Сны про не вспомнить

Алексей Небоходов

Сны про не вспомнить

Глава 1

Московская зима была сдержанной и усталой: снег, едва припорошив сталь утреннего неба, быстро таял под тяжестью городской суеты. На Рублёвке же всё выглядело иначе: дорожки, вычищенные до зеркального блеска, чёрные автомобили с тонированными стёклами, приглушённая музыка за тяжёлыми дверями особняка. Дом профессора Вениамина Степановича Рикошетникова напоминал не жилище, а тщательно выстроенную модель достатка и гармонии: просторные залы с трёхметровыми потолками, паркет из морёного дуба, на стенах – подлинники советских реалистов, будто тихо перекочевавшие из музея в частные руки.

Сегодня здесь собирались важные гости: коллеги, друзья и те, кто хотел казаться таковыми. Среди приглашённых – академики, редакторы, известные телеведущие, два иностранных корреспондента, бывшие студенты, которые успели достичь чего—то большего, а также те, кого никто не звал, но не пустить было нельзя. Повод не допускал легкомыслия: пятидесятилетие профессора и вручение Нобелевской премии.

Вениамин стоял у окна спиной к гостям, держа бокал, из которого за вечер так и не сделал ни глотка. Его фигура была неподвижна, словно отлитая из бронзы: прямой позвоночник, строгий тёмный костюм, едва мерцающий галстук цвета холодного вина. Волосы аккуратно зачёсаны назад, лицо безмятежное и почти каменное: лишь внимательный взгляд мог заметить напряжение в уголках губ.

Он уже принял с десяток поздравлений, в каждом из которых звучал дежурный энтузиазм, заранее приготовленное восхищение и неловкие комплименты, словно академическая слава требовала театральной оправы. Профессор не перебивал, не спорил и не возражал. Благодарил, кивал и смотрел в глаза так, что собеседник забывал, о чём хотел сказать.

В зале тонко пахло хорошим табаком и свежими цветами. Струнный квартет играл Моцарта. Аккуратно, но без души. По паркету бесшумно перемещались официанты, предлагая шампанское и миниатюрные бутерброды с лососем и кремом из хрена. Вениамин редко притрагивался к еде на приёмах, но всегда чётко контролировал, что именно подают на стол. Всё было продумано до мелочей: от температуры напитков до расположения ваз.

Он отвернулся.

Оксана появилась в зале незаметно и одновременно так, чтобы её заметили. Высокая и стройная, она была сдержана в каждом движении. Светло—русые волосы, аккуратно собранные в гладкий пучок, подчёркивали холодную строгость овального лица. Усталые серые глаза слегка прищурены, взгляд иронично недоверчивый. Тёмный брючный костюм, идеально выглаженная блуза и узкий ремень с серебряной пряжкой дополняли её строгий образ. Из украшений были лишь тонкий браслет и почти незаметные серьги—гвоздики. В её облике ощущалась сдержанность, переходящая во внутреннее напряжение.

Оксану считали свояченицей профессора. Младшая сестра его покойной жены, она жила в особняке ещё со времён, когда в доме звучал женский смех и пахло свежей выпечкой. После смерти сестры она осталась здесь: сначала из сочувствия, потом по привычке, а затем и вовсе перестала искать повод для отдельной жизни. Она не работала, не имела особых интересов и проводила дни, листая журналы, обсуждая сплетни и погружаясь в размышления о личных обидах. В доме она числилась почти родной, но близкой так никогда и не стала – скорее, терпеливой тенью прошлого, чей силуэт никак не мог раствориться во времени.

– Всё идёт по графику? – тихо спросила она, подойдя ближе.

– Пока да, – также сдержанно ответил Вениамин.

– Профессор, можно вас на минутку? – негромко обратилась к нему Марина Трифоновна, организатор мероприятия, женщина в чёрном бархатном платье с едва заметным шиком.

Она протянула планшет со срочными согласованиями по прямому эфиру. Вениамин бросил беглый взгляд и кивнул. Эфир начнётся через час. Всё уже решено и идёт по плану.

Из глубины зала донеслись аплодисменты – кто—то только что произнёс тост. Профессор едва заметно улыбнулся и сделал шаг в сторону. Его тут же окружили трое мужчин. Один был известным психофизиологом, второй – министром инноваций, третий – человеком, который знал всех и появлялся в нужное время и в нужном месте.

– Вениамин Степанович, уму непостижимо, что вы сделали!

– Как вы догадались, что сны – не просто картинки, а структурированный код?

– Скажите честно, вы ведь давно знали, что получите премию?

Он не отвечал на вопросы, создавая лишь иллюзию ответов: лёгкий наклон головы, вежливая улыбка, медленное моргание. Слова его были скупы, но этого хватало, чтобы каждый собеседник ощущал себя участником чего—то значительного.

Софья Волкова вошла почти незаметно. Хрупкая, миниатюрная, с мягкими чертами лица и густыми тёмно—русыми волосами, свободно спадающими на плечи. Чёрное платье и тонкие серёжки с жемчугом подчёркивали её естественную элегантность. Лёгкие шаги по ковру едва слышались.

Дочь давнего друга профессора из Бряльска, Софья появилась в доме год назад, поступила на биологический факультет и вскоре перевелась на вечернее отделение, чтобы днём работать ассистенткой Вениамина. Она жила в доме почти как член семьи, и многие гости искренне считали её родственницей.

Софья поприветствовала Милену Робертовну, поймала взгляд Павла у камина, затем приблизилась к Вениамину, но не вплотную. Он почувствовал её присутствие ещё до того, как увидел. Повернулся и едва заметно кивнул. Она ответила тем же.

Между ними был метр, не больше. Но этот метр скрывал целую бездну: молчание, желание и то, что давно стало невозможным. Вениамин отвёл взгляд на бокал и впервые за вечер сделал глоток. Вино оказалось прохладным и слишком сухим.

За прозрачной стеной гостей мелькнул силуэт Павла. Худощавый, нервный, с острыми чертами лица и светлыми, настороженными глазами, он напоминал оголённый провод под напряжением. Русые волосы чуть взлохмачены, движения порывисты. Павел заведовал лабораторией гипнотических состояний в институте отца. Он с жаром и жестикуляцией объяснял что—то двум журналисткам, выдавая нервную неуверенность, унаследованную от отца, не замечая, что его слушают только из вежливости.

На десертном столе кто—то случайно опрокинул чашку с кофе. Белая скатерть впитала тёмное пятно, похожее на лёгкое. Официант поспешил исправить оплошность, но Милена Робертовна уже была там – всегда на шаг впереди остальных. Плотная женщина с короткими стальными волосами и цепким взглядом заведовала всем хозяйством в доме профессора. Её строгий характер и безупречная дисциплина были известны каждому. Сегодня на ней был строгий тёмно—синий костюм, белая блуза с высоким воротником и тонкая цепочка на шее. События двигались по кругу, словно во сне, где всё повторяется с небольшими оттенками различий.

За стеклянными дверями сгущался вечер, и свет люстр внутри дома становился теплее и золотистее. Гости инстинктивно сближались группами, беседы оживлялись, смех звучал свободнее. Кто—то рассматривал антиквариат, кто—то оживлённо обсуждал научные статьи. Один из академиков рассказывал историю о том, как однажды едва не перепутал реальный эксперимент с собственным сном. Казалось, тема сновидений витала в воздухе, незримо объединяя всех в этом доме, где ничто не было случайным.

Праздник продолжался. Люди говорили, ели, улыбались. Кто—то травил анекдоты, кто—то обсуждал гранты. Фотокамеры срабатывали мягко и ненавязчиво. В центре зала появилась небольшая сцена с микрофоном, где Марина Трифоновна завершала последние приготовления. Вениамина должны были вызвать с минуты на минуту.

Он снова взглянул на Софью. Она уже беседовала с кем—то, смеялась, поправляя волосы. Линия её шеи была пугающе хрупкой. Он отвернулся.

Казалось, стены зала дышали. Венецианская штукатурка отражала свет, как вода, – в ней плавали лица, руки, бокалы. Всё выглядело красиво, продуманно, но тревожно.

У одной из колонн, чуть в тени, стояла Оксана. Она молча наблюдала за происходящим, держа бокал, к которому не прикасалась губами. Свет ближайшего бра мягко очерчивал её строгий профиль, усталость и проницательность серых глаз казались неуместными в этой праздничной атмосфере. Она почти не двигалась, словно прислушивалась к чему—то скрытому под внешней оболочкой праздника. Её сдержанное присутствие слегка нарушало гармонию зала, придавая ей хрупкость и напряжение. Вениамин заметил её взгляд и едва заметно кивнул. Она ответила тем же и первой отвела глаза.

Свет в зале стал чуть мягче, направляя внимание гостей на сцену, обрамлённую двумя букетами белых калл и тёмной сирени. К микрофону вышел высокий мужчина в тёмно—сером костюме – академик Анисимов, почтенная фигура с волосами цвета мокрого пепла и голосом, звучащим с кафедральной уверенностью. Микрофон едва слышно зашипел, и в зале сразу наступила тишина.

– Дорогие коллеги, друзья, господа, – начал академик Анисимов спокойно, уверенно. – Сегодня мы собрались поздравить человека, изменившего само представление о научном мышлении. Признание его труда Нобелевским комитетом – лишь подтверждение того, что мы давно знали.

В зале на мгновение повисла тишина. Анисимов выдержал паузу и внимательно оглядел гостей, задержавшись взглядом на знакомых лицах.

– Я помню Вениамина Степановича ещё студентом. Хитрый был мальчишка, раздражающе умный и уверенный. Между прочим, учился у меня. Иногда спорил. Иногда был прав. А иногда – пугающе прав.

По залу пробежал лёгкий смех, раздались редкие аплодисменты. Анисимов продолжил чуть громче:

– Его открытие – это не просто научная сенсация. Это сдвиг, это прыжок. Поясню для тех, кто не связан с лабораториями: представьте, вы видите сон – нечто личное, непостижимое, бессвязное. Но профессор Рикошетников научился извлекать сны, записывать их как фильмы – с деталями, цветом, звуком и эмоциями. Более того, он научился транслировать их. Теперь можно буквально смотреть чужой сон. Вы понимаете? Это не просто наблюдение, это шаг в человеческое сознание.

Он говорил отчётливо, неторопливо, с гордостью учителя, наблюдавшего превращение талантливого ученика в мастера.

– Но он не остановился на достигнутом и пошёл дальше. Однако это тема для других выступлений. Сегодня же мы празднуем. Я поднимаю бокал за Вениамина – дерзкого студента, ставшего творцом новой реальности.

Аплодисменты прозвучали дружно, с лёгким принуждением – гости уже ждали следующего бокала и десерта. Вениамин сдержанно кивнул и чуть напряжённо улыбнулся, словно всё происходило с кем—то другим и в другое время.

Павел незаметно подошёл к Софье. Она стояла у колонны в полутени, задумчиво водя пальцем по краю бокала с минералкой. Он приблизился и негромко произнёс:

– Красиво говорит. Но насчёт «новой реальности» – не слишком ли громко?

Софья даже не повернулась к нему.

– Ты бы сначала свою реальность наладил, Павел. А потом уже комментировал чужие.

Он слегка отпрянул, губы тронула ироничная улыбка, но взгляд остался холодным. Ответить он не успел – Софья спокойно отвернулась, словно устала от этого разговора.

В другом углу, под светом настенного бра, разговаривали Родион Михайлович и Оксана. Старик держал в руке табакерку, но не открывал её. Голос его звучал бодро, с лёгким смешком:

– Добился своего, шельмец. Нобель, особняк, цвет общества. И всё это – с выражением монаха на лице. А ты помнишь, как в семидесятом его с кафедры убрали за статью про сны? Говорил тогда: «Будущее не проснётся, если его не увидеть».

Оксана молчала. Она смотрела не на дядю, а на центр зала, где профессор принимал поздравления. В её глазах отражался свет свечей и что—то ещё, глубже.

– Помню, – тихо ответила она. – Как моя сестра плакала по ночам, сколько у него было женщин, и сколько она молчала. Умела молчать, как никто. Именно это её и убило. Не болезнь, а он.

– Эй, – Родион осторожно коснулся её локтя, – не сегодня, Оксана. Сегодня праздник.

– Конечно, – усмехнулась она горько. – У кого—то праздник, а у кого—то каждый день похороны по капле.

Родион хотел что—то возразить, но промолчал. Его лицо окаменело, табакерка вернулась в карман.

Между словами и взглядами в зале протянулась тонкая нить напряжения. Люди улыбались, поднимали бокалы, говорили о погоде и науке, но за этим ощущался холод. Только музыка продолжала звучать – стерильная, вежливая, накрывая зал, как тонкая вуаль, скрывающая трещины.

Стол был накрыт безукоризненно: тонкая скатерть с ручной вышивкой, фарфор с золотым кантом, бокалы, в которых отражались люстры, словно в каплях расплавленного стекла. Бесшумные официанты подливали вино, приносили блюда и исчезали так, будто никогда и не появлялись. Всё было выверено до мелочей – как опыты в лаборатории: время подачи, порядок речей, тембр музыки.

За главным столом, чуть возвышаясь над остальными, сидел Вениамин Степанович. Справа от него расположилась Софья. Это вызвало лёгкое движение среди гостей – не шум, лишь едва заметные взгляды и тихое перешёптывание. Обычно это место принадлежало Оксане: по традиции, статусу и памяти. Но только не сегодня.

Софья сидела прямо и спокойно, словно не замечая напряжения, прокатившегося по залу. На ней было то же маленькое чёрное платье и серёжки—капли – скромный и элегантный образ, запоминавшийся не яркостью, а сдержанной изысканностью. Волосы были аккуратно уложены, подчёркивая тонкую линию шеи. Рядом с профессором она смотрелась не как спутница или ассистентка, а как продолжение его тени, часть его жеста, воплощение недосказанности. Это невольно раздражало тех, кто привык всё ясно расставлять по местам.

Напротив сидел Павел, пристально глядя на Софью, словно пытаясь понять, когда именно всё пошло не так. Его лицо было напряжено и неподвижно, за вежливой полуулыбкой скрывалась настороженность. Он почти не притрагивался к еде, бокал оставался нетронутым. Под скатертью руки были сжаты в кулаки, спина напряжённо прямая. Временами он переводил взгляд на отца, и тогда в его глазах появлялась тяжёлая тень.

Оксана сидела рядом с Родионом Михайловичем, наклонившись к нему чуть ближе необходимого. Она говорила тихо, с напряжённым холодком, свойственным тем, кто привык говорить полутоном:

– Ты посмотри, – сказала она, откусив кусочек телятины, – сидит как хозяйка. Всё по сценарию: сначала в лабораторию, затем к столу. Вениамин всегда умел сочетать науку с человеческими слабостями. Видимо, для него это и есть любовь к искусству.

Старик хмыкнул, не отрывая глаз от бокала:

– Ты, как всегда, по живому. Остро, но верно.

– Не острее, чем всё, что пережила моя сестра. Знаешь, сколько их было? Не сосчитать. Она умерла не от болезни – от жизни с ним.

– Да, – спокойно произнёс Родион, – но её никто не держал. Осталась, значит, либо принимала это, либо боялась уйти.

Оксана замолчала. Её лицо стало неподвижным, только пальцы слегка нервно перебирали вилку. На губах появилась сухая усмешка.

– Боялась? Нет. Любила, по—своему. Как все мы когда—то кого—то.

В этот момент молодой журналист с небрежной причёской и любопытным взглядом обратился к Рикошетникову:

– Простите, Вениамин Степанович, у меня вопрос, возможно, дилетантский. Вы говорите, что теперь буквально можно видеть сны любого человека как обычный фильм. А реально ли использовать эти сны, например, в рекламе? Чтоб человек увидел товар во сне и проснулся с уверенностью, что ему это нужно?

Вениамин слегка повернулся, поднял руку и ответил с улыбкой, даже не дожидаясь, пока вопрос будет повторён полностью:

– Прекрасный вопрос! Давайте пофантазируем. Представьте, во сне человеку показывают зубную пасту. Он просыпается, бежит в магазин и скупает её к восторгу рекламщиков. Но есть проблема: на следующий день ему снится человек, от которого у него начинают шататься зубы. Кто тогда возьмёт ответственность?

По столу прокатился смех – лёгкий и живой. Даже официант в углу позволил себе лёгкую улыбку.

– Или, допустим, – продолжил профессор, – мы покажем зрителю холодильник. Он его купит, но позже обнаружит, что точно такой же холодильник приснился жене, соседке и бухгалтеру. И вдруг они понимают, что давно живут одним сном. Как тогда быть с авторским правом?

Смех стал громче, кто—то захлопал, кто—то весело крикнул «Браво!». Вениамин улыбнулся, кивнул и пригубил из бокала – скорее для жеста, чем для удовольствия.

Софья тоже улыбнулась – почти рассеянно. Её взгляд медленно скользнул по залу, задержавшись на свечах, затем на лице Родиона, наконец, на Павле. Их глаза встретились на секунду, и она тут же отвела взгляд.

Профессор слегка наклонился к ней и тихо, едва слышно спросил:

– Ты сегодня придёшь?

Софья не ответила сразу. Повернула голову чуть в сторону, сохранив безмятежное выражение лица. Её ответ прозвучал тихо, но ясно:

– У меня с самого утра слабость. Голова раскалывается. Не думаю, что получится.

Профессор не сказал ни слова, лишь едва заметно кивнул. Остался сидеть в той же позе, с тем же выражением лица – внимательным, слегка задумчивым и отстранённым.

Над залом повисла странная тишина. Не оглушительная, не абсолютная, а скорее та, что проскальзывает между фразами, шутками, скрипом вилок и отзвуками музыки. Каждый продолжал делать вид, что всё в порядке.

Когда на стол поставили десерт – мусс из чёрного шоколада с вишнёвым соусом и мятной пудрой – из динамиков зазвучала медленная, тягучая мелодия. Не вальс и не танго – нечто неопределённое, но достаточное, чтобы тела сами потянулись к движению. Первыми встали супруги средних лет, за ними последовали молодые сотрудники лаборатории, затем редакторша с одним из технических специалистов. Танец начался естественно и непринуждённо.

Вениамин неторопливо поднялся из—за стола, обошёл его и молча протянул руку Софье. Она не колебалась – легко встала, почти без движения платья, и двинулась за ним в центр зала. Они оказались среди других пар, но почти сразу выделились своей обособленностью.

Он вёл танец мягко, но уверенно – без лишних движений, чётко контролируя пространство. Софья двигалась плавно, словно в полусне, без всякого напряжения. Их лица сохраняли спокойствие, однако наблюдающие чувствовали в этом спокойствии чуждую дистанцию.

Павел остался за столом, даже не притворяясь заинтересованным. Он следил за их движениями напряжённым взглядом – заметил, как пальцы отца легко обвили её тонкое запястье, как естественно слились их фигуры. Его глаза остановились на лице Софьи: никакой улыбки, лишь полная сосредоточенность, словно она мысленно отсчитывала шаги.

Он откинулся на спинку кресла, поднял бокал, но тут же поставил его обратно. Перевёл взгляд в зал. Всё казалось беззаботным, ярким и шумным. Но внутри стояла пустота.

Оксана и Родион не танцевали. Он что—то рассказывал, оживлённо жестикулируя, а она кивала в нужных местах, не отводя глаз от пары в центре. Её взгляд возвращался к ним снова и снова – словно к кадру, который невозможно остановить, но трудно выдержать.

Когда музыка закончилась и аплодисменты мягко прокатились по залу, Вениамин и Софья вернулись к столу. Он пропустил её вперёд, коснувшись её спины. Софья села, выпрямившись, и молча отпила воды. Вениамин остался стоять, обменялся несколькими фразами с соседом, затем вновь занял своё место. Всё происходило спокойно и естественно.

Следующие пятнадцать минут прошли незаметно – никто из гостей не смотрел на часы, и всё же время ощущалось в лёгкой усталости, смене освещения, воздухе, ставшем гуще.

Софья встала, будто вспомнив это движение не сразу – медленно, почти бесшумно, осторожно, словно боялась нарушить хрупкое равновесие вечера. Её пальцы легко скользнули по скатерти – бессознательный жест, не опора. Она выпрямила спину, плечи остались чуть напряжёнными, будто она долго сидела в неудобной позе, не замечая, как напряжение стало естественным.

Платье легло на её фигуру, словно шёлк на воду – мягко и идеально. Оно подчеркнуло талию, скользнуло по бедру, очертив линию, но ничего лишнего не выдало. Движения Софьи были безупречны и точны, отточены многолетней привычкой жить на виду. Она не привлекала к себе внимание намеренно, а словно возникала из тени. Её плечи на миг застыли, ключицы едва вынырнули из тени – хрупкие, как карнизы старинного здания перед сносом.

Никто на неё не смотрел. Или старательно делал вид, что не смотрит. В этом доме умели наблюдать незаметно: внимательность была привычкой, а показное равнодушие – правилом хорошего тона. Взгляды скользили мимо, словно пыль под лампой, избегая задерживаться на чём—то слишком живом. Потому что живое всегда несло угрозу – заметить означало принять участие.

Софья стояла спокойно, но в этой неподвижности чувствовалась не статика, а предельная концентрация – словно человек только что вышел из воды и ещё не решил, куда сделать первый шаг. Казалось, она не поднялась со стула, а просто переместилась в другое состояние, продолжая движение, начавшееся задолго до этой комнаты, до этого вечера, до этих людей. Её фигура выделялась из пространства, словно аккуратный фрагмент на фотографии: не слишком яркий и не демонстративный, но притягивающий взгляд снова и снова, как центр композиции.

Лицо оставалось почти окаменевшим. Ни улыбки, ни складки между бровями – идеальная ровность, но не пустота. За этой ровностью скрывалось напряжение. Взгляд был расфокусирован не от растерянности, а от избытка видения: как будто Софья одновременно смотрела сквозь стены, людей, декор – и в глубину себя.

Внутри явно шёл какой—то процесс – не бурный, не видимый извне, но ощутимо плотный. Словно в её теле работала скрытая система навигации, отсчитывая секунды и повороты. Что—то собиралось, что—то ожидало сигнала. А снаружи – абсолютная неподвижность и тишина, давящая и ощутимая.

Именно эта выверенная, хрупкая неподвижность стала магнитом, постепенно притягивая внимание гостей. Незаметно, ненавязчиво – вне их воли. Софья не искала взглядов, но вокруг неё постепенно образовывалась незримая воронка, в которой слово могло прозвучать ещё до того, как будет произнесено.

Марина Трифоновна появилась сбоку так, как умеют появляться люди, знающие точно, когда и как войти в чужую паузу. Она не смотрела прямо в глаза, не касалась Софьи рукой – просто встала рядом на правильном расстоянии и заговорила шёпотом:

– Ты готова? Все взгляды будут на тебя.

Слова прозвучали не как тревога или поддержка, а как часть заранее прописанного сценария, необходимая вводная реплика.

Софья едва заметно повернула голову. Улыбки не последовало – лишь слегка дрогнули губы.

– Я в порядке… наверное. Просто немного кружится голова.

Ответ был точным по смыслу, но не по сути. В голосе звучала тихая отстранённость, словно эти слова произносила не сама Софья, а кто—то другой, порученный отвечать за неё сейчас.

Марина пристально вгляделась в её лицо – не как подруга, не как организатор праздника, а как человек, способный оценить состояние без приборов. Лицо Софьи оставалось ровным и безмятежным. Свет от люстры отражался в зрачках, делая взгляд глубоким и чуть потусторонним.

Возможно, Марина хотела что—то сказать – нейтральное, короткое, способное задержать или смягчить момент. Возможно, в ней мелькнуло сомнение – не потому, что увидела нечто тревожное, а потому, что вдруг ощутила едва уловимую несостыковку в происходящем.

Но она ничего не сказала. Или потому, что была не уверена, или просто решила не вмешиваться. Всё уже двигалось по инерции. Марина с её безупречным чутьём поняла это первой. Она ещё раз посмотрела на Софью – чуть внимательнее, чем следовало, но так и не успела произнести ничего утешительного.

Софья двинулась вперёд с небольшой задержкой, словно только что вынырнула из глубокого сна, и ей нужно было снова поверить в существование привычного маршрута. Первое движение – едва заметное, как щелчок пружины в механизме. Затем шаг, осторожный, точный, будто ступня искала грань между привычным и неизвестным. В её походке угадывалась прежняя лёгкость, но теперь она была словно скрыта тонкой вуалью осторожности. Это была не тяжёлая заминка – скорее, мягкое замедление, когда разум отстаёт от тела на полшага.

Официанты плавно скользили между столами, их движения были отточены до точности заранее выстроенной хореографии: шаг – пауза, поворот – уход.

Павел стоял у окна, в тени тяжёлой портьеры, и смотрел, не отрываясь. Его глаза поймали её образ и не отпускали. В руке был бокал – высокий, узкий, наполненный прозрачным вином, сжатый сильнее, чем позволяла его хрупкость. Свет, скользнувший по щеке, сделал его лицо ещё бледнее. Линия губ была напряжена, скулы жёстко выделялись. Его взгляд не просто следил – он вгрызался. Без злости, без нежности. Скорее как диагноз. Как вопрос, оставшийся без ответа и превращающийся в утверждение.

Софья проходила мимо, не сбавляя шага, но в каждом её движении ощущалась уверенность, что за ней наблюдают. Она не гадала и не предполагала – знала. Это знание жило не в сознании, а в теле: спина чуть выпрямилась, плечи едва заметно напряглись, пальцы скользнули по подолу платья, будто поправляя его, хотя оно было идеально. Каждый её шаг становился отдельным событием, даже если зрители не отдавали себе в этом отчёта.