Внеклассное чтение

– У нас с бабушкой есть сад, – сообщал Коленька пассажирам автобуса, когда они с бабушкой возвращались домой.

– Где же он? – спрашивала добрая тетя-пассажир.

– На кладбище.

И люди грустно улыбались детской невинности.

… … …

Отель «Луара» утопал в плюще и орешнике. Белокаменные ступени вели в прохладный, мозаичный холл, украшенный репродукциями картин времен Линкольна, в глубине которого были и гостеприимный бар и услужливый ресторан, но туда заходить было не любопытно, да и некогда – дела напирали. Продавцы сома сделали крюк, и подошли к дремлющему отелю с тыла. Сзади отеля, на хозяйственном дворике, кроме мусорных баков, стоял старый «Форд» без дверок, рядом для чего-то валялся пустой ящик из-под голубики, а еще, чуть поодаль, в кресле-качалке, сплетенном из прутьев ивы, древнем, как песня индейца, сидел здоровенный чернокожий мужчина в белых штанах и белой же рубахе. Он был бос. Он был без шляпы. Он жевал табак и смотрел на приближающихся темных братьев – на всех них, и, конечно же, на старика Хэма с сомом.

– Привет, братья, привет мистер Мэлоу, – поздоровался он, чуть шевельнувшись в кресле изображая «привставание», – это, похоже, сом у вас. Неплохая рыба.

– Привет, Чак, – старик Хэм поднял сома повыше, демонстрируя мощь и красоту рыбы, – хочу попросить тебя, брат, не узнаешь ли там у «ваших», не купят ли они сома за шестьдесят долларов?

Чак опять сделал известное уже движение.

– Вряд ли Балли выйдет сюда, Мэлоу, он теперь вовсю запекает уток на завтрак гостям и очень занят. Его лучше не тревожить, когда он еще не приступал к соусу.

Балли был повар в «Луаре» и от него зависело, какое блюдо будет подано сегодня, а какое нет, так что судьба сома была в руках Балли.

Старик Хэм посмотрел хитро на Бенджамина Гарнера, и шепнул одним уголком рта: «Видишь, сынок, старый Хэм знал, что так и будет, и все обдумал заранее».

– Чак, – продолжал он громко, – десятку, если Балли купит у меня сома!

Среди зрителей произошло движение, легкий ропот пронесся, как ветерок, и опять установилась приличествующая моменту тишина.

Чак вытащил из-под кресла кроссовки со стоптанными «в ноль» запятниками – теперь кроссовки напоминали сабо, сунул в них отшлифованные дорогами Юга эбеновые ноги, и удалился в сторону кухни. Спустя пару минут он вернулся в сопровождении носящего поварской колпак на голове, важного, даже строгого, кстати, вовсе и не толстого, как обыкновенно изображают поваров, мистера Балли. Мистер Балли был, как и все присутствующие, тоже чернокожим. Но он имел хорошую работу, он имел кредитную карточку, и жил в хорошем районе. Он был воистину мистер Балли.

Он внимательно осмотрел сома – тот был просто отличный.

– Мне нужна свежая рыба, – произнес Балли важно, как судья, объявляющий вердикт, – свежая. Теперь все норовят подсунуть «снулую» рыбу, будто ловить разучились, или считают, что чернокожий повар только для того, чтобы его обманывать. Чтобы вытащить пятьдесят баксов за «снулую» рыбешку.

– Я вытащил этого сома вот этими руками, – старик Хэм показал всем свои большие, тысячелетиями приготавливаемые эволюцией к тяжелому труду, красивые руки, как будто эти руки могли быть доказательством свежести сома, – руками, потому что сачка мы не взяли. Мы и думать не думали, что такой сом клюнет на «шед» («Шед» – маленькая блесна в виде рыбки Шед), я вытащил его не больше как двадцать минут назад, Балли – на моих штанах еще не высохла вода реки. Разве я буду обманывать черного брата?

– Чего же он не шевелится?

– Да он устал, устал от этой чертовой жары! А! Вот хвост трепыхнулся, видал?

Солнце жгло уже нетерпимо – ох, что будет за день!

У ворот заднего двора отеля остановилась полицейская машина, из нее вылез толстый, мокрый от пота (кондиционер в машине не работал) «коп», тоже чернокожий, само собою, и направился, отдуваясь, вразвалку к торгующимся.

– Вот что, парни, – обратился он к собравшимся, – люди уже звонят шерифу, говорят, старый Мэлоу опять «мутит» город и создает беспорядки. Что он, якобы, собирает народ для шествия. Что уже произносились речи о запрете торговли с Китаем, и прочее. Что тут у вас?

Он осмотрел сома.

– Разрази меня то небо и то, как это тебе, Мэлоу, удалось вытащить такого великана? Ты, видно, сетями орудовал, а? В нашем штате для этого требуется лицензия.

– Никаких сетей, Джонсон (еще один Джонсон! – а куда деваться? Много их.), ни сетей, ни даже сачка. Я едва бросил подкормку – распаренный ячмень с виски, как у малыша Бена удилище чуть из рук не вырвало – это был вот этот «парень».

Мэлоу поднял сома еще повыше.

– Подожди-ка, Мэлоу, и перестань размахивать сомом! Да! Ты не очень-то маши сомом, а лучше скажи, кто дал тебе право швырять ячмень с виски в реку? И так эти белые журналюги

житья не дают, и кричат во всех передачах, что черные кварталы источник мусора. А теперь они, если узнают, просто сбесятся от радости, скажут – ну вот, негры опять льют виски в Миссисипи! Скажут – ну вот, негры опять портят экологию!

Придется заплатить штраф, Мэлоу.

Джонсон вытащил бланк из пачки, отпечатанных на «ксероксе» бланков-близнецов, и стал заполнять.

– Погоди-ка, Джонсон! – старик Хэм смотрел на пишущую ручку выпученными глазами, – я, может, ошибся от жары, может, я и не кидал ячмень с виски в реку, а ел его сам – да, точно, так оно и было!

– Тогда я конфискую сома для экспертизы – нынче очень просто установить, принимал кто-нибудь алкоголь или нет. Лаборатории такие есть.

Ближайшая «такая» лаборатория находилась в десяти милях вниз по реке.

Время шло к завтраку, и люди на заднем дворике, посыпанном белым песком, казались черным изюмом на белой тарелке.

Мистер Балли строго засопел.

– К нам приехал полковник Тодд с дочерью, и им было бы очень приятно отведать запеченного сома – вспомнить родные края. Я намерен купить его за сорок долларов, и, надеюсь, полиция не будет препятствовать честному бизнесу.

– О кей, Балли, валяйте.

Балли вытащил из заднего кармана четыре мятые бумажки, и протянул их Хэму, одновременно забирая сома у опешившего рыбака.

– Гони десятку, Мэлоу, да поживее! – сержант Джонсон был нетерпелив!

Верзила Чак дружелюбно склонился над Хэмом:

– Ты ведь обещал, Мэлоу, кое-что, за «помочь тебе в сделке»…

– Мэлоу, как насчет «в долг до понедельника»?

Спустя полчаса старик Хэм и Бенджамин Гарнер завтракали тушеными бобами на маленькой веранде у миссис Гарнер и рассказывали ей про рыбалку.

– И чего это, Хэм, вас понесло в эту «Луару» продавать сома? Там все пропитано белой ложью.

– Правда ваша, миссис Марта, – отвечал Хэм, выгребая ложечкой остатки «сома под арахисовым соусом» китайского производства, вот только что и купленного на выручку, – белая ложь! Теперь даже мы, черные, лжем, как белые, да, теперь такое время.

– Как это, дядя Джошуа? – спросил Бенджамин – Джошуа было настоящее имя старика Хэма.

– Белые думают только о себе, каждый о себе – и всё. Только о себе.

Бенджамин слушал и уяснял, что законы этой жизни таковы – если тебе повезло, все норовят это «везение» у тебя утащить, все буквально рвут у тебя кусок.

И еще – то, что ты выловил «сома», вовсе не значит, что «сом» этот принадлежит тебе.

Маленький Бенджамин нащупал проблему – что, действительно, принадлежит нам из того, что мы делаем?

… … …

Незадолго до поступления в школу Коленька Вертушков получил еще одну травму (психическую, нам ведь душа интересна), пожалуй, даже значительнее первой.

Он был с родителями в гипермаркете, похожем на Венецианский карнавал, мама и папа шли куда-то по сиреневым галереям быстрым шагом, радостно переговариваясь и окликая его поминутно (папа-врач получил вдруг большую сумму деньжат, и следовало их теперь потратить «с умом»), а он, Коленька, застревал возле каждой жемчужной витрины, возле каждого нарядного манекена – они завораживали!

Неожиданно он обнаружил, что родителей рядом нет, а есть только опасные, чужие люди – и всё. Ужас сковал его сознание так, что Коленька не смог даже заплакать. Он прижался лицом к витрине и закрыл глаза. В этой позе его и нашел очень рассерженный папа. Ничего не говоря, он схватил сына за руку, молча спустился с ним на стоянку, и запер Коленьку в автомобиле.

Там Коленька просидел часа два.

Он был наказан, он был виноват, он «не шел вместе со всеми»!

И все два часа маленький мальчик, глядя в зеркало заднего вида на свое славное, грустное личико (интересно, но зеркало временами мутнело, и в нем появлялся безобразный, чужой лик «некого»), думал о том, почему его, Коли Вертушкова, интерес, любопытство, желание сильно и без разговоров переламывается требованием подчиняться «старшим». Почему «старшие» даже слышать не хотят о маленьком «я».

И почему «я» меньше чем «они»?

Ребенок взвешивал на весах своего сердца две вполне сравнимые величины – лик человека и лик коллектива. Интересно, что со времен Геродота лик общества описывают через лики отдельных героев, рисовать же портрет общества – непристойность. Самая, что ни на есть, порнография.

… … …

В один год Бенджамин Гарнер и Николай Вертушков пошли в школы, каждый в свою: Бен в скромную районную школу со старым глобусом, школу черных кварталов, которую заканчивали единицы, Коля в специализированную школу, расположенную в старинном особняке городского «благородного собрания», готовившую «под университет».

… … …

«Когда думаешь, что ты сделал для людей,

для бедных людей, прежде всего,

сравниваешь бедных, которые теперь,

и бедных тех, которые были прежде.

Если нынешние живут лучше прежних -

значит, ты все делал правильно.

Глупо при этом сравнивать бедность в одной стране

с бедностью в другой. Это, как сравнивать кошку и собаку -

народы сравнивать неэтично».

(…)

«Мудрый правитель не боится народного образования,

но заботится о нем.

Тот, кто доверяет образование народа неблагородным учителям,

совершает ошибку – неблагородные учителя

находятся в поиске истины – это состояние перемен,

а простым людям нужно знание,

содержащее ответы на все вопросы, тогда народ спокоен,

и государство благоденствует».

(…)

«Старик-лесовик, дар за дар, кровь за кровь -

тебе голубку, нам лося, мы тебе, ты нам… Режь!

Хорошо. Теперь полей мать Сыру землю кровью».

… … …

«У нас пацаны выросли – все нормальные, не спецшколу для дебилов заканчивали, а как специальность выбирать – тоже, каша в головах. Все рехнулись с этими компьютерами – кого ни спроси, отвечает: «Хочу, – мол, – работать на компьютере». Это что за специальность?

Не понимаю я. Тракторист – ладно, или каменщик, у Василия вон сын на электромонтера

учится – там чуть не три месяца учат – тонкости свои. Вот для мужика специальность, чтоб с коркой хлеба быть, а компьютерщик?

У Зиночка «нотик» есть, все с подругами по нему трещит, и что-то сдох. Зиночек мастера, короче, вызвала, пришел доходяга в очках и с отверткой одной, брюхо у «нотика» открутил и какую-то хрень заменил – там все «не наше», не поймешь.

Полминуты. Это, что ли, специальность?

Мы с Зиночком ржали потом – она-то собиралась «мастера» обедом кормить, чтоб все путем.

А Серега Петровых просто напрочь удивил – говорит: «Хочу дизайнером стать». Ему: «Ты ж рисовать не волокешь, даже жука или бабочку не сможешь». А он: «И не надо нынче – компьютер сам все умеет».

Это пока мамка с папкой кормят, моча в мозгу шумит, и гонор прет, а подрастут, жрать захотят, вспомнят про тракториста, да поздно будет – учиться-то смолоду надо».

… … …

В Детройте, куда Бен Гарнер и миссис Гарнер перебрались в поисках лучшей доли («доля» – это часть общего, коллективного пирога, язык не обманешь!) в аккурат после окончания со «скрипом» Беном третьего класса, было (дело для нас, горожан, обычное) несколько уличных банд.

Детройт – древний и вальяжный промышленный мегаполис, один из тех, что человечество понатыкало в основном в северном полушарии – зачем? – для производства летального (!) оружия, конечно. Живя в тесноте, все время ждешь от соседа зловредной пакости, да и сам, если не дурак, замышляешь что-нибудь коварное и мерзкое – а как? – вот и приходится ковать ракеты – врезать представителю чужого племени по зубам, если что. Убивать для нас, сапиенсов, было не только привычным делом в течение тысячелетий, это было делом почетным, уважаемым. Награждаемым.

Теперь, когда современное человечество представлено личностями, и не исповедует образ поведения, вкусы и психологию толпы – толпы-то, как таковой, больше не существует, теперь мы можем шутя говорить с дамами о таких болячках «умирающего» муравейника, как насилие, страдания, неправда. Да, и теперь мы можем ради забавы перетасовывать колоду характеров как угодно, и говорить о людях из-за океана, как будто это наши соседи по подъезду, а о соседях по подъезду так, будто это инопланетяне. Это все – тени прошлого.

Веселое время я описываю: рассыпались, как песочные замки, государственные институты, с легкостью, походя, отменялись, казавшиеся незыблемыми, правила брака и семьи, науки и искусства целыми эшелонами вывозились на свалку – человечество «омолаживалось». И, как заведено, обновление это шло путем нарушения правил и законов, путем «криминала».

Идемте, я покажу Вам Криминальный Мир – нет, не горький и тесный мирок «блатных», мирок «зоны» (описывать тамошнее коллективное, хотя и там тоже мы – это рисовать портрет человека с фотографии – выйдет покойник), а мир полный сочных и ярких приключений, живой, «преступный» мир свободы.

Не бойтесь, Вас не укусят.

… … …

Детройт, Детройт. Когда-то я знал тебя – ты был мастеровым пареньком в промасленной спецовке, спешащим Сент-Клерским промозглым утром, когда над спящими водами Эри встает солнце, своими улицами-потоками от лязгающих железом заводов к стрекочущим фабрикам, от фабрик к сборочным цехам – теперь не то. Теперь Ты скучный, как вранье дежурных политиков, и глупый, как те серенькие банки и пошлые магазинчики, которых в тебе, как вшей у нищего. Ты опустился, Детройт, и твой трудовой народ стал, как и я, бродягой.

… … …

В Детройте … было несколько уличных банд. Банда Салли-Верзилы обслуживала тот уютный район, где миссис Гарнер сняла неплохую квартирку с душевой кабинкой и туалетом в прихожей (за шторкой), и поскольку Бен был уже достаточно большим мальчиком, приличия требовали, как-то в этой уважаемой банде поучаствовать – почтить «людей». Проявить общность с народом. Его привел и представил Верзиле – темнокожему гиганту, каких римляне выпускали на арену «на закуску», как самое лакомое – «ручающийся», Том Хэнк (он жил этажом выше, и они с Беном ходили в одну школу – вот вам два веских аргумента), представил и, видя сомнения в глазах лидера, пояснил:

«Он (Бен) хоть и маленький, зато везунчик. Возьми его, Салли, он принесет удачу».

Среди «черных» ходили темные, обросшие «григри»-легендами слухи, что малыш Бен принес удачу старому негру, что был какой-то «крутой» бизнес в Луизиане – и там был Бен.

– Годится, – сказал Верзила-Салли, – рожа, вроде, смышленая, поглядим, на что ты годен, парень. Пойдешь с нами, будешь держать сумку, пока мы будем набивать ее деньгами!

Члены банды одобрительно осклабились, а кто-то заржал. Так Бен Гарнер стал малолетним бандитом.

Ребятам Салли предстояло сегодняшним вечерком (клены уже отцветали, и жизнь торопила: «Действуй!») ограбить китайскую лавочку У Чана – она уже измозолила всем глаза – чистенькая такая, будто мисс Блэквуд в церкви с белыми цветочками и библией. Набожная дура.

Дело представлялось легким, и парни не спеша брели в полу-танце по улицам Детройта, задирая улыбающихся прохожих: « Салли-Верзила собрался «пошалить». Развлекается молодежь».

Распахнув пинком ноги двери лавочки, Салли прошел тигриной походкой к кассе, вынул револьвер и положил его на прилавок. «Давай, парень, ты знаешь, что нужно делать», – сказал он Фу Ли, продавцу. Тот закивал головой, и стал вынимать мелочь из ящичков.

– Бен, братишка, подставь сумку, да смотри, чтобы ничего не пропало! – голосом наставника юных произнес Салли, доверяя Бену часть работы. Пример и опыт – вот что нас обучает, а не методические пособия министерства образования.

Пока парни Салли пили пиво с полок, и разбирали сигареты, и брали продукты – кому что вздумается, Салли прошел в маленькую комнатку за прилавком, в надежде увидеть сейф. У всех китайцев есть сейфы – иначе, где же они? «Черные» сейфов не держат, а китайцы те же «белые». Сейфа, почему-то, не было, а была хрупкая китаянка-девушка, стоявшая у стены и молча прячущая лицо в ладонях – только черные, испуганные глаза с ужасом смотрели на Верзилу.

Салли почесал грудь – у него давно «не было» китаянок.

– Сейчас, малышка, сейчас Салли сделает тебе хорошо, – пообещал Верзила, легко отрывая девушку от стены и укладывая ее на столик.

Девушка так же, с молчанием и ужасом в глазах, дождалась, когда Салли, сопя, приготовил свое орудие, придавил ее, как утюг лепешку и приблизил лицо с озабоченным выражением, обещавшее это «хорошо», на доступное расстояние. Потом «айкнула», и отличными, белыми зубами – не фарфоровыми! – цапнула Салли за нос. Цапнула по-волчьи, с поворотом. Зубы были отменны или поворот роль сыграл, только ноздря и кончик носа Салли были срезаны, как бритвой. Это больно, уверяю Вас. Очень. Да Вас кусали ли за нос ваши возлюбленные? Нет? Ну, и не спорьте.

Салли, оторопев, замер, даже не вытирая хлеставшую кровь и смотря, то на рубаху девушки-китаянки в его, Салли, крови, то на рот ее, из которого торчала его, Салли, откушенная ноздря.

В этом положении – в положении задумчиво согбенном над телом девушки – его и застал дедушка У Чан, вернувшийся из мэрии, где он давал дежурную взятку должностному лицу, ответственному за санитарию.

Дедушка У Чан поставил тросточку в угол, снял и поставил коврик домашние сандалии, подошел к Верзиле Салли и сделал легкое, малозаметное движение кистью – Верзила рухнул на пол. Потом дедушка У Чан прошел в помещение лавочки, где вовсю развлекались остальные члены банды, стал вежливо подходить по очереди к каждому, делать такое же малозаметное движение, и укладывать крепких парней на пол.

Фу Ли и Бэн наблюдали представление, будто в бесплатном цирке оказались.

– Вам лучше убрать пистолет, пока не приехала полиция, – сказал Бену Фу Ли, указывая кивком головы на револьвер Салли, тихо, без дела лежащий на прилавке.

Бен машинально взял тяжелый револьвер, повертел его, думая, куда бы его засунуть, и так же машинально нажал на курок. Выстрел, громкий, как окрик Бога, всех успокоил или, как говорил потом Салли, «всех осторожил»: дедушка У Чан прекратил укладывать парней на пол, а погрузился в медитацию, те, кто остались на ногах, как-то протрезвели, что ли, наконец, из подсобки появился задумчивый Салли-Верзила со свиным пятаком вместо носа, и обронил: «Все, парни, валим отсюда. Порезвились – хватит». И, пошатываясь, пошел к выходу. Банда последовала за своим главарем, и вовремя – полицейская сирена уже заливалась в конце улицы.

Это было многообещающее начало карьеры, давшее, кстати, Бену Гарнеру прозвище «Осторожный стрелок».

Откушенный нос требовал отмщения и по-человеческим законам и по-божиим, и Верзила-Салли, встретившись с главарем китайской банды Шу Маленьким, поставил вопрос так: Пантера Мэри откусывает члену банды Шу ноздрю (у самого Шу нос был невыносимо некрасив, с угрями, и Пантера Мэри, брезгливая, как все нормальные девушки, наотрез отказывалась прикасаться к нему зубами), и дело кончено. Без стрельбы.

На том и порешили.

… … …

Я пишу эти строки, и легкие, чистые слезы памяти наворачиваются у меня на глазах – о, дикой, языческой красоты юность! Где ты?

Перегорела вся – как бенгальский огонь.

Но остался смех.

Смех идиота, едущего с вами в метро неизвестно куда.

Где вы, братья по оружию, шумные, красивые парни, объявившие себя понарошку бандитами, и вдруг ставшие бандитами взаправдашними?

Убиты все.

Но типажи остались.

Вы спросите: а где их сокровища? Где миллиарды?

Развеяны по Свету, как пыль.

Но не все.

Некоторые состояния неуничтожимы.

(Тсс, об этом потом!)

… … …

Школа, в которой обучался уму-разуму Коленька Вертушков, была настолько благородно-солидной, что даже вахтер Владимир Кузьмич на дежурства приходил трезвый и тщательно выбритый. Делами в школе заправляла милый завуч – Лидия Александровна – дама с характером комбата и внешностью сенаторской. Впрочем, был один штришок – строгий, деловой костюм Лидии Александровны как-то странно «дружил» с мягкими фланелевыми тапочками, типа, «балеток». У Лидии Александровны были многочисленные, головоломные заботы, заботы, понуждающие ее подыматься и опускаться по каменным лестницам школы непрерывно, и ноги в другой (каблучной) обуви невыносимо отекали. Это ничего, что я так часто рассуждаю о человеческих ногах? Не объявят эпигоном?

Детей-учеников приучали к строгости режимной ежесекундно, и это у учителей хорошо получалось – окрик, выговор, наказание – без этого секатора о каком культурном саде может идти речь?

Чертополох и прочие сорняки, одичалость – вот что прет без секатора.

Дети ходили «по струнке», а на уроках сидели «не дыша» – мечта педагога!

Но все-таки дети оставались детьми – они знакомились, дружили, ссорились и влюблялись!

Но потихоньку, чтобы учителя не заметили.

Коленька сидел за партой (он всегда сидел прямо, как столбик) в центре класса, а через проход, в полуметре от него сидела за своей партой очень хорошенькая, белокурая девочка – Катя. Катя (Коленька этого не знал, но мы-то знаем) была из сытенькой семьи, приготовившей Кате маленькое состояние, и теперь заботящейся об образовании девочки – какие правильные родственники! Но делу мешала чрезмерная любовь – Катю все всегда любили, она к этому привыкла и царственно требовала любви теперь ото всех и всего. «Предметы» следовало учить – как? Это ведь отдавать часть своего «я», это, чуть ли, не «работать»? И Катя училась плохо – «предметы» сами должны были как-то пролезть в ее милую, кукольную головку, сами, а они не хотели – разве она виновата?

И Катя кокетливо скучала на уроках.

И потом – эта унылая школьная форма, с пуританскими ограничениями – зачем? Разве она, Катя, не должна быть красивой девочкой? Должна. И Катя носила юбочку чуть короче позволительного. Чуть.

Коленьке нравилась (хоть он этого еще не понимал) и скучающая Катя, и ее юбочка, и все, что было с Катей связано – даже ее сумочка – это было все интересным, «девчачьим», загадочным – и он украдкой любовался своей соседкой, да и не он один! Катя и ее чуть укороченная юбочка нравились почти всем мальчикам в классе, и это очень отвлекало тихий, дисциплинированный класс от вдумчивых занятий биологией.

«Этот бардак» был недопустим в таком деле, как народное образование, и милая завуч Лидия Александровна пресекла его в самом зародыше.

– Мушкина! – сказала она оперным голосом Кате в церковной тишине испуганного класса, зайдя на урок биологии (успеваемость по предмету падала), – чтобы завтра пришла в нормальной юбке!

Катя склонила уныло очаровательную головку к парте.

– А то ходишь, как проститутка – здесь школа, а не притон, где в таких юбочках ходят!

Катя побагровела, помешкала, и выскочила из класса.

Класс молчал.

На другой день Катя в школу не пришла.

Коленька нервно ждал ее появление, ждал с нетерпением – что будет дальше? – но ее не было.

Не было ее и на следующий день, и после.

Потом проползли тихими червями слухи, что к завучу приходил рассерженный папа-кошелек, и требовал публичных извинений, что была, якобы, даже предоставлена справка от гинеколога о девственности Кати (это зачем – не знаю, сгоряча, видимо), что звучали угрозы

«в судах измотать» – а кончилось все тем, что Катя перевелась в другую школу. Не смог папа-кошелек одолеть структуру. Система всегда крепче, и своих не сдает.

А класс молчал.

Коленька с ужасом понимал, что совершает своим молчанием подлость, но молчал.

Он потихоньку заговаривал с товарищами о «том деле», но товарищи были заняты свежими делами, сегодняшними, и Катю вспоминали, почему-то, как забавный случай.

Более всего их веселило произнесенное слово «проститутка» – оно придавало ситуации нечто комическое. Даже нет, нечто криминально-комическое.

А так – класс молчал.

Это нестерпимое ощущение собственной подлости, страх, страх, вызывающий безумно позорный стыд, перед завучем, обида за незащищенную девочку, которая нравилась (ему казалось теперь, что он любил ее!), ужас и любопытство перед словом «проститутка», как-то связанным с Катей и ее красивой юбочкой, а главное, гробовое молчание класса – все это вертелось и ворочалось в голове Коленьки, все требовало «поступка». А поступки, как мы с вами договорились, это всегда новое, а новое – это всегда «криминальное».