Сны про не вспомнить

Игорь не шелохнулся, будто врос в пол. Его голова была чуть повёрнута, правая щека быстро темнела от удара, но сам он стоял прямо. В глазах не было страха, он смотрел на профессора не как младший на старшего, а как человек, которому больше нечего терять.

Он не произнёс ни слова, не сделал ни одного движения, не попытался оправдаться или уйти в себя. И в его неподвижности было достаточно силы, чтобы тишина в зале стала почти осязаемой.

Павел по—прежнему сжимал подлокотник кресла до побелевших костяшек пальцев. Оксана смотрела в пустоту, скрестив руки на груди так, что ногти впились в кожу. Родион не моргал – в его взгляде не было осуждения, скорее старческое любопытство, будто он наконец увидел то, чего давно ожидал.

Милена отвела глаза не из страха, а из уважения к тому, что случилось. Она понимала: произошедшее – больше, чем ссора, больше, чем срыв. Это неотменимая грань, после которой возвращения не будет.

Мгновение тянулось, как затянутый вдох. Все ждали, что кто—то заговорит, но никто не решался нарушить напряжение, накопившееся между двумя мужчинами. Их разделяло меньше метра – и бесконечность.

Тишина, наступившая после пощёчины, не рассеялась. Наоборот, стала тяжёлой, будто все перестали дышать одновременно. В этом ожидании было больше страха, чем в самом ударе.

Кто—то сглотнул слюну, звук показался слишком громким. Кто—то опустил глаза на собственные руки и не узнал их. Ситуация вышла из—под контроля, и никто не знал, как её вернуть.

Из—за двери донеслись шаги: негромкие, но отчётливые, с равномерным ритмом. В зале напряглись. Появился Анненков – спокойный и собранный, как человек, привыкший входить туда, где ждут не его, а решений.

Он шёл медленно и уверенно, без лишних жестов, не привлекая внимания, но с его появлением зал словно обрёл точку опоры.

Следователь остановился рядом с профессором, не взглянув ему в глаза, но ясно понимая, что тот чувствует его присутствие и смысл появления. Линия между ними натянулась, как канат под током.

– Профессор, – голос Анненкова был ровным, как лист бумаги перед подписью, – прошу вас предоставить мне возможность поговорить с молодым человеком наедине.

Вениамин долго не отвечал. Он сохранял прежнюю позу, но внутри что—то ломалось и гасло. Плечи не опустились, но уже не выглядели такими прямыми. Он медленно повернул голову, будто с трудом оборачиваясь не к следователю, а к кому—то из прошлого.

В глазах профессора была ярость – не на Игоря, не на Анненкова, даже не на ситуацию, а на необходимость находиться здесь.

– Он врёт, – произнёс Вениамин почти шёпотом. Не потому, что хотел говорить тихо, а потому что голос не слушался. – Он всегда врал.

Анненков кивнул, будто принял это не как факт, а как симптом.

– Возможно, – ответил он спокойно. – Именно поэтому я должен его выслушать.

Повисла пауза, ощутимая и значимая, словно между словами должно было прозвучать ещё что—то, чего никто не решался сказать. Тишина не ушла, лишь отступила в сторону, растягивая напряжение до предела.

Вениамин медленно разжал пальцы, преодолевая внутреннее сопротивление. В этом движении не было согласия – только освобождение. Словно отпустил не Игоря, а самого себя. Сделав шаг в сторону, он освободил путь. Грудь его вздохнула, но воздух застрял где—то внутри.

Анненков слегка наклонил голову и, спокойно посмотрев на помощника профессора, спросил:

– Как вас зовут?

– Игорь Васильев, – коротко ответил тот; голос его был напряжённым, но ровным.

– Понял. Следователь Иван Анненков, я веду это дело. Пройдёмте, Игорь, нужно поговорить.

Тот не стал ничего спрашивать и молча пошёл вслед за следователем. Их фигуры скрылись за дверью кабинета, которая закрылась мягко, но уверенно, отрезав их от зала и чужих взглядов.

Анненков не торопился. Поставил перед Игорем стакан воды без слов и лишних движений – просто жест, чтобы снять напряжение. Сам остался в тени, слегка откинувшись в кресле. Тусклый свет от лампы падал, скользя по столу, не доходя до углов. Ни шороха бумаг, ни скрипа кресла – только дыхание.

Игорь держал стакан двумя руками, крепко сжимая его, словно боялся отпустить. Он долго не смотрел на следователя, только на стол, потом – на собственные руки. Заговорил, когда почувствовал, что может.

– Мы… мы были вместе, – произнёс он сдавленно, но без фальши. – Не знаю, как это описать. Это само пришло. Постепенно. Я сначала даже не понял.

Он на мгновение замолчал, собираясь с мыслями.

– Я впервые увидел её в библиотеке. Она не выделялась: просто сидела с книгой, медленно перелистывала страницы. Никакого макияжа, никакой позы – просто сидела. А я стоял у стеллажа и не мог не смотреть.

Он провёл пальцем по краю стакана.

– Сначала думал, что пройдёт. В институте многие нравились, это нормально. Но потом я услышал её голос. Просто поздоровалась с кем—то в коридоре. И всё. Голос запомнился сразу. Не тембр, не слова, а именно голос… Наверное, с этого всё и началось.

Игорь сделал паузу, потом продолжил:

– Познакомились мы случайно, в лаборатории. Общались по работе, как все. Никаких намёков, ничего лишнего. Но я начал ждать этих разговоров, искать повод оказаться рядом. Потом понял, что даже если она просто молчит возле меня – мне уже лучше.

Он снова замолчал, глядя в стакан.

– Потом мы стали близки. Не сразу, как—то естественно. Однажды задержались у меня дома, и она осталась. Не из—за страсти или случая – просто так сложилось. Так и продолжилось: иногда у неё, иногда у меня. Без ритуалов, без слов, что теперь всё иначе. Но я никогда не думал, что это временно. Она была со мной, и я это чувствовал каждое утро, когда просыпался рядом с ней.

Он снова посмотрел на свои руки.

– Я понял, что влюбился. Без романтики, без всего этого лишнего – просто понял и сказал ей об этом. Не сразу, через пару месяцев. Просил её выйти за меня – без давления, спокойно. Она отвечала, что после университета. Сначала диплом, потом остальное. Я не настаивал. Мне хватало, что она рядом. Мы не скрывались, но и не афишировали наши отношения. Это было не из—за удобства, не от страсти, а по—настоящему. Такое чувство не кричит о себе, но держит крепко. Я знал, что она со мной, и мне этого было достаточно.

Игорь замолчал, и в комнате повисла тишина.

– Однажды вечером мы остались после работы. Поздно было. Вышли на улицу, сели на лестницу за корпусом. У неё был контейнер с едой, я снял куртку, подложил. Мы ели молча, без разговоров, и это было лучше любых слов.

Он снова слегка сжал стакан.

– Тогда она сказала, что её зовут на стажировку в другую лабораторию. Я спросил: поедешь? Она ответила: «Если ты не против». Я сказал, что не против, если она вернётся. И она ответила: «Я всегда возвращаюсь туда, где мне спокойно». Тогда я понял, что она считает меня своим домом. Не потому, что я ей что—то обещал, а потому что ей со мной было тихо. Мне этого хватило.

Он снова замолчал. На этот раз не потому, что не знал, что сказать, а потому что не хотел торопить слова.

– Это был лучший ответ. Самый честный. Там не было обещаний, только ясность. Мне этого хватило.

Игорь затих. Ладони лежали на коленях открытыми, не ради позы – просто устал держать кулаки. В глазах не было ни жалобы, ни просьбы. Только человек, у которого всё уже случилось и слов осталось ровно столько, сколько нужно сказать.

Вениамин Степанович находился в зале неподалёку от камина, стоя спиной к остальным. Ни одного жеста, ни звука. Только прямая, напряжённая спина. Он не двигался, но по тому, как медленно поднимались и опускались плечи, было видно: дыхание сбито не от усталости, а от усилия сдерживать себя.

Рикошетников медленно развернулся и прошёл через центр помещения, не глядя по сторонам, хотя его внимание, казалось, охватывало всех сразу. Пространство изменилось: тишина стала ощутимо вязкой, гости словно по сигналу отступили, стараясь не выдать себя лишним движением.

Профессор сделал ещё один круг, затем остановился рядом с креслом, не садясь. Обеими руками он сжал спинку, будто это усилие помогало ему сохранить остатки самообладания. Лицо оставалось почти каменным, но именно в его неподвижности чувствовалось напряжение. Ни гнева, ни боли – только хрупкое равновесие, в котором легко было бы разглядеть слабость, если бы не глаза. На лбу появилась едва заметная испарина – признак того, что напряжение длилось слишком долго.

Гости отводили взгляды. Даже те, кто недавно шептался, теперь стояли молча, не зная, куда себя деть. Каждый в зале чувствовал: профессор не просто раздражён – он стоит рядом с краем и боится взглянуть вниз.

Когда из—за двери донёсся тихий щелчок, профессор вздрогнул едва заметно, но достаточно, чтобы окружающие это увидели. Один из официантов неловко кашлянул. Вениамин медленно повернул голову и посмотрел прямо на него тяжёлым непроницаемым взглядом. Официант тут же отступил и скрылся за спинами гостей.

Вениамин Степанович снова пошёл по залу: мимо стола, вдоль буфета и стены. Двигался медленно, с отчётливой сдержанностью, будто ходьба была единственным, что он мог контролировать. Наконец он остановился у окна, вглядываясь в тёмное стекло. Там ничего не было, лишь отражение – не столько его собственное, сколько пустоты за спиной.

Рикошетников сделал шаг назад, медленно подошёл к стене и опёрся ладонью, словно искал опору. Он глубоко выдохнул, будто сдерживал не воздух – слова. Губы дрогнули, но он не заговорил. Не от растерянности, а потому, что понимал: любое слово сейчас станет трещиной, которая расколет всё.

Он так и остался стоять. Никто не приближался, чувствуя, что нарушить это хрупкое равновесие, значит, подтолкнуть его к краю. Если кто—то заговорит или сделает шаг, будет поздно.

Секретарь профессора, Наталья Сергеевна, сидела у окна в служебной комнате на втором этаже, куда временно перенесли опрос сотрудников. Свет падал сбоку, отчего складки на её юбке казались резче. Руки спокойно лежали на коленях. В её глазах была усталость – не от страха, а от накопленных за годы знаний, которым давно не было применения. Она смотрела на оперативника прямо, без попыток что—либо доказать.

Сиротин не торопился открывать блокнот, просто слушал. Он почувствовал, что спешка здесь будет лишней.

– Вы спрашиваете про Павла и Игоря? – уточнила она. – Да, напряжение было. Не с первого дня, постепенно. У Игоря хватало ума не занимать чужое место, а у Павла не хватало терпения видеть, как рядом кто—то молчит, но не исчезает.

Она машинально поправила край рукава.

– Они были разными. Не противоположностями, а как два человека, которым неудобно быть в одной комнате, но приходится. Не из—за характера – из—за Софьи. Это было заметно не в словах, а в поведении. Павел становился резче, Игорь – тише. Один напряжён, другой – собран. Это не противостояние, а столкновение.

– А Софья?

Наталья Сергеевна чуть опустила взгляд.

– Она была внимательной, осторожной, но не холодной. Никогда не давала повода ни одному, ни другому. Вела себя сдержанно, уважительно. Но с Игорем было иначе, – она помолчала. – Не любовь в привычном смысле, не взгляды, не касания. Просто когда они стояли рядом, между ними исчезала граница. Не физическая, а та, которая держит людей на расстоянии. Для неё всё происходящее рядом с ним имело другой темп.

Сиротин сделал короткую пометку. Наталья продолжила сама:

– Павел это чувствовал, и его это раздражало. Он хотел быть первым. А Игорь просто был рядом. Не обострял, не конкурировал. Его устойчивое присутствие бесило Павла больше всего – потому что обвинить было не в чем. Нельзя упрекнуть – значит, нельзя победить.

– Вспышки были?

– Нет. Ни одного громкого конфликта. Всё было тише, но хуже. Такое напряжение не рассеивается, оно впитывается в пространство. Иногда в лаборатории невозможно было находиться – все это чувствовали. Софья старалась сгладить ситуацию: давала Павлу отдельные поручения, Игорю – другие задачи. Но между ними уже было что—то, чего не изменить.

– Вы видели их вместе?

– Да. Не часто, но достаточно, чтобы понять. С Игорем она говорила иначе – проще. Без тех маленьких оборонительных слов, которыми мы защищаемся от чужих. Между ними была спокойная естественность. Она знала, что он рядом, и не контролировала себя.

Секретарь замолчала. Руки по—прежнему лежали на коленях без единого лишнего движения. Лицо было спокойно, только голос выдавал напряжение.

– Игорь вёл себя спокойно не потому, что что—то скрывал, – добавила она. – Он просто не считал нужным объясняться. Когда человек не объясняется, это раздражает сильнее, чем крик.

Сиротин записал лишь одну строчку, остальное запомнил.

– Вы знали об их отношениях?

– Нет, только догадывалась. Но теперь, когда всё это случилось… – она покачала головой, – понимаю, между ними действительно было что—то серьёзное и давно. Не короткий роман, а большее. Без слов и подтверждений. Настоящее. И этого хватало, чтобы остальное начало рушиться.

Она поднялась, встретившись взглядом с Сиротиным, не ожидая разрешения. В её жесте не было вызова или страха – только уверенность, что сказала ровно столько, сколько могла.

Сиротин неспеша направился к Павлу. Остановился рядом, слегка наклонил голову, чтобы не выглядеть навязчивым:

– Можно вас на минуту?

Павел вздрогнул – не от слов, а от тона. Будто его застали врасплох в момент, когда он был уверен, что никто к нему не подойдёт. Он стоял на границе света и тени от ламп. Шагнул осторожно, словно ступая по тонкому льду.

– Конечно, – ответил он тихо и неуверенно.

Они отошли на несколько шагов к краю гостиной, где было чуть темнее, и их разговор не привлекал внимания. Павел двигался напряжённо, плечи были подняты, будто он нёс на себе тяжесть. Руки дрожали, и он держал их в карманах. Каждый шаг давался ему с трудом, словно воздух сгущался вокруг него.

– Вы знали, что у Игоря и Софьи были близкие отношения? – спросил Сиротин спокойно, глядя чуть в сторону, чтобы не давить взглядом.

Павел опустил глаза. Лицо его побледнело. Сначала молчал, потом медленно кивнул:

– Знал.

– Давно?

– Не знаю. Сначала догадывался. Потом понял.

Ответ был коротким, будто Павел проглатывал лишние слова. Сиротин не торопил, ожидая продолжения.

– Вас это злило?

– Да, – сказал Павел. – Нет, не то чтобы злило… Это было неправильно.

Он говорил отрывисто – не из—за спешки, просто слова застревали в горле.

– Он не подходил ей. Он был… просто Игорь. Всегда рядом, как тень, будто нарочно. Она улыбалась ему иначе, словно видела в нём что—то, чего никогда не замечала во мне.

Сиротин ничего не сказал, только слегка нахмурился. Павел продолжил:

– Я думал, она поймёт. Что её тянуло к нему не потому, что он был нужен, а потому, что он оказался рядом. Что это была привычка, а не чувство. Что это не то. Она должна была это понять.

– Вы любили её?

Павел замер. Медленно сел на подлокотник ближайшего кресла и долго смотрел в пол. Губы его шевелились беззвучно.

– Да, – сказал наконец. – Любил. Не как в книгах. Просто хотел, чтобы она была со мной. Чтобы всё стало правильно. Чтобы всё встало на место.

Он закрыл лицо руками. Не плакал – просто не хотел, чтобы кто—либо видел его глаза. Сиротин не приближался. В комнате было тихо; только часы на стене, которые раньше никто не замечал, начали отсчитывать секунды.

– Это была ошибка, – тихо произнёс Павел. – Она не должна была быть с ним. Я думал, если подождать, всё изменится. А потом стало поздно.

Он снова замолчал. Дышал тяжело. Вся его фигура казалась сжатой – не от страха, а от чего—то более глубокого, вины, для которой он ещё не подобрал слов.

Сиротин внимательно смотрел на него. Всё остальное он уже услышал – даже то, что не было сказано.

Кабинет словно перестал быть частью дома. Здесь было другое время, другая температура, другая плотность воздуха. Стены не давили, но и не отпускали. Свет от лампы чётко ограничивал пространство, за которым всё теряло резкость.

Анненков не двигался, сидел за столом в той же позе, в какой остался после ухода Игоря. Руки спокойно лежали на столе, между пальцами карандаш – не для записи, а чтобы занять руки. Перед ним лист с бессмысленными линиями и петлями, начерченными для того, чтобы удержать себя от поспешных выводов.

Он не считал себя интуитивным следователем. Но сейчас чувствовал, что логика здесь отступает. В деле что—то не сходилось на структурном уровне. Факты были, слова были, реакции и отношения присутствовали, но всё происходило будто внутри закрытого сосуда, изолированного от здравого смысла.

Игорь ушёл спокойно, но оставил после себя тяжесть. Казалось, воздух в кабинете изменился после того, как закрылась дверь. Ощущение, что сказано было не всё, хотя и произнесённого оказалось слишком много.

Анненков мысленно прокручивал имена. Софья, Игорь, Павел, сам профессор, Родион, Милена, Оксана – каждый присутствовал в этой плотной тишине. Никто из них не стоял в стороне, все были связаны с произошедшим и никто не был свободен от подозрений – особенно тот, кто казался совершенно чистым.

Мысли собирались в тугой упрямый узел. Каждый жест, взгляд, интонация приобретали значение. Вес не улик – вес смысла.

Дверь открылась без стука – уверенно, но без резкости, как бывает между людьми, давно привыкшими друг к другу.

Сиротин вошёл быстро, но без суеты, и аккуратно закрыл дверь. В его движениях была военная чёткость, дополненная непривычной осторожностью.

– Только что поговорил с Крупениной, личным секретарём профессора, – сказал он.

Анненков кивнул. Сиротин продолжил.

– Подтвердила: отношения Павла и Игоря с самого начала были сложными. Никаких открытых конфликтов – всё держалось на грани. На работе они почти не пересекались напрямую, но, когда это случалось, атмосфера становилась вязкой. Павел пытался доминировать, быть первым, активным. Игорь, наоборот, был молчаливым, собранным, незаметно присутствовал рядом. Софья держалась ровно с обоими, но по—разному. С Игорем могла молчать, сохраняя контакт. С Павлом всё время возникало напряжение, будто ей приходилось тщательно подбирать тон и слова. Это не ревность, не конкуренция – скорее оба знали, что существует что—то третье, связывающее их, и никто не мог это назвать вслух.

Анненков слушал, не меняя выражения лица. Только пальцы чуть сильнее сжали карандаш.

– Милена тоже заметила. И Оксана, скорее всего. В их реакции не было удивления – лишь подтверждение того, что все давно знали. Игорь никому ничего не доказывал, не вмешивался и не оправдывался. Он просто был рядом. Павел же ждал не признания, а выбора. Ему казалось, что раз он ближе, дольше, громче – этого достаточно. Он не понимал, почему Софья остаётся спокойной рядом с другим. Это разрушало его изнутри. Угрозу он видел не в действиях Игоря, а в том, как Софья на него смотрела. Павел считал, что право быть рядом с ней нужно заслужить, а у Игоря это право будто было изначально. Он не знал, как с этим справиться. Просто ждал. А её выбор, если он и был, прозвучал без слов, тихо и мимо Павла.

Сиротин помолчал, затем приглушённо произнёс:

– Есть одна мысль. Не хотел бы озвучивать, но она не уходит.

Анненков молча кивнул, ожидая продолжения.

– Возможно, Софья спала и с Игорем, и с профессором, – сказал Сиротин. – И Павел это чувствовал. Не знал точно, но догадывался.

Анненков не моргнул, только взгляд стал пристальнее.

– Думаешь, он знал и молчал?

– Думаю, он не хотел бы знать. А когда понял – уже не справился.

Оба некоторое время молчали. Потом Анненков сказал:

– Теперь мы ищем не того, кто любил, а того, кто не выдержал.

Он открыл папку, просмотрел список, на секунду задержав взгляд на одной фамилии, затем резко закрыл папку. Щелчок застёжки прозвучал отчётливо.

– Здесь больше нет случайных связей, – продолжил он. – Всё, что кажется случайным – ошибка или маскировка.

Анненков поднялся, прошёлся по кабинету. Шаги были глухими, ковёр на полу приглушал звук, но не скрывал его полностью. Комната приняла его движения без сопротивления.

Он подошёл к окну, приподнял край шторы и задержался на секунду. За стеклом тянулась чёрная ночь – ни света, ни движения. Только пустота, в которой ощущалось что—то ещё. В отражении он увидел своё лицо – усталое, напряжённое, неподвижное. Он отпустил штору и вернулся к столу.

– Проверь всё с самого начала, – сказал он. – Каждое слово. Кто что сказал, как сказал и в каком порядке.

Сиротин кивнул, но сразу не вышел.

– Тебе не кажется, – сказал он, – что мы ищем не убийцу, а причину?

Анненков не ответил. В этой фразе было больше, чем вопрос. Он не стал спорить, просто повторил:

– Ищем. Всё равно ищем.

Сиротин вышел, и в кабинете снова стало тихо. Бумаги на столе не шевелились, часы на стене отсчитывали время медленно, будто каждый удар был не секундой, а решением.

Анненков сидел и знал: всё, что нужно, уже перед ним. Осталось только увидеть.

Глава 4

В кабинете царила особая тишина – не та, что бывает ночью в пустом доме, а другая, упругая и плотная, словно исходила не извне, а изнутри человека. Сквозь тяжёлые портьеры просачивался рассеянный свет, стены казались ближе, чем обычно. Неподвижный воздух слегка отдавал чем—то давним и кислым – то ли старой бумагой, то ли влажным деревом, то ли временем.

Вениамин Степанович сидел за столом прямо и неподвижно, будто спина его была не частью тела, а несгибаемым внутренним правилом. Перед ним стояла фотография в рамке – чёрно—белая, с изображением молодого человека в лабораторном халате. В его глазах светилось что—то живое, а полуулыбка казалась неуверенной, как у того, кто редко попадал в объектив. За его спиной просвечивало окно, а за ним – деревья были покрыты снегом, стоял январь. Рядом находились люди, имена которых выветрились, но лица остались.

Он не смотрел на снимок, просто знал, что тот рядом, как предмет, знак, напоминание.

Вениамин родился в Бряльске – городе, который умер задолго до того, как официально перестал существовать. Пустые витрины, облезлые вывески, ржавая арматура бывшего фонтана. Завод дышал на ладан, школы существовали по инерции, и всё – даже воздух – цеплялось за остатки смысла. Жёлтые троллейбусы, облупленный кинотеатр, столовая с капустным запахом, где еда казалась пародией на саму себя. Дома всегда было холодно. Отец говорил мало, но веско, мать почти не повышала голос – зачем, если можно просто посмотреть. Книги в шкафах расставлялись по росту, постель застилалась по линейке, разговоры велись, как рабочие инструкции: кратко, по делу, без пауз.

Он рано научился молчать, чтобы не мешать. Потом – чтобы наблюдать.

В школе Вениамин был тихим, без друзей и без конфликтов. Его не дразнили – для этого нужно выделяться. Он просто был. Учителя ценили за аккуратные тетради и умение не задавать лишних вопросов. Но вопросы он задавал – про себя. Мир казался ему не грубым, а неполным. Постоянно что—то выпадало: смысл, логика, мотивация. Люди казались ему сложными механизмами, в которых не бывает «доброты» и «злости», только причины и следствия.

В восьмом классе появился Николай, и жизнь вокруг наполнилась смехом, шумом и движением. Если Вениамин был тенью, тот – огнём. Они сблизились случайно: Николай сел рядом, чтобы списать, и остался. Впервые рядом оказался кто—то, кого не нужно было понимать целиком. Николай принимал его странность без жалости, с глубокой и простой добротой. Сначала были разговоры, потом макароны на двоих, затем – общая мечта: уехать в Москву.

Поступили вместе, на разные факультеты, поселились в одной комнате. В общежитии пахло плесенью, растворимым кофе и чужими разговорами. Учились по ночам, ругались по утрам, смеялись через сон. Обсуждали преподавателей, книги, девушки казались им одинаковыми, а московские улицы – бесконечными.

После окончания Николай вернулся в Бряльск. Сказал: хватит, хочу дом, нормальную работу, детей. Ушёл легко, почти играючи. Вениамин остался – не потому что хотел, а потому что иначе не мог. Москва пугала и выматывала, но только здесь его странности можно было обратить в систему.

Он окончил биофак, диплом защищал жёстко, сухо. Комиссия не поняла – тема была слишком узкой, формулировки пугали, обоснования утомляли. После защиты один из членов комиссии задержал его и предложил перейти в закрытый отдел. Вениамин кивнул не глядя. Слова были не нужны: другого выбора у него не было.

С тех пор его жизнь стала чередой дверей: одни открывались, другие исчезали. Институт был ведомственным, отчёты подписывались внутри, публикаций – минимум. Его направили в сектор контроля памяти, воли, поведения. Официально цели не назывались, но суть была очевидной: сделать человека управляемым, не сломав его.

Вениамин не спорил. Он изучал, моделировал, предлагал. К его идеям прислушались не сразу. За настойчивость и прямоту его несколько раз тихо, без скандалов, отстраняли от работы, но спустя полгода звали обратно. Иногда казалось, его проверяют на прочность, чаще – просто не знают, куда деть.