Внеклассное чтение

«Что за «баба»? Ты бы еще «теткой» назвал! Это хамство, и ты хам. Я даже не «женщина», в смысле не то, что не женщина, а еще вполне девушка. В районе тридцати».

Вера Павловна! Ты не ушла разве? Я «баба» сказал не в том смысле, а ласкательном. «Баба» с ударением на последний слог, уменьшительное от «бабочка». Я ведь люблю тебя, Вера. И ум твой, и нежный наклон головы, и роскошные волосы, и особенную, аристократически-породистую манеру ходить или присаживаться в кресло. Особенно нравятся мне в тебе – эти итальянские туфли на каблуках.

«Знаешь что, ты сейчас получишь!»

Вера! Перестань! Убери кулачки свои, а то люди подумают, не дай Бог, что у нас «отношения». Скажут: «Видишь, как учит своего, видать «ходок». Приревновала».

«Дурак. Глупый дурак». Ладно. Кто будет продолжать – ты или я?

«Имей в виду, я все проверю. Вертушкова своего хоть де Садом выставляй, а наша Дарья Игоревна Захарьина-Орлович – светла и чиста. И девственна! И не хмыкай».

Тогда слушай.

… … …

Дидактическая повесть о бороде Ивана Петровича, с надлежащей моралью. Рекомендовано.

Иван Петрович был бородат. Сидя августовским, каким-то театральным вечером на берегу озера на раскладном полотняном стульчике (все было чудно и зыбко, как декорация), он крепко задумался, даже размечтался, и время дрогнуло и пошло, не дожидаясь окончания грез. Время шло, и борода Ивана Петровича, подчиняясь высшему закону гармонизации с пространством, стала расти. Она доросла до колен, сползла на теплый песок, потихоньку перебралась на другой берег озера, взобралась на растворяющиеся в небе горы и покрыла собой весь доступный Мир.

И Мир принял ее, и изменился.

Человеческая цивилизация приспособилась к бороде Ивана Петровича, да что там «приспособилась»! Сама цивилизация теперь существовать не могла без бороды! Владение прядью, даже волоском бороды давало неисчислимые преимущества – тут вам и лучшие женщины, машины, здания и лучшие климатические условия, банковские ставки тоже. Естественно, за обладание хоть мизерной частью бороды шла жестокая борьба, часто перерастающая в международные конфликты. Когда-нибудь, когда догадаются выделить грант, я намерен написать многотомную «Историю бородатых войн». Подвигам героев – числа не было! Верные Жены и Строгие Матери благословляли гордых мужчин на смерть ради бороды. Барды пели песни, прославляющие воинственных владетелей разных прядей бороды, писались оперы о бороде, создавались архитектурные «бородатые» стили и «бородатая» литература. Снималось кино, рождалась философия – все было бородато и пышно. Борода казалась смыслом существования этноса. Дело чуть не дошло до коллективного самоуничтожения – если борода не вся принадлежит мне, зачем тогда и жить?

Но разум возобладал над инстинктом хищников – ряд международных ассамблей покончил со всеми спорами, и хотя крови между прядями было пролито много, и жажда мести была сильна в сердцах, воцарился покой и мир. Теперь никто не посягал на соседскую часть бороды, довольствуясь своей, хотя бы седой волосинкой.

И мир принес радость, но одновременно принес расслабленность духа. Народ, отлученный от сурового, но дисциплинирующего ремесла воина, размяк духом и впал в ересь. Только воинственная цивилизация бороды давала мощный импульс развитию наук и искусств. Только борьба за бороду заставляла человеческий ум мыслить.

И наступила эпоха разврата. Олигархи бездумно, безыдейно владели бородой, а тот, кто был обделен, потянулся в мистику, стали возникать секты «бородопоклонников», всерьез призывавших лучших из дочерей сожительствовать с бородой, дескать, так народится новое поколение избранных. Возникли вздорные философские учения – вот тоже тема для исследования – учения нагло утверждающие, что «электрон все-таки исчерпаем, а борода – нет». Искусство опустилось до переписывания «бородатых» анекдотов, экономика, без живительной подпитки конкуренции, скатилась до уровня производства «бородатых» суррогатов. Наконец, цивилизация человеческая стала походить на Римские Луперкалии в лупанарисе времен Мессалины – люди презрели старость, требуя одной афродизированной юности, презрели простую добропорядочность и честность, требуя успех и удачу, а вместо ума требовали ловкость языка, приводя в пример ведущих ток-шоу.

И тут Иван Петрович очнулся от своих грез. Он с удивлением обнаружил, что его борода стала чересчур велика, хотя бы даже для общественного транспорта, но по случаю, у него с собою был складной ножичек с выдвигающимися ножницами, и Иван Петрович одним духом отхватил всю бороду прочь. Да и пошел себе, может быть даже и по делам.

А борода умерла.

Смерть бороды повлекла за собою крушение всей мировой экономики. Политическая карта мира тоже изменилась – границы стали не нужны и неинтересны – за ними, как и всюду, живой бороды не было, а были лишь мертвые волосы. Наступил голод, пошли эпидемии, и человечество, ни сделав ни единого выстрела само в себя, оказалось на грани уничтожения. Редко где блистал теперь в ночи, лежащей, как пантера, между покинутых городов, тихий огонек костра бродяги-охотника. Но если полететь на ангельских крыльях над спящей землей, через одну – две тысячи верст-километров такой огонек все ж попадался.

И там, у костра мужчина готовил острые стрелы, а женщина помешивала деревянной ложечкой варево в котелке, и, между делом, учила маленького, но шустрого сына делиться с малюткой-сестренкой собранными яблоками.

– Жадным быть не хорошо, так Отец учит. И злым тоже, и завистливым. Только трусы злы. Отец так учит.

Мальчик покосился в сторону Отца. Потом спросил тихонько:

– А его кто учит?

Женщина ответа не знала, да ей было и некогда, да и незачем обдумывать авторитет мужа. И она сказала, помешивая ложечкой, первые три буквы, которые ей пришли в голову:

– Бог.

И человеческая цивилизация началась сызнова.

… … …

В конце концов когда-то надо

поднять флаги.

Надо

сорвать маски.

Надо обнажить мечи и крикнуть: « Тот, кто верит,

вперед!»

Боже! Как грустно умирать молодым!

Но без гибели невозможно начинание – это правило Жизни.

Что же тормозит? Страх наказанья, пыток? – вздор,

Прошедший через жизнь – тот боли не боится.

Но что тогда?

Кровь.

Кровь, льющаяся щедро с рук палача,

Та кровь, которой просят и жаждут.

А ответишь Ты. Перед потомством – ответ лукавый.

Какой же горький суд,

Что за насмешка!

… … …

Веня Гарнин водку правильную уже купил, и теперь стоял в очереди за молочными сосисками – так, с водкой стоять, реально, спокойнее было. Полинка пока что делала пюре картофельное, а он сосиски принесет, с водкой, – и будет хорошо. Везло ему в последние дни удивительно. Вот с Полинкой познакомились случайно, в парке, когда «хот-доги» брали. Она тогда продавщицу кошелкой старой назвала, а сосиски ее сырыми какашками, а он сказал тогда: «как есть!» Ну, и запали друг на друга. А Полинка сразу предложила пюре сделать картофельное, людское, с сосисками, только у нее нельзя было – бабка пьяная шастает. Стремно. И пошли к нему. А куда? Опять повезло! Пару дней назад звонит ему мужик незнакомый, Вертушков, и говорит, что его, Веньку, рекомендовал, как мастера, Сергей (какой Сергей – хрен его знает), и что хорошо бы Венька отремонтировал, не спеша, одну хату. Ключи, мол, передадут. Венька пошел по адресу, и там мужик бомжеватый, типа алкаш, дает ключи и говорит, чтоб соседям врал, что он Венька – племянник дяди Коли, студент. Потом Венька услыхал, как, уходя, мужик этот бабкам во дворе сказал: «Вертушкову сдал, племяннику, сам у Мишани поживу, Мишаня уж до лавки с трудом ползает, а хочется ведь».

Венька не понял, на кой ляд этому Вертушкову квартиру снимать, да еще и ремонтировать, и при этом не жить в ней, а потом подумал: а мало ли обстоятельств?

И Венька радостно поселился «на объекте» сам. А что, ездить что ли на работу, если на ней никто не ночует? А сам, как придурок, по коллективным садам живи?

Теперь же они с Полинкой вдвоем на хате «зависали», уже сутки. Так что, все путем.

… … …

Квартира, где свила себе теплое гнездо внезапная человеческая любовь, была давно нравственно готова для освежающего ремонта – нравственность вещей познается через их внешность. Стены комнат были так густо утыканы гвоздями с жеваными шляпками, шурупами, дерзко приплющенными лихим молотком, всевозможными крючками, полочками и просто свободными отверстиями, что в ум закрадывались подозрения насчет душевного здоровья предыдущего владельца – столько труда и шума мог выдержать только одержимый. Если, конечно, это не было просто тренировкой мышц и пытливого ума.

Сантехника зловонила, потолки огорчали, полы просились на помойку.

Вениамин и Полина сочно и шумно отобедали только что молочными сосисками с картофельным пюре на гарнир, отобедали с водочкой, и теперь блаженствовали. Полина мыла в жирной раковине тарелки, а Вениамин сидел у стола-инвалида и, покуривая, потихоньку «пускал ветры».

«Как папка покойный» – подумала Полина и хотела уже с улыбкой сказать: «Хорош пер…ть», как неожиданно для себя произнесла:

– Прекрати это «раблезианство».

Возникла пауза.

– Это как это? Ты чего сказала-то?

– Не знаю. Слово само пришло, услыхала, наверное, на улице.

– Ты, давай, следи за собой. А то за слова иные и ответить придется. Может, это слово обидное.

Полина аккуратно поставила вымытые тарелки в проволочную сушилку.

– Вень, ты когда унитаз починишь, надоело в ведро-то ходить.

– Я же тебе русским языком объясняю, чего непонятно-то: там надо трубы перепаять, а паяльник у Димона занят. Пойдем, поваляемся что ли?

«Поваляемся» было произнесено со значением.

Полина засмеялась тихонько. «Любит ведь. Меня любит. Меня».

Она спросила важное:

– Вень, а ты другую вдруг не полюбишь? Мне на пару дней к тетке отъехать надо.

– Езжай, не полюблю.

– А тебе захочется.

«Меня любит».

Они ушли в «спальню», где на разноголосо-скрипучем, как разминающий пальцы оркестр филармонический, полу лежал старый, пахнущий многочисленными «полежалками», матрац – «гайно», как называл его Вениамин.

Они ушли, а вымытые до блеска тарелочки остались сохнуть.

Чем отличаются женщины-кухарки от женщин-аристократок?

Аристократка, принцесса крови, наденет перчатки и выскоблит весь скотный двор вокруг себя, а кухарка утонет в дерьме, и будет валяться с «книжкой» на диване, воображая себя аристократкой.

Аристократки или избранные, очищают Мир вокруг себя и духовно и предметно, а кухарки не спешат браться за поганое ведро, именно потому, что сродни ему.

Что ощущала Даша во время таких «валяний», сказать сложно. Чтоб весь-то букет эмоций прочувствовать, нам, зверям избранным, помимо визуальных контактов, нужны и слуховые, и тактильные. Да, прикосновения – чем их заменишь? Может, девочка что и придумала – фантазерка ведь, выдумщица.

Меня же заботит другое.

Эволюция рода человеческого распределила роли и обязанности в такой важной сфере жизни, которая забавно именуется «половой» (на полах она часто идет), так, что мужской детородный орган выступает в роли «подающего», а женский – «ловца».

Эпитеты «сильный», «жадный», «голодный», «ненасытный» – тут не при чем.

Полагали до сих пор, что эволюция морфологическая встала, а развитие и изменения сапиенсов ушли в область мышления. А через него и вовсе во «вне», в интерфейс.

Но если этот интерфейс поисследовать, заметим одну любопытную деталь: роль мужских половых органов становится покорно-безотказной, ролью «давалки», а женский орган становится агрессором, хватателем-захватчиком. Каким-то насосом. Эти, чисто эстетические феномены, через мозг, бессознательно, через систему гормональную, неизбежно изменят и морфологию – не половых органов – кого они интересуют? – нет, но всего человечества.

И уже недалек тот день – день перехода или, как любил повторять Гегель, «скачка» – когда половые акты между мужчинами и женщинами будут массово заканчиваться засасыванием мужчин внутрь вагины, с дальнейшим их там перевариванием и превращением в исходное состояние – состояние головастика-сперматозоида. Эти злые и агрессивные сперматозоиды будут коллективно и паразитарно (что мужчинам всегда приятно) жить и размножаться в вагине, ожидая команды свыше – начать борьбу за право оплодотворения.

Так все мужское, вся мужская цивилизация, со всеми ее войнами, плутовством, выборами, сменами правительств и идеологий, финансовыми кризисами, науками, эстетикой и этикой уйдет туда, где ей самое место – в вагину.

А женщины? Станут ли они андрогенны и менее женственны?

Напротив!

Женщины, носящие внутри себя тысячи кавалеров-любовников, расцветут невероятно. У них исчезнет множество глупых, изобретенных мужчинами забот, так им мешающих, так их старящих. Мир станет прекрасным. Вместо Панически-плотоядного мира мужчин, он станет райским миром Венеры-Фрутис, и я жду этого. Каждый раз. Со страхом и мудрым признанием проигрыша.

… … …

Игорь Борисович, когда я поделился с ним своими предчувствиями, потрогал меня за лоб, потом потрогал себя, а потом сказал, что вариант будущего с бородой его устраивает больше.

Я усмехнулся – многие из нас трусоваты. Вообще, мельчаем.

… … …

С некоторых пор Николая стала очень раздражать «Крэзи». Она, иногда, вела себя вызывающе нагло, нисколько не по правилам, которые он, Николай, придумал для образа маркизы-аристократки.

Она не была нежно-покорной, она уходила в образ распутной дряни и приходила вдруг, когда вздумается, она «не подчинялась». Она мнила себя личностью.

Временами «Крези» как будто становилась ненормальной, и она провоцировала его дерзкой улыбкой, кошмарной, потому что непереводимой на язык слов.

Они давно не общались за пределами игры – они боялись, боялись разгорающейся страсти, страсти телесной близости. А она уже и была у них.

В один из таких моментов, когда «Крэзи» что-то кричала ему пьяное и обидное, он ударил ее. Ударил наотмашь по лицу, как бьют холопов. И ему понравилось. Потом он испугался, испугался нарушенного образа (своего), но то «понравилось» в тине мыслей и ощущений осталось.

И оправдание придумалось: «граф» ударил холопку – что такого?

Пусть «маркизу», но вела-то она себя, как холопка! А он строг с этикетом!

Когда мужчина впервые на Земле ударил женщину, он мигом понял безответность этого существа, и почувствовал свою беспредельную власть над ним.

Эта власть мгновенно опьянила его, еще мгновенней, чем ядовитый, дурманящий сок плода познания правды и лжи. Эта пьяная власть над женщиной, или толпой, или всем, чему присуща женская душа, хоть Землей, дает наслаждение. Больное и неизлечимое.

«Я сделаю из тебя женщину. Я выбью из тебя всю волю» – так думал он.

«Я поведу вас к счастью. Вы будете настоящими людьми, а сор вытряхнем» – так говорят «вожди».

«Крэзи» вела себя очень нежно дня два, а потом опять стала другой – дикой и (Николай боялся думать об этом, но думал) развратной.

«Ты что же, хочешь, чтобы тебя опять ударили?»

«Ну, ударь, ударь, дерьмо!»

И он не смог не отдаться этой новой страсти, бывшей сильнее всех предыдущих.

… … …

– Полинка, хорош дуться, – говорил Веня, шоркая по стене шпателем – он трудился сегодня. Полина с подбитой губой сердито молчала и мыла тарелки из-под пюре, потом спросила:

– Что нашло-то на тебя вчера, как зверь был.

– Веришь, вроде, как и не я это был! Водка, должно быть, паленая – не бери больше такую.

А тебе идет с косичками, на негритянку похожа.

– Сам ты негр.

– С тобой станешь негром – до угля там все истер. Почернело.

– Вот дурак.

– Не дуйся. Пойдем, поваляемся.

… … …

Главная драма сегодняшнего времени вот в чем. Когда страны «НАТО» производили (производство такое есть) бомбардировку Сербии, в новостях мелькнул один сюжетец характерный. Американский летчик, совсем юноша еще, описывая свои ощущения от полета и бомбометания, произнес фразу: «Это было круче, чем компьютерная игра».

«Игра». Подумайте-ка над этим.

… … …

Из прокисшего и воняющего до головокружения, до рези в глазах помещения уже убрали никому больше не нужные, и только раздражающие своим присутствием в буднях живого народа, тела; уже крепконогие женщины, подвязав черными платками волосы, сердито, с возгласами гражданского гнева даже, комментируя произошедшее наглое безобразие, мыли затоптанный, «будто рота из болота прошла», щербатый пол; уже уехала по другим делам полиция; а изящная, аристократично-грациозная женская фигурка все склонялась, ожидая чего-то, к мерцающему экрану. Головка, обрамленная чудными прядями, достойными кисти Караваджо, была задумчиво подперта маленьким, будто фарфоровым, кулачком, а профиль на фоне синего портала в мир грез, казался вырезанным из бумаги старым китайским мастером.

Даша стояла в дверях – ее всю трясло мелкой, пугающей дрожью, слезы крупные, как град в июле, наворачивались в глазах, размывали тушь на ресницах и выскальзывали на щечки двумя грязными, какими-то детскими ручейками – она никак не могла понять: за что? – она не могла примириться с жестокостью происходящего.

– Зачем – ты – сделала – это? – произнесла она, проталкивая угловатые слова через душащий комок в горле.

Вера Павловна плавно обернулась. Тихо, как пантера, поднялась. Она была диво, как хороша.

– Милая девочка, никому не нужна сумасшедшая геймер-кукловод – вот зачем. Никому не нужна самоучка-учительница в вопросах любви – вот зачем. Тебе нужно вернуться к жизни. К обычной жизни. С любовью, ссорами, и даже с ненавистью, но живой, а не придуманной. Ты можешь и – пора давно! – завести бойфренда, вы можете путешествовать, ты можешь делать с ним все, что вам вздумается, но ты никогда – слышишь? – никогда не должна лезть в жизнь простых людей с улицы. Даже смотреть в их сторону не смей! Ты и они – из разных Миров!

Даша слышала слова, но не понимала: о чем они? Слова эти были как будто правда, но были ложью – это она чувствовала. Ложь присутствовала, прячась за рациональное.

– Ты сломала мою любимую куклу, – через рвущиеся наружу рыдания крикнула она, – мою любимую куклу из любимой игры! Это и была наша с ней Жизнь!

Она кричала что-то еще, а рука ее, держащая темный металлический предмет, так негармонирующий ни с этой комнаткой, ни с двумя красивыми молодыми женщинами в ней, уже не повинуясь разуму, делала конвульсивные движения, выключая эту пошлую «живую» жизнь. Сначала погас один пиксель, за ним другой, потом появился черный квадрат, второй, которые стали заполнять весь «монитор», и, наконец, наступила Тьма.

… … …

Осенью тоже бывают дни «с настроением» – тут дело разницы во вкусах, но бывают, не спорю. Одним таким ласковым днем, идя мимо ароматных киосков, торгующих всякой всячиной, я решил попить кофе. «Хорошо бы избавиться от «мелочи», карман освободить – а сколько ее – хватит?» И я присел на скамеечку и стал считать «железо».

Напротив меня, на соседней деревянной скамеечке, маленькая нарядная девочка вертела в руках большую, и, видимо, очень дорогую куклу.

– Даша, сиди прямо, чего ты все время падаешь! – разговаривала она с куклой. Кукла хлопала глазищами и валилась на бок.

– Ее Даша зовут, хорошее имя, – я покивал девочке – я уже сосчитал «мелочь», и собирался идти к «армянскому» киоску, где кофе неплох. Девочка с куклой подошла ко мне.

– Даша. А твое имя как?

Как?

Я смотрел в стеклянные, отражающие синюю осень, глаза куклы, и вдруг я понял, кто я.

Я – зеркало, да, я – обломок того зеркала старого Андерсеновского тролля, которое, не долетев до небес, рассыпалось по миру мириадами осколков. Кому-то осколок впился в сердце, а у меня – заменил лицо. Доброе я отражаю грустным, а злое смешным. Когда Вы смотрите на мое лицо – на мою страницу – ваша улыбка становится похожей на гримасу боли. Но это ведь не потому, что зеркало криво?

Конец.

Рома и Мэри.

– Все собрались, убрали смартфоны… Так, кому не интересно – вышли «из купе»! Сидоркина, одерни юбку, Малютин, ты доковырял у себя в носу? Доковырял? Молодец. Теперь намажь то, что у тебя на пальце… не на парту, а себе на грудь. Сережа, Петров – ты что, опять читаешь? Какую квантовую электродинамику? Вот потом пойдешь в туалет, и читай там себе хоть Льва Толстого. Знаю я, что вам всем хочется – натрескаться конфет и часами торчать потом в интернете… Нет, Сидоркина, это невозможно, ты соседей отвлекаешь. На, возьми хоть флажок первомайский, положи на колени вместо передника. Ну, и что «ржем без ума»? Кому «смех жизнь продлевает?» А. Так вы просто еще не знаете, что смех – это гипнотическое состояние, и принимать его можно в дозах гомеопатических. Все. Тишина. Поехали.

На второй день зимних каникул на город стал медленно падать удивительный, необыкновенно пушистый и густой снег. Он медленно и спокойно, как старый опытный фокусник, укрывал тротуары, только что посыпанные для удобства пешеходов крупным, как гусиная дробь, песком, разрушающим подошвы теплых сапог и ламинат в прихожих, укрывал он с усмешкой здания, построенные с дерзкой претензией на красоту, которую следовало «уметь понять», величественные и жалкие в своем одиночестве бронзовые памятники на площадях и в парках, закоченевшие парки и площади – он укрывал все, что было создано суетными людьми, превращая город в сказочную декорацию грядущего представления.

В семье Морозовых третий час шел «праздничный марш», как выразился брат хозяйки семьи, Галины Викторовны, дядя Сережа – бравый артиллерийский офицер в прошлом, а теперь преподаватель кадетского училища – красавец, холостяк и отличный товарищ офицеров – сослуживцев. Он весело сидел на диване в гостиной и с приятной улыбкой наблюдал, как две его сестры – Галина и Ольга, нервно выхватывая друг у друга то одну кофточку, то другую, с репликами: «нет, не то, не подходит, а если эту?» – наряжались для похода в театр.

– Оля, посмотри, какая ужасная талия – что делать? – говорила Галина Викторовна, стройная и похожая на фею из легенд скандинавских бардов, блондинка, изгибаясь, как цирковая акробатка, перед зеркалом. Она пыталась заглянуть себе за спину.

– А там что? Ужас!

– Нормальная талия, – отвечала Ольга Викторовна, брюнетка, способная довести мужчин до экстаза одними лишь своими локонами, поигрывая бюстом перед зеркалом, – вот эту надену. А я у тебя ее не помню. Подаришь?

Она говорила о кофточке.

– Сережа, скажи честно, сзади как – не очень жутко?

Дядя Сережа «артиллерийски» улыбнулся:

– Сзади, как выстрел из восьмидюймовой гаубицы – жутко, а как красиво!

– Да ну тебя.

Мужья сестер молчаливо сидели в креслах друг против друга и, стиснув зубы, молчали. Муж Галины Викторовны, инженер техслужбы аэропорта, красивый и строгий мужчина, относился к сборам своей супруги с тем же, приобретенным годами тренировок, терпением, с каким проверял летные качества воздушных судов. В обоих случаях – и в техосмотре самолетов и в прихорашивании жены, поспешность, допущенная по его вине, могла привести к беде. Звали его Геннадий Иванович, был он высок и, в пару своей жене, немного походил на короля древних викингов – светел и сдержан. Свояк же его, Герман Михайлович Левин, сидевший напротив него, был лицом смугл, (вообще, выражение лица у него было живое и веселое, но только что, перед приходом к Морозовым, они с Ольгой немного – привычно – поругались, и теперь лицо его было чуточку грустное), телом жилист и сухощав. Все трое мужчин были одеты в новые выходные костюмы, и сидели на своих местах, почти не шевелясь, опасаясь помять.

– В театр собираетесь? – сказал невысокий белокурый мальчик-подросток лет шестнадцати, проходя мимо гостиной и здороваясь с родственниками. Это был младший сын Морозовых Роман или Рома, как звали его друзья. Лицом он больше походил на мать – та же мечтательность во взгляде, та же, подаренная «мамой-феей», нежность в поворотах головы и выражении лица – оно только-только стало набираться отцовской мужественности.

– Ладно, я пойду к Сереге.

Серега – его старший брат, студент-физик, «плейбой» и умница, имел свою комнату в квартире, (Роман обитал в гостиной на диване, занятой теперь старшими), комнату, куда никому не разрешалось входить без определенного стука. У мамы был один стук, у папы другой, у младшего брата – третий.

– Да, войди, – услышал Роман голос брата, постучав в дверь.

– Привет, наши все в театр собираются, – сказал Рома, проходя в комнату и садясь в «суперское» кресло перед компьютером – Сергей лежал на узеньком диванчике и «точил» ногти пилочкой.

– У нас завтра лыжный поход с классом, будет еще один «девятый» из «тридцать шестой». Училка сказала, что-то вроде соревнований.

– Хорошо, – спокойно, думая о ногтях, отозвался Сергей, – может, наконец, познакомишься с девочкой – стыдно – уже усы растут, а все в актрис влюблен.