Внеклассное чтение

Помощник депутата Дебетова (это фамилия такая у депутата была) Попёркин Кондратий Викторович (а это уж обозначение помощника) работал горячо, с самоотдачей, можно сказать, «горел на работе». Ему и жена его не раз говорила: «Кондратушка, ты бы поменьше на работе горел – одни глаза на лице остались, смотреть страшно». «Не могу», – отвечал Попёркин супруге, – «Долг зовет». И там, видите, долг – кругом задолжали. Работа и точно у него была очень живая, творческая.

Быстро, как можно быстрее нужно было наметать «болванку» речи депутатской по поводу того сего, а вот, в частности, по поводу островной республики Атубо-Бонго.

Флот наш имел бы отличную ремонтную базу в тихой бухте республиканского острова, если бы вдруг «задружились» мы с развивающимся народом Атубо. Следовало в депутатской речи с гневом пресечь разные гнусные журналистские нападки на доброго президента Атубо-Бонго (кого он там зарезал? Вы, лично, были с зарезанным знакомы?), и уточнить, что каннибализм – явление в прошлом повсеместное, так что нечего патриархальностью соседям пенять, и уходит оно само с развитием образования и медицины, а для того и начат между нашими странами обмен студентами. А в целом народ Атубо – очень привлекательный (песни у них такие славные!) и, главное дело, дружественно к нам настроен. Не вякает в ООН всякую хрень. Как же не выделить привлекательному народу многомиллиардный кредит? Звери мы что ли?

Язык Попёркина депутату нравился: «Эк, как Кондратий хватил!» – приговаривал он обычно, перечитывая опусы своего помощника: «Родственнодуховновзвешенный народ – как в голову-то пришло!»

Где же тут «горел?» – спросите Вы. А, работа помощника депутата тем и сложна, что ход мыслей депутатских никому не ведом. Только-только была набросана речь о славных островитянах, только-только был утерт пот со лба, и за обедом сказано жене, что летом намечается поездка на теплый остров, и жена даже стала присматривать себе новый купальник, как помощник депутата узнавал, что «гады эти Атубцы» продались другой морской державе, и бухта их наш доблестный флот принимать не намерена. Опять, значит, нашим морякам у неведомых берегов якоря рвать – глубиномеры-то черт знает что показывают – ярды ли, метры ли.

Следовало в депутатской речи с гневом отметить вопиющее нарушение человеческих прав на острове (да у них же каннибализм – а вы не знали? И президент садист – пальцы прислуге отрубает), указать на давнее враждебное отношение Атубцев к России, особенно, к нашей духовности – совершенно не интересуются! Плюют даже, а у самих песни все похабные. Как же не выделить фронту освобождения Атубо-Бонго многомиллиардный кредит – разве мы не за свободу?

За обедом жене говорилось: «Чуть не проморгали мы этих Атубцев, чуть дружить не стали! Хорошо, Василь Васильевич (это шеф) зорко следит за международной обстановкой!»

Вы думаете – это всё? А как вам такое: фронт освобождения Атубо-Бонго разделялся на три враждующие партии, президент убегал на соседний остров с частью сторонников, а министр обороны с двумя ротами коммандос объявлял себя властью. Бухта была в тех широтах единственная, и моряки, наши славные моряки, со сдержанным гневом говорили вполголоса: «Хорош канитель разводить – даешь бухту в аренду на сто лет!» В политике, как в родовспоможении, чесаться некогда.

Если в джунглях возле бухты находился в то время отряд вождя Улямбо, следовало быстро,

без гнева, отметить очень толковую экономическую платформу вождя (кстати, выпускника нашего ВУЗа), и (звери мы что ли?) выделить… И так далее.

Именно он, Попёркин Кондратий Викторович, помощник депутата и зашел прямо сейчас в кабинет Пуговицина.

– Здравствуйте, вы оперуполномоченный?

Пуговицин кивнул, разглядывая посетителя – тот был явно взволнован.

– Значит, вы имеете право носить при себе оружие, вы-то мне и нужны.

Пуговицин немного удивился:

– Кто вы такой, и зачем вам человек с оружием?

– Я (Попёркин представился) опасаюсь за свою жизнь. По долгу службы я много писал о народе Атубо-Бонго, и, естественно, когда пишешь правду, многим стал неугоден. Я подозреваю, да нет, я уверен, что диверсанты Атубовцы замыслили меня убить. Требую защиты.

Пуговицин удивился еще больше:

– Откуда же в нашей тихой стране диверсанты? Что конкретно вы заметили угрожающего?

– Девушку с луком – самое варварское оружие! Она два раза чуть не выстрелила в меня.

– Поподробнее!

Иван достал бутерброд с сайрой и сыром – так думалось легче.

– Первый раз это произошло на перекрестке – там была «пробка». Я выглянул из окна автомобиля, и вдруг увидел девушку с луком – она подходила и целилась в меня.

– Целилась, но не выстрелила?

– Нет. Там случилось столкновение – грузовик врезался в «Тойоту» – были жертвы. Все повыскакивали из машин, а девушка исчезла.

– А второй раз?

– Второй раз я увидал эту же девушку с луком – она целилась, когда я выходил из кафе, где перекусываю во время работы.

– Она опять не выстрелила?

– Да. Из-за угла вышла похоронная процессия – хоронили какого-то простого инженера, а людей было много – странно, да? Девушка опять исчезла.

– Вы обращались к следователю? Вам лучше всего…

Но Иван не успел сказать Подпёркину, что лучше всего делать в таких случаях – раздался странный звук, напоминающий хлопок шампанского, из стены, которая отделяла кабинет Пуговицина от помещения с «уликами» отлетел кусок штукатурки, и в образовавшейся ямке показалось стальное лезвие ножа, который, спокойно покачиваясь, стал прорезать в стене щель.

Мужчины, оторопев, смотрели на лезвие и на щель, пока, наконец, кем-то не был прорезан портал величиной с дверь. Послышался глухой звук удара от пинка ногой, и вырезанный кусок стены рухнул на пол кабинета оперуполномоченного, подняв небольшое облако пыли.

«Надо бы взять пистолет», – подумал Иван. «Не стоит», – услышал он в голове чей-то голос.

Через образовавшийся проход в комнату, отряхивая брюки, зашел мужчина с приятным, интеллигентным лицом. Он подошел к столу Ивана, взял с тарелочки бутерброд, «С семгой?» – спросив при этом вполголоса, и, обернувшись к порталу, сказал: «Проход готов, Богиня!»

В кабинет оперуполномоченного вошла девушка в легкой белой тунике с луком в руках. Возле ее ног шла борзая, и тут же вился маленький хорек. В воздухе пахло цветами и ветрами Эгейских островов. Пахло девственным лесом.

Иван отметил поразительную красоту девушки и уже хотел взглянуть ей в глаза, но услышал шепот незнакомца: «Не смотрите в глаза Богине-девственницы – это опасно!»

– Кто вы? Зачем вы? – тоже почему-то шепотом спросил Иван, растерянно глядя на то, как девушка готовит стрелу и начинает целиться в помощника депутата, который сидел на табуретке и попискивал.

– Кто она такая? Кто ты! – почти крикнул Иван девушке, но тихо. Та не оглянулась.

– Тс-с. Богиня видит только жертву, не вздумайте ей мешать, Вас она все равно не видит. Вам редко повезло – вы стали свидетелем охоты. Последние свидетели такого жили лет так три тысячи назад.

– Стань тем, кто ты есть, – раздался повелевающий голос, и Иван увидал, как стрела оторвалась от поющей тетивы, мелькнула в изумрудном воздухе кабинета, который больше походил на поляну в лесу, рассыпалась голубыми искрами вокруг господина Подпёркина и…

Дальше он увидел такое, что начни рассказывать в обыкновенном, мещанском обществе, все загалдят: «Враки, не бывает такого!» Я потому вам только и рассказываю. Доверчивым людям. «Хр, хр». – это в последнее время я так смеюсь.

Тело помощника превратилось в огненный шар, шар сжался до размеров комочка, и вдруг стал маленьким волнистым попугаем.

Девушка улыбнулась, протянула руку, и попугай сел к ней на ладонь.

– Попёра хорроший, – сказал попугай, шевеля ножками.

– Янус, – сказала она просто, – я в Рим.

– Все проходы открыты для тебя, Богиня, – ответил незнакомец. Он открыл окно кабинета, легко вынул вцементированную решетку, и наклонил голову, приглашая девушку. Та, не кивнув, вышла в окно, сопровождаемая зверями – окно было на третьем этаже.

В кабинете оперуполномоченного повисла тишина.

– Это было не убийство, – наконец выдал сентенцию Иван.

– Разумеется, нет. Это ордалия – испытание сутью. Все они послужат в свите Богини, пока она навещает Римского понтифика, и если Богиня захочет, вернутся в свой первоначальный облик.

Я уже говорил, что Пуговицин был неправильным оперативником, но все-таки оперативником он был! Долг и еще раз долг!

– А можно к ней с просьбой обратиться? Иные дела просто головоломные – вот драка в общежитии студентов юристов – кто там голову проломил, пойди разберись.

– Это просто. Голову проломил дворник (все были заняты ловлей «мизера», и его на кухоньке не заметили), он же украл айфон, который и сейчас у него в каморке лежит под журналами мужскими, а обращаться к Богине не советую – Диана принимает только человеческие жертвы.

– А. Потому она и не стреляла на улице – покойники. Понятно.

– Что же она даст за жертву? – спросил осторожно Иван, не глядя на незнакомца.

– Силы света безграничны, а Луна светит по ночам, – ответил тот сухо, – я возьму еще бутерброд, «на дорожку?»

Через десять минут после ухода незнакомца в кабинет Пуговицина зашел полковник Самарай.

– Забыл предупредить, комнату «вещдоков» расширяем, будем дверь пропиливать – а! уже пропилили! хорошо! а тебя переселяем к Кононову – посидите вдвоем.

– Господин полковник! Он же нудный, Кононов-то! Маргинал! Он же замучает меня – все время пересказывает разные небылицы из интернета про космос и инопланетян!

– Исполняйте!

– Слушаюсь!

Глаза Ивана светились недобрым огнем. Он знал источник силы.

Нет, как хотите, а дальше мне рассказывать страшно. Лучше я знаете, что сделаю – лучше я пойду гулять в дендрологический парк.

Никогда больше не буду писать «фэнтези» – жутко. Пока не буду.

…

Назови мое имя, Господи.

Предисловие.

Мой друг советовал мне публиковать эту историю, когда ее допишу – «так приличнее». Но я прошу меня простить за неучтивость – а выходить она будет по частям. Это связано, прежде всего, с моим методом написания. Я ни слова не в состоянии записать, пока не проживу некоторое время в «картинке», не наиграюсь там до отвращения, не увижу быт и привычки самых третьестепенных персонажей, даже цвета их кошек, если кошки есть. Записываю потом я быстро, но долго и болезненно выбираюсь из такой очередной «картинки», и вот беда – почти все, что я написал, вызывает у меня разочарование. Хранить, поэтому, недописанное произведение, мне совершенно неудобно.

Я ничего не обещаю, но пока что, мне эта история любопытна.

… … …

Глава первая.

«Когда долго руководишь государством,

начинаешь испытывать неизъяснимую любовь ко всем простым людям,

ко всем простым мужчинам и женщинам -

ты любишь их больше, чем отец любит своих детей.

Даже тех, кто тебя сердит – и их любишь,

как не любить? Тоже сын, хоть и шалопай.

Это очень тяжкое бремя, бремя страдания любви».

(Чень Го «Суждения и беседы»)

– Скажи мне, брат, почему Бог оставил своих людей?

– Поверь мне, брат, Господь нас любит,

но ждет, чтоб узнать, так ли любим мы.

Он спасет свой народ, но ждет, чтоб увидеть, так ли любим мы, поверь мне, брат.

– Скажи мне, брат, триста лет – это мало? Триста лет рабства – это мало, брат?

– Это много, брат, триста лет – это много.

Я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя – клеймо от хозяев: «какой он?» «Черный» – теперь мое имя, брат.

– Да, брат, триста лет – это много, я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя теперь означает «чей ты?» Мое имя – клеймо от хозяев, брат.

Скажи мне, брат, ты помнишь свободу? Какая она, какая на вкус?

– Кто купался в туманах Великой реки, тот свободен, как воды ее.

Я помню вкус свободы, брат, я сделал глоток ее. Река свободна, поверь мне, брат.

– Да, брат, туманы над Великой рекой, туманы, а в них свобода, я понял, брат.

Значит, Бог не оставил своих людей?

– Бог хочет увидеть, так ли любим мы.

… … …

«Я так скажу: в первом подъезде жили нормальные люди. Люди, как люди, как все, за исключением семейки на первом этаже. В третьей квартире, что за лифтами. Вертушковы, кажется, или Петушковы, мамаша с сыночком, который трезвый бывал разве что в камере, когда попадался. Сам мелкий, и рожа противная такая – что он о себе там думал? Не знаю.

А старая – тоже чудило! – поджидала, ведьма, за дверью, когда кто-нибудь выходил из лифта или, наоборот, вызывал, и приоткроет дверь ободранную, высунет свою рожу в лохмах (страшная, как смерть!), кинет под ноги человеку (ладно, хоть не в лицо!) кусок сушеного дерьма – человеческое, конечно, она же корову в квартире не держала – и кричит, да сипло так, как трамвай: «Хлеба хочу, хлеба!»

Это никому не нравилось. А вонища от них шла – глаза резало. Они, сыночек, по крайней мере, никогда мусор на помойку не выносили, никто, кого ни спроси, их там не видал. А куда девали? Съедали? Сам-то подумай.

Он ее бил регулярно, через день, считай, а она орала, будто убивают, а людям спать, завтра же на работу. А у этих фестиваль. Скоты. И чего так орать?

Леха Боткин с пятого правильно сказал тогда: «Мать бить – это последнее дело». Он прав.

А тут Лида идет, смотрит – дверь у Вертушковых открыта. Лида кричит: « Свинарник-то прикройте свой!» Хотела уже захлопнуть – там воняло так, как у Петровича в люке не пахнет канализационном. Смотрит – а Вертушков-сын висит в петле прямо в прихожей, в сапогах уличных. Повесился, придурок. Лида зашла, а мать-Вертушкова лежит у стола на деревянном полу избитая вся. «Скорая» приехала, забрала. Но лечить ее не стали, так, покололи разной фигни, она и околела к утру. Куда лечить – там отбито все было напрочь.

Доктор-очкарик потом рассказывал: «Оперировать внутренние органы никто просто так, без интереса, не будет. Только аппендицит – это, пожалуйста».

Бабы потом три дня квартиру отмывали. Лиду спроси. А самое удивительное, что эти Вертушковы оказались не мать с сыном, а муж и жена. Не вру ни сколько. Она выглядела просто не по годам. Муж и жена. Да ну их.

Да, все-таки Вертушковы – это прозвище ихнее, фамилия такая. А имен не знал никто».

… … …

То утро, когда старик Хэм и Бенджамин Гарнер выловили сома на пять кило, было обычным утром Балороу-Сити. Ничего особенного не происходило: Джек Арахис вышиб кувалдой несчастную, всю залатанную дверь своего рыжего домишки (он опять потерял ключи, когда болтался неизвестно где всю ночь), у Салливанов резали, наконец, черную свинью, да что-то долго, так долго, что тетя Марта, пившая кофе на веранде, устала креститься и приговаривать: «Помоги им Господь», Джонсоны, те, чей дом стоит сразу за заправочной (как там люди живут – ума не приложу), громко, на полквартала занимались «любовью». «У некоторых людей совести ни на что не хватает», – так о них говорила обыкновенно Дора Гарнер, мать Бенджамина. Обычное утро.

Над Миссисипи еще стояли туманы, еще был самый клев, а два удачливых рыбака (и подумайте только, сома на обычный веблер «шед»!) медленно и гордо вступили на улицы городка, и понесли свою добычу вверх мимо заправки к маленькой площади. Темнокожее население Балороу-Сити мгновенно прослышало такую новость, и к Хэму и Бенджамину стали подходить люди, чтобы с достоинством похвалить ловцов рыбы.

– Привет, мистер Мэлоу, – сказал, здороваясь со стариком Хэмом, высокий, толстый, «черный» рабочий с заправки – Джонсон, но другой, не из тех, что верещат на полквартала во время занятий «любовью», – я смотрю, вы сома поймали?

Старик Хэм раскурил сигарный огрызок, бережно сберегаемый для таких вот разговоров, там, где ему самое место – за черной от пота тесьмой под шляпой.

– Да, Джонсон, решил вот мальчишке показать, как в наше время ловили рыбу.

Мужчины помолчали, любуясь сомом. С расстоянии десяти шагов сомом любовалась уже довольно плотненькая толпа обывателей Балороу – Сити.

– В наше время, – продолжал с вдохновением старик Хэм, тощий, седой, будто посыпанный пеплом, чернокожий, – такую мелочь, какой сейчас торгуют в проклятых магазинах, мы просто выбрасывали. Мы даже паршивым котам давали рыбу, чтоб была не меньше килограмма – вот какое было время.

– Что, Бенджамин, – продолжал, обращаясь к худенькому, как тростиночка, чернокожему мальчику, Джонсон с заправки, – небось, миссис Гарнер обрадуется, когда вы ей такого сома притащите. Небось, не каждый день у людей на столе печеный сом!

– Такой сом стоит никак не меньше пятидесяти долларов, – заметил худощавый, в соломенной шляпе и красной жилетке, мужчина из толпы зевак, – из такого сома выйдет никак не меньше двадцати банок «сома под арахисовым соусом» – а одна такая банка в бакалее у Чарли стоит чуть не три бакса.

– А ты, Билли Престон, ты откуда знаешь, например, про то, сколько банок консервов получается из сома? – раздался недоверчивый вопрос.

Люди в Балороу-Сити были бедны, но не глупы, и знали, что иные могут просто брякнуть, не подумав.

– Я работал на консервном заводе – вот откуда. Как проклятый мексиканец работал. Под Новым Орлеаном, на консервном заводе, пока его совсем не закрыли. Как пошли эти китайские консервы – из собачьего дерьма, наш хозяин, мистер Филгуд, тут же всех уволил, а до этого я там работал чуть не пять лет – вот откуда.

Старый мистер Мэлоу гордо распрямил сутулую спину:

– С этими китайцами, с их китайской мороженой рыбешкой, мы забыли, братья, какая должна быть рыба на столе – вот какая! Это Господь говорит нам: «Вернуться к истокам».

Он потряс сомом.

– Пятьдесят долларов – хорошие деньги, а Хэм?

– Хэм, если что, займи на неделю десятку – мне табачком разжиться.

– В отеле «Луара» через час откроется ресторан, у меня там брат работает парковщиком – и он всех знает. Даже сына директора. Для него продать сома, что пареньку твоему ноздрей свистнуть. Хэм, за «наколку» банку пива – идет?

– Я, братья, еще не решил, что нам делать с сомом, – важно отвечал старик Хэм, медленно разворачиваясь по направлению к отелю «Луара» – единственному месту в Балороу-Сити, где чуточку пахло деньгами.

– Мистер Мэлоу, – замирая от предчувствия беды, обратился к седому «учителю рыбалки» Бенджамин, – пожалуйста, не продавайте сома. Мама запечет его, и будет очень вкусно есть – сома и тушеные бобы.

Семья Бенджамина уже давно получала продуктовые карточки – работы (как и повсюду в мире) не было.

– Не волнуйся, сынок, старый Хэм дело знает, – таков был быстрый ответ.

… … …

Когда при мне кто-нибудь произносит ненароком фразу: «старинная русская интеллигентная семья», я начинаю иронично ухмыляться, или, когда обстоятельства не располагают (иногда, знаете ли, иронично улыбаться вовсе не к месту будет), просто морщу нос – благо, нос у меня «приличный». Серьезный такой нос. Я его люблю – чего уж темнить.

Обычно, «старинная» означает максимум то, что прадедушка отбывал срок в Сталинской «шарашке». Нет, есть, конечно, подлинно родовитые – у иных родословная прослеживается аж до учителя царской гимназии или земского врача из Вышнего Волочка.

С представителями столь знатных родов, признаюсь, очень тяжело разговаривать – они говорят вроде бы и о сути (например, о качестве полутвердых сыров), вроде бы, а сами просто ждут от вас благоговейных восторгов – и все. «Удивительно! Ваша бабушка была классной дамой в гимназии! Теперь я знаю – в кого Вы!» Особенно тяжело, когда на самом деле удивляешься не бабушке, а тому, когда эта милая дама успела нарожать детей. От кого – нынче не важно, но когда?

Она же всю жизнь занята «эстетикой». Ван Гогом, хотя бы. Я уважаю Ван Гога, но строжайше запретил всем знакомым дарить мне его полотна. Как и где их хранить? Я же спать по ночам не смогу – буду прислушиваться к каждому шороху. Вскрикивать, когда половица скрипнет вдруг сама собою, или зашелестят сухие носки, которые обыкновенно висят у меня на веревочке поперек гостиной – надо же где-то сушить выстиранное белье. Сохнущее белье в гостиной, кстати, увлажняет воздух, а для северян, живущих с центральным отоплением, это «значимо». Гостей же, если приходят без зова, «по-русски», я спрашиваю: «Таня, вас не тревожит эта простыня? Можно передвинуть». И все. Непринужденность – вот отличие воспитанного человека. И куда их, полотна эти, вешать, скажите на милость? В туалет? Да, там на стенах еще осталось немного места. Чуть повыше держалки для рулончика бумаги. Знакомые этого не поняли, но дарят мне обычно домашние тапочки.

Семья, которая «произвела» нам (строгому и взыскательному сообществу добропорядочных людей) мальчика по имени Коля Вертушков, была «старинная русская интеллигентная» семья. Доказательством служил фотографический портрет усатого господина, одетого во фрак и бесцеремонно поставившего ногу в лаковой туфле на сиденье гнутого стула – это был пращур Коленьки, Авдей Сильвестрович Вертушков, присяжный поверенный. В семье ходила легенда, что Авдей Сильвестрович как-то заменял самого Кони, когда тот спешно уехал в имение, якобы, хоронить тетушку. На самом деле, Кони просто испугался сложного «дела», испугался, что может «потерять лицо», и уехал к одной своей знакомой поэтессе, просто (это тоже часть легенды!) поиграть на фортепьяно.

Так вот, прапрадедушка Коленьки «дело» выиграл! Такая вот пыль веков.

Воспитанием Коленьки занималась в основном бабушка Серафима Лаврентьевна – она внука обожала до безумия, и мечтала вслух, что когда-нибудь Николя будет летчиком или инженером мостостроителем. Первая мечта была остаточным явлением девичьих грез, вторая же пояснялась периодическим повторением мантры: «Как дедушка!» Слеза тут же наворачивалась в добрых бабушкиных глазах, и ей приходилось немедленно целовать внука в щечку.

Коленька ходил в приличный детский садик, и всегда долго и горько плакал, когда его утром там оставляли – или папа или мама, и только добрая воспитатель Ольга «Владимирававна» с трудом уговаривала его, оторваться от зелененького шкафчика с верхней одеждой, которая, так свободно пахнущая уличным морозным снегом, напоминала дом и все привычно-родное (это делало слезы нескончаемыми), и пойти, поиграть в кубики или паровозик с другими детьми.

В «тихий час» Коленька никогда не спал, а просто лежал и смотрел, как Ольга «Владимирававна» и нянечка Паша пьют чай с печеньем – это было интересно! Они, в переливах мягкого солнечного света, струившегося сквозь щелки между штор, казались обе добрыми, прекрасными феями! Казалось, они наколдовывали счастье!

Однажды Паша во время «тихого часа» оторвалась от своего чая, и на цыпочках подошла к кроватке, на которой лежала девочка – Коленька не знал имени этой девочки, он стеснялся знакомиться.

– Лиза, ты зачем ногти грызешь? – спросила строгим голосом Паша, – а вот я тебе дам сейчас у меня ногти на ногах обгрызть!

Ольга «Владимирававна» засмеялась. Коленька посмотрел на ноги Паши – ноги были обуты в старые растоптанные сандалии, пальцы лихо торчали вперед, сантиметра на два за пределы подметок, а ногти на них были желтые, трещиноватые и страшные.

Что ими Паша делала – не знаю, может, картофель перебирала, но грызть их, действительно, было бы невмоготу не только маленьким, но и нам, старым бойцам.

Коленька в ужасе перевел взгляд на пальцы ног Ольги «Владимирававны», такой доброй, такой красивой! – они тоже не вдохновляли.

Маленький мальчик, ребенок, лежал и думал о том, как это «доброе» и «красивое» – вдруг вызывает отвращение.

Фрейд немедленно указал бы нам, шевеля своими кустистыми бровями (у него была такая привычка в юности), что вот он «якорек» брошен, вот он – уже зарождается «комплекс»!

Комплекс не комплекс, а эта угроза – сунуть в рот корявые ногти, очень повлияла на неокрепшую психику Николая Вертушкова, но как повлияла! Мальчик, спустя годы психических страданий, решил преодолеть природой вложенное отвращение, и привить себе благородное равнодушие джентльмена-аскета: «Суйте хоть что – вам ведь надо – а я погрызу!» Тупик, тупик.

Тут было два пути – «Дидахе»: первый – погрузиться в «нарциссизм» и «партнера» иметь виртуального, благо японцы пашут в этом направлении (любовь с эмулятором – как современно, как модно и тонко!), второй – найти «партнершу» леди из леди, чтоб при случае «не за падло» было ногти грызть, если попросит.

А пути-то похожи, Вам не кажется?

Серафима Лаврентьевна часто брала Коленьку с собой на кладбище «к дедушке». Кладбище было живописным, веселым местом, где никто не мешал бегать среди могил под вековыми соснами с игрушечным грузовичком или ловить бабочек на песчаных дорожках, пустых и загадочных.

На могиле дедушки росла березка и несколько простеньких цветов.