные маски-линзы.

А потом присутствующие рассмеялись, и кто-то сказал, что телевизионные компании всем нам головы поснимают.

И разговор о линзах прекратился.

Теперь, спустя годы, похоже, «линзы» появились, как развлечение для обеспеченных игроков.

Мика ушла, а Даша подошла к окну, и с минуту наблюдала за беседующими у стеклянного столика «папами», наблюдала всю «эту скукотень», размышляя: «Как играть живыми людьми?» – потом села и быстро, не думая, написала тому, кого она и знала и, одновременно, не знала уже много лет – «Нику»: «Привет, это «Крэзи», можно сыграть».

Она вспомнила, что они не общались уже несколько месяцев: «Хоть бы его уже и не было вовсе!»

И она добавила адрес загадочного сайта.

… … …

Но почему она не обратилась к знакомым, хотя бы к юношам-приятелям, тем юношам, что, как и она, жили без проблем, жили в «плюшевом мире», мире заваленном конвертиками с «сюрпризами»?

Все очень просто – Даша была лидером (но не признавалась в этом! Стеснялась, понятно). Ее место было на капитанском мостике, она это чувствовала. А что юноши-приятели? Они, если и были «ведомыми», то так медленно и с такими несусветными запросами (а голоса были девчачьи визгливы!) и претензиями, что любая мечта и фантазия рядом с ними превращалась в пошлость, типа: «А сколько стоит? У-у-у. А-а-а.»

И потом, как все обеспеченные молодые люди, они очень несмешно шутили – деньги и смех рядом не живут. Смех – это реакция интеллигентного ума на полный кризис в кошельке.

А юноши-приятели очень раздражали еще вот чем – они были очень эгоистичны. До хамства. До желания драть за уши. Им плевать было на остальных, а Даше нет. Даше хотелось, чтобы все (ни капли не выдумываю – Все!) были чуточку счастливей.

Эгоизм – одно из самых заразных и плохо поддающихся лечению психических заболеваний. Попытки вылечить его традиционными методами приводят лишь к тому, что эгоизм трансформируется, принимая причудливые формы: то он притворяется аскезой, где «сквозь дырки плаща сквозит тщеславие», то становится слезливой гуманитарной помощью тем, кто ждет иного, а то вдруг, постигнув «сокровенное», начинает поучать нас, пупея от собственной мудрости и ясности во всем.

Кульминация болезни – альтруизм, или нестерпимое желание сделать всех людей счастливыми. Больной полагает, что кроме него, о счастье никто не знает – в чем оно?

Больной любит людей (абстрактных) – одно это настораживает – сколько преступлений на Земном шаре совершается из любви к выдуманным людям, сколько народа полегло в войнах из-за исступленной любви. К «народу».

Эгоизм оправдывает шепотом жестокость.

Эгоизм потихонечку развратничает.

Эгоизм – лжец. А значит – не Жизнь.

Его не лечит ни Время, ни Баня страданий, ни Логика.

Исцеление наступает само, и внезапно – причины его неизвестны.

Я пишу об эгоизме так свободно, потому что болен им. Болен насквозь. Именно поэтому (чтобы не причинять живым людям страданий) я изолирован от общества, я погружен в Магический Кукольный Театр – там я казню обидами и награждаю влюбленностью, заставляю плакать от скуки и смеяться над тем, что не смешно.

Иногда я поворачиваю, ставшее каменным за годы затворничества, лицо в зал и смотрю из-за занавеса: «Не вернуться ли? Вдруг это уже не болезнь?»

… … …

Бен и Молли познакомились на вечеринке в честь окончания школы, и стали так интересны друг другу, что теперь без конца целовались (первый раз это случилось на индюшачьей ферме у старика Джошуа, куда они заехали, чтобы передать любителю индюков, ставший ненужным, старый холодильник с чмокающей на весь дом дверцей от миссис Гарнер, там речка красивая – располагала, ну и понеслось), но без глупостей – Молли умела держать себя в руках, несмотря на дрожь и трепет, и она могла пока что вовремя отскочить и крикнуть: «Все! Хватит, Гарнер, а то у тебя одно на уме – «Осторожный стрелок»!»

И при этом так лукаво взмахивала пестрым подолом мексиканской юбки, которые только вошли в моду, что Бен подпрыгивал.

Ферма Джошуа стала их местом, их райским садом. Там даже трава была к ним нежна, и прохладные тропинки, и песчаные, полные любовной неги берега.

Старик Джошуа, запекая на заднем дворе кролика на вертеле (кроликов он не держал – зачем держать кроликов, которые и так весь земной шар насквозь изрыли?), и, слушая в пол-уха юную болтовню: «Если я узнаю, что у тебя другая, я тебя задушу! – Пойдем к реке, ну пойдем скорее! – Дай, я тебя укушу! – Эй, ты чего! Больно!» – думал, что старого индюка пора менять, и что погода стоит неплохая пока, и что ужинать втроем будет веселее.

Мысли текли, как река и, как река, были бесконечны.

… … …

Я встретил Гришу, он был слегка «под шафе» (шел двенадцатый час, утро еще), у него была, невольно фокусирующая взор собеседника, трехдневная, почти Голливудская небритость и разбита губа.

– Ты чего это? Зачем ты так?

Он плюнул на асфальт, он достал бутылку и предложил «по глотку», я отказался, а он нет, и он начал рассказ.

«Короче, я надумал сходить в ларек, взять в долг сигарет, Нинка дает, но не всегда. Тапочки-то у меня были – вот эти самые, а брюки Светлана Петровна только что погладила и повесила на зеркало проветриваться – я подумал: чего я в тапочках и в брюках попрусь в ларек? Людей смешить. Ну и не в трусах же. Я, короче, надел штаны для леса, мне Борисыч свои отдал – ему велики. Так-то они нормальные, целые всюду, но пояса нет, отпорот для чего-то – а кого волнует? Я сбоку их в кулак стянул и пошел, вроде как, подбоченясь.

В ларьке не Нинка была, а какая-то новенькая, белобрысая вобла, и я понял: кранты – она не даст».

Рассказ начал мне нравится своей простой правдой – правдой обыденности. Мы присели на парапет по-воробьиному, я стал слушать дальше.

Гриша заметил, что белобрысые, патлатые воблы только кажутся красивыми, потому что нас так приучили, для рекламы, а я сказал, что брюнетки ничуть не лучше, и что неплохо бы принять закон, чтобы все продавщицы брились наголо – чтоб не отвлекать мужчин, зашедших в ларек, от дел.

Гриша сказал, что достаточно шапочек, и продолжил:

«Я спросил, где Нинка – оказалось, через квартал, в другом ларьке, и я понял, что не дойду, рука затечет, а правой перехватишься, скажут, мужик ствол прячет, изогнулся весь.

Говорю «вобле»: «Девушка, дай хоть шнурок какой или хоть нитку».

Нитки у нее были, «мулине», мать их, а мне куда тюлечок-то целый, я говорю: «Ты давай, надорви этикетку, и немного отмотай – кто там их меряет».

А она видит – штаны, конкретно, спадывают, вышла из-за прилавка: «Давайте, я вам завяжу». Я разве против? Накрутила чего-то, узлов каких-то морских, и я пошел.

Короче, вечером просыпаюсь у себя в кресле-кровати, башка трещит, а Светлана Петровна спрашивает: «С кем гулял?»

Я ей, типа, с Аликом.

А она сует мне волос длинный такой, светлый: «С Аликом или Аликой? Все штаны в бабьих волосах!»

Я Светлане Петровне спокойно объясняю, что волос, наверняка, «воблы» из ларька, и, поди,

прилип, когда она Борисыча штаны мне своим мулине подвязывала.

У Светланы Петровны глаза зажглись, как фонарики.

«А где был и что в это время делал Борисович? Не скажешь?»

Я честно повинился – «не скажу».

И она применила «бакоружие» – тапочкой зафинтилила».

Чтобы поддержать тему, я рассказал, что поскольку у блондинок волос больше, чем у брюнеток, то их и выпадает больше, а будь на месте «воблы» брюнетка, возможно, Светлана Петровна ничего бы постороннего на штанах и не увидала.

И еще, тоже в тему, рассказал Грише, что очень похудел в ягодицах, и теперь штаны сзади висят, как рюкзак пустой. Заодно спросил, не смешно ли смотрюсь.

Но Гриша очень точно возразил:

«Люди видят то, что их интересует, и ничего кроме».

Когда он ушел, я понял, что не спросил: кто учит нас тому, что нам интересно.

… … …

Из переписки Ника и Крэзи:

«Вчера я «его» боковым зрением напрягал – смотреть в сторону Центрального парка, прикинь, он туда поглядывал – совпадение? Похоже, сенсором можно управлять через линзу».

«Было бы здоровски, если они встретятся. Как думаешь, в парке? Её фиг вытащишь.

А ему девушки интересны, или он «тот»? Моя только на работу, в магазин и на диван. Вся комната в пустых фуфыриках».

«Не, он часто смотрит на женские прически, оборачивается – просто придурок».

«Чего это? Тебе лысые нравятся?»

«Ага. А попробуй у «своей» что-нибудь на голове «замутить». Косички-афро.»

«Попробую, «покажу» ей красивые вещи. Может, заинтересует. Если мы их познакомим – что дальше? Мне кажется, моей так не хватает любви, хоть капли».

«Не думал. Могу снять квартиру, придется на свое имя – а будет кайфово!»

«Блин. Я не думала об этом».

«О чем?»

«Мы с тобой. Мы будем там».

«Это же круто, Крэзи, это круче всего… Пока, маркиза».

«До свидания, граф».

… … …

Замечу, что «за границами переписки», в обычной речи и Николай и Даша свободно владели русским языком, и даже многие слова произносили «академично» – «фольга» с ударением на «о». Это кошмар. И то и то. И их жаргон в «почте», и «фольга». Душно.

… … …

Скоро, очень скоро трезвый и злой осенний ветер начнет срывать увядшие листья с засыпающих веток, и гнать их желтыми ручьями по пересохшим, холодным тротуарам в дальние сумерки вечера.

И я тоже начну собираться в путь. Нечего тут делать.

То, о чем говорил – все это аккуратней и чище перескажут женщины (женщины гораздо сильнее пишут, чем мы, первопроходцы), да и я всегда чувствовал себя не «в своей тарелке»,

возясь со словами.

Слова – «личности», и у каждого свой характер, свой норов – порой, они бесят, порой веселят, но они – это мы ли?

Уезжать, не попрощавшись, и даже не представившись.

Кто я?

Но я думаю, это ты должен сказать: кто я?

Пока я не убрал ногу с бордюра, не захлопнул дверцу «тачки»,

пока не вырулил на трассу и, «поморгав» напоследок, не слился с общим потоком, плывущим в «никуда»,

скажи, кто я?

Как мое имя?

Назови его!

Назови мое имя, Господи!

… … …

«Вор этот, Гришка, рассылал прелестные письма,

где обещал лукаво, править, как при отцах заведено было – с любовью и строгостью,

и многие верили окаянному, и много невинных крестьянских душ погибло».

(…)

«Тысячи лет человек ест яйца,

И тысячи лет, каждый раз отколупывая скорлупу,

С удивлением ждет: что там?

Это как подбрасывание монеты – может выпасть «орел»,

Может «решка», а может, и монета встанет на ребро –

Один раз из миллиона. Чудо присутствует».

(Общая философия вероятности. Ульфилла. Т1.П.6.)

« Уехал этот охламон? И хорошо. В сумочке у меня и то порядка больше, чем у него в репликах идиотских. Чуть не скомпрометировал Дашу. Так ехидничал, будто мы не обычная русская семья, а какие-то «свингеры». Просто Игорь, когда работал на заводе своем, элементов трубопроводов, ещё когда бартером занимались, договорился обменять задвижки на мазут, а мазут на что-то еще, пока не добрался до телевизоров. Зато завод смог выплатить, наконец, зарплату всем этим фрезеровщикам и токарям – несчастные, бедные, вечно обкрадываемые рабочие. Им было бы просто нечего кушать, если бы не брат. Время было нервное и непонятное, многие тогда «опустились» и потеряли совесть, но Игорь никогда не позволял себе быть просто уличным торгашом. Он думал и о людях. Он всегда был корректен, и носил строгий, серый деловой костюм, всегда, и никогда этот пошлый малиновый пиджак. Достоинство и честь – это у нас от папы. Папу я боготворю. А уже после, когда стал владельцем, ему понадобилось оформлять дарственную на Машу, потом был фиктивный брак Маши и Сережи, опять для дарственной. Когда супруги дарят что-то друг другу, тринадцать процентов платить не нужно. Потом Маша выходила за Петра Яковлевича, но ненадолго, они как-то с Сережей близки стали.

Да, по отцу, Дашенька – Захарьина, Захарьины мы, а взяла фамилию матери, а так, мы никакие не Орловичи – ужас какой – Дашенька приревновала отца к Лизаньке (вторая жена Игоря), и стала Орлович. Девочка просто не понимала, что так нужно для «дела». Игорь, ну, скажи».

«Э-хе».

«И так всегда – он в делах умница, а как выступить, только и горазд повторять все за женой. Очередной. Сергей, ты хоть не молчи!»

«Вернончик, солнышко, зачем оправдываться. Любой, кто касался бизнеса в России, подтвердит – при такой строгости тайны банковских вкладов и переводов, человек порядочный и разумный должен держать на счете строго зарплату врача – так и мой бухгалтер советует. Что это за глупость такая – электронные деньги? Для хакеров забава? И все, кто мало-мальски связан с рынком, знают это ощущение боязни проверки или обмана, «кидка», когда видишь абстрактные цифры на экране (как будто бы деньги), и только вытащив из банкомата пачку свежих купюр, дышишь свободно. Да что «свежих». Потные и грязные, политые слезами, водкой и кровью, наличные деньги, сложенные в неровные, лохматые стопки на прилавке рынка, «кэш» – вот ради чего живем и умираем».

«И девочку представил недалекой. И зачем-то придумал какие-то фантастические игры ее и этого юноши – Николая. Могут подумать, что Дашенька из развлечения «жила» совершенно дикой жизнью этой незнакомой женщины, и не просто жила, а сама и управляла этой жизнью. Сочиняла жуткие приключения для забавы. Вздор. Какое больное воображение – считать, что молодежь способна получать удовольствие, мучая и холодно издеваясь над людьми! И получать удовольствие еще и от того, что издевательства происходят, по сути, над тобой! Юношу не знаю, а Даша – нет».

… … …

Видимо, никуда мне не сбежать от этой писанины. Только вздумалось побродить по туманным и сырым, чавкающим грязью, аллеям зябнущего парка, подышать полной грудью отрезвляющего запаха неизбежной, как коммунальный платеж, и пугающе нарядной смерти последних дней лета – лета, которого уже никогда не будет ни у кого из нас, ведь стоит нам просто сказать «раз», как вдруг оказываемся за тысячи километров, в другой точке пространства, все летим куда-то… Насколько легче было бы нам жить, решив для себя, что никуда мы не летим, а это как раз пространство вокруг нас меняется с дикой скоростью, как кадры кинофильма, насколько человечней и логичней стал бы окружающий нас Космос! Только вздумалось посидеть на незаплёванной лавочке, свободной от зловонно-наглых следов цивилизации, как эта баба…