Изолиум. Книга первая

Денис, слушавший разговор, шагнул ближе к костру, подставляя руки теплу. Он хотел заговорить, но не успел.

– Эй, ты кто такой? – резко спросил охранник, парень лет двадцати с угрюмым взглядом и бейсбольной битой за поясом. – У этого костра только свои греются. Или ты к нашим записался?

– Я просто руки погреть подошёл, – ответил Денис, показывая пустые ладони. – Ничего плохого не хотел.

– Хотел, не хотел – мне без разницы, – отрезал парень. – Будешь носить воду – останешься. Не будешь – топай наверх. У нас тут не благотворительность, за тепло платить надо.

Дядя Вася с тревогой посмотрел на Дениса и негромко произнёс:

– Ты уж соглашайся, сынок. Воду таскать тяжело, но наверху и вовсе страшно. Там даже такое тепло, как здесь, не найдёшь. Подумай хорошенько, прежде чем отказываться.

Денис вздохнул и кивнул:

– Хорошо, я буду носить воду.

Охранник одобрительно хмыкнул и ушёл дальше, высматривая следующего нарушителя правил.

Дядя Вася облегчённо кивнул:

– Правильно решил. Лучше так, чем наверху мёрзнуть. А то ходят слухи, что вчера троих нашли возле выхода замёрзшими. Сидели и не могли развести костёр, потому что всё сырьё здесь, у нас.

Мимо прошла группа мужчин, тяжело таща канистры с водой; лица у них были усталыми. Один, крепкий мужчина лет сорока, бросил канистру у костра и выругался:

– Вот вам вода, чтоб вы подавились. Третий день без отдыха пашем, спины скоро сломаем.

– Тише ты, Сергей, – встревоженно прошептала Лида, оглядываясь на охранников. – Услышат ещё – тебе же хуже будет.

– А что хуже-то? – громко ответил Сергей, вытирая со лба грязь. – Я уже и так на краю, силы больше нет. Лучше наверх – пусть уж сразу, чем здесь, под землёй, рабом батрачить.

– Ага, наверх, – хмыкнул стоявший рядом старик с тяжёлыми мешками под глазами. – Там даже костра не найдёшь, не то что еды. Вот помрёшь от холода – тогда и поймёшь разницу.

Сергей махнул рукой и отвернулся, глядя в сторону темноты тоннеля, где едва различимые огни другого костра отражались на стенах.

В этот момент мимо быстро прошёл высокий мужчина, которого звали Кириллом. Он собирал у всех продукты и передавал их Корнею. Увидев канистры и дрова, Кирилл удовлетворённо кивнул:

– Молодцы, вот теперь хватит и на суп, и на чай. Корней будет доволен. Сегодня получите добавку.

Он подошёл к Лиде и дяде Васе, бросив взгляд на котёл:

– Густой суп варите, не экономьте картошку. Кто кормит людей, тот и жить будет долго. Корней ценит тех, кто не ворует и не хитрит. А кто хитрит – не задерживается здесь надолго.

– Да всё понятно, Кирилл, – ответил дядя Вася, опуская глаза. – Мы и не хитрим, сами же голодные. Варим, как положено.

Кирилл ничего не ответил, лишь бросил мрачный взгляд на Дениса и пошёл дальше, контролируя происходящее на станции.

– Вот так мы теперь живём, – устало сказал дядя Вася, помешивая суп. – Кто сильный – наверху, кто слабый – снизу. И ничего не изменишь. Если хочешь выжить, нужно приспособиться.

Лида подняла глаза и негромко добавила:

– И лучше поменьше говорить вслух. Они и так всё знают. Корней никому не прощает слова против себя. Даже думать страшно, что будет, если вдруг что-то не так скажешь.

Денис молча смотрел в огонь и думал, что теперь даже мысли приходилось подбирать осторожно, словно и они могли выдать его охранникам, бесшумно появлявшимся из тени и исчезавшим, уводя людей, которые больше не возвращались.

Так станция стала местом, где не существовало человеческого достоинства, а ценность человека определялась его способностью работать, терпеть и молчать.

Вскоре появились метки на руках. Их ставили люди из группировок, контролировавших зоны метро: проводили полосы или кресты мелом, чтобы отметить, кому достался человек. Человека могли «присвоить», если он искал защиты, получал пищу или тепло от группы. Иногда хватало и силы: пойманного считали трофеем и сразу метили. Основанием служила простая логика выживания: кто кормит и обогревает, тот получает право владеть зависимыми.

Кресты, линии и символы стали знаками зависимости. Это был первый вид рабства – без цепей, но с полной несвободой. Кто был без метки, считался беззащитным. Случайных людей хватали и ставили под чужую «опеку». Появились истории о разделённых семьях, отданных в разные руки. Сопротивление заканчивалось побоями или изгнанием в тёмные тоннели. Метро стало городом, где свободы не существовало.

Денис впервые заметил эти метки, когда вечером у костра сидели двое мужчин с яркими крестами на запястьях. Один был пожилой и молчаливый, другой – совсем молодой парень с потерянным взглядом. Он никак не мог привыкнуть к новой роли, постоянно смотрел на крест и тёр его пальцами, будто надеялся стереть.

– Ты не три, – тихо сказал ему пожилой, наблюдая за действиями. – Лучше уж так, чем без защиты ходить. Без метки тут и дня не протянешь. Схватят, метнут камень и бросят в тоннель.

– Как это вообще случилось? – парень поднял глаза. – Я никого ни о чём не просил. Просто стоял в очереди за водой, а потом вдруг схватили и поставили крест. Сказали: теперь наш, будешь с нами.

Пожилой усмехнулся и покачал головой:

– Теперь правила простые. Если ты ешь чей-то хлеб, значит, ты принадлежишь тому, кто его дал. Неважно, просил ты или нет. А если отказываешься – значит, крадёшь. Тогда с тобой вообще не церемонятся. На прошлой неделе видел, как одного увели за то, что крест стёр. Больше его никто не видел.

– И что теперь делать? – растерянно спросил молодой. – Всю жизнь так и буду чужой собственностью?

– Жизнь теперь короткая, – ответил пожилой. – Просто надо выжить как можно дольше. Метка – это хоть какая-то гарантия. Здесь ты ешь и пьёшь, там – мёрзнешь и голодаешь. Выбор простой, хоть и жуткий.

Возле неё стояла другая, молодая, с выражением отчаяния на лице, внимательно глядя на свои руки. Рядом женщина средних лет закутала ребёнка в рваное одеяло, бережно закрывая ему глаза и уши, чтобы не видел и не слышал окружающий ужас.

– Вот и я теперь меченая, – заговорила она неожиданно громко. – А мужа в другую сторону забрали, на другую платформу. Сказали, так будет безопаснее для всех. Только вот мне от такой безопасности толку мало: одной теперь выживать, будто и не жили вместе никогда.

– Ты ещё счастливая, – ответила женщина с ребёнком. – Моего сына вообще к себе забрали. Сказали, что мальчишки им нужнее – крепкие, сильные, воду будут таскать. Я умоляла его вернуть, в ногах валялась. Мне тогда сказали: или молчишь и живёшь спокойно, или не увидишь больше никого. Теперь молчу и жду, а сердце каждый вечер болит, и спать не могу от страха, что его обидят.

Наверху улицы утратили остатки человеческого облика. В сумерках город напоминал огромный притон, где жизнь стала дешёвым товаром, а тело – разменной монетой в торговле за кусок хлеба или одеяло. Люди потеряли не только стыд, но и понимание границ дозволенного. Теперь всё было открыто, грубо, бесстыдно.

Прежние тихие дворы превратились в точки, где совершались самые низменные сделки. Подворотни стали прибежищем для тех, кто уже не мог получить пищу иначе, кроме как продать себя. Дома, в которых ещё недавно мирно жили семьи, теперь покрылись грязью и криками, ночными стонами и запахом пота и отчаяния.

Однажды Денис возвращался домой поздно вечером, когда сумерки только начинали густеть, обволакивая город холодной дымкой. Он шёл по привычному маршруту, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть того, к чему так и не привык.

Но взгляд его остановился на знакомом силуэте в тёмной подворотне. Там, в полумраке, слышались приглушённые мужские голоса и сдавленные женские всхлипы. Денис приблизился осторожно, не веря глазам: среди группы молодых парней, сменяющих друг друга, он узнал Аню.

Юбка Ани едва скрывала бёдра, теперь задранная на спину, резинки трусиков перетянуты до колен, а бледная кожа поблёскивала чужой слюной. Сперва показалось, что она пьяна: слишком обмякшие руки, голова болталась, будто тело пыталось отползти в себя, – но на лице застыло странное выражение: смесь ужаса, отрешённости и злобы. Парень, навалившийся на неё, держал Аню за плечо, как танцевального партнёра, и толчки его бёдер казались бы комичными, если бы не очередь ожидающих – прямо напротив, у стены, покуривая и отхлёбывая из горла.

В промежутках между стонами и всхлипами Ани доносился тупой ритм: то ли от ударов её спины о стену, то ли от сердца Дениса, унёсшегося куда-то в пятки. Один из ожидающих, постарше, засмеялся вполголоса, покачал головой и протянул следующему бутылку, по-хозяйски похлопав того по плечу. Её рука, скользнувшая по стене, на секунду задержалась и соскользнула вниз, оставив на штукатурке мельчайшую дорожку крови – Денису бросилась в глаза именно эта линия в тусклом отсвете огня из бочки во дворе.

В этот момент парень в тёмной куртке резко оттолкнул Аню от стены и повернул лицом к себе. Она зашипела сквозь зубы что-то нечленораздельное – может, мат, а может, мольбу, – но тот перехватил её запястья и припечатал к груди, навалившись всем весом, будто хотел вписать её в бетон. Рот девушки был полуоткрыт, губы искусаны до крови, а глаза смотрели в пустоту – мимо лиц, мимо рук, мимо самих этих людей.

Очередь за её спиной снова придвинулась вплотную, и Денис заметил, что у каждого из парней было своё лицо: кто-то смеялся, кто-то жадно облизывался, кто-то, наоборот, будто вовсе не здесь, а в каком-то отстранённом кино. Один вертел в руках мёртвый телефон – привычка, неистребимая даже теперь; рядом у стены коптил огарок свечи. Мир словно сошёл с рельсов, и эта сцена была его новой, окончательной нормой.

В этот момент она запрокидывала голову, закусив губу, пока парень в тёмной куртке резко двигался, прижав её к холодной стене.

Волна гнева окатила Дениса. Не раздумывая, он шагнул вперёд и крикнул:

– Эй! А ну отпустили её!

Фигуры замерли. Парень у стены обернулся, не отпуская девушку, другие медленно повернули головы к незваному гостю.

– Тебе чего, мужик? – лениво спросил один из них, крупный, в вязаной шапке. – Своей очереди ждёшь? Так становись, мы не жадные.

– Отпустите её, – повторил Денис, сжимая кулаки и оценивая шансы против четверых здоровых мужиков.

К его удивлению, именно Аня подала голос:

– Денис? Денис Соколов? – она вглядывалась в темноту. – Уходи, всё в порядке.

– В порядке? – Денис шагнул ближе, теперь различая её лицо в дрожащем свете огарка. – Они же…

– Это не то, что ты думаешь, – Аня отстранила парня, обнимавшего её за талию. – Серёж, подожди минутку.

Она поправила юбку, натянула трусики и подошла к Денису. Её лицо, некогда нежное и мечтательное, осунулось и затвердело за месяцы блэкаута. В глазах читалось не боль или страх, а странное спокойствие человека, принявшего реальность.

– Пойдём отойдём, – она взяла его за локоть и повела в сторону. Парни за спиной недовольно бурчали, но не двигались с места.

– Какого чёрта тут происходит? – прошипел Денис, когда они отошли. – Ты в порядке? Они тебя заставляют?

Аня горько усмехнулась:

– Никто никого не заставляет, Денис. Это сделка. Они приносят еду, консервы, свечи, лекарства… а я… – она сделала жест рукой. – Это бизнес. Выживание.

Денис смотрел на неё, пытаясь осознать услышанное. Аня, которая когда-то рекомендовала ему книги Кортасара и спорила о символизме Тарковского, сейчас говорила о продаже своего тела с будничным спокойствием, словно обсуждала погоду.

– Но… это же… – он запнулся.

– Изнасилование? – Аня покачала головой. – Нет, Денис. Это моё решение. Моё тело – мой ресурс. У каждого свои способы выживания.

В её голосе не было стыда или сожаления, только усталая практичность. Она достала из кармана небольшой свёрток.

– Смотри, – она развернула бумагу, показывая два пакетика и пузырёк таблеток. – Антибиотики. Знаешь, сколько это сейчас стоит? У меня мать с пневмонией лежит. Без этого она не протянет и недели.

Денис молчал, переваривая услышанное. Всё в нём протестовало против ситуации, но где-то на краю сознания билась мысль: «А что бы ты сделал на её месте?» В мире, где исчезли деньги, работа, социальные структуры – что оставалось людям, кроме самих себя?

– Послушай, – Аня коснулась его плеча. – Я знаю, как это выглядит. Но сейчас другое время, другие правила. Каждый выживает как может. Кто-то грабит, кто-то убивает за банку тушёнки… Я хотя бы никому не причиняю вреда.

Денис смотрел на неё, не зная, что ответить. Он сам каждый день сталкивался с необходимостью переступать через прежние моральные границы. Чтобы добыть лекарства для заболевшего дяди Пети, он обменял редкий нож, украденный у соседа. Чтобы получить еду, он помогал бандитам взламывать брошенные квартиры. Чистота совести стала роскошью в мире, где даже чистая вода считалась ценностью.

– Мы могли бы… – начал он неуверенно. – Может, есть другой способ? Я мог бы помочь…

– Как? – спросила она с искренним интересом. – У тебя есть лишние лекарства? Или запас еды, которым ты готов поделиться?

Денис молчал. Его собственные запасы таяли с каждым днём.

– Вот видишь, – Аня улыбнулась с грустным пониманием. – Мы все делаем то, что должны. Не беспокойся обо мне, серьёзно. Эти ребята… они не так плохи. Кормят мою мать, приносят лекарства… Даже защищают от настоящих подонков.

Один из парней окликнул её:

– Ань, ты скоро? Нам ещё домой добираться.

– Минутку! – отозвалась она, затем снова посмотрела на Дениса. – Мне пора возвращаться. Обещай, что не будешь вмешиваться. И… не рассказывай никому, ладно?

Денис медленно кивнул, всё ещё не в силах принять ситуацию.

– Постой, – он вдруг вспомнил о флягах в рюкзаке. – Я могу дать тебе воду. Чистую, из родника. Полторы фляги.

– Правда? – её лицо озарилось почти детской радостью. – Это было бы здорово.

Денис снял рюкзак и достал металлические фляги. Передавая их Ане, он почувствовал странное облегчение. Это было так мало, почти ничего в сравнении с тем, что она делала ради выживания, но всё же – что-то.

– Спасибо, – она взяла фляги и спрятала их в сумку. – Знаешь, мне иногда кажется, что мы все в какой-то степени стали проститутками в этом новом мире. Только валюта разная. Кто-то продаёт мускулы, кто-то мозги, кто-то – принципы… – она пожала плечами. – По крайней мере, я честна с собой.

В её словах была горькая правда. Отношения между людьми свелись к примитивному обмену – ты мне, я тебе. Сантименты, мораль, этика – всё это стало непозволительной роскошью, когда речь шла о выживании.

– Будь осторожна, – только и смог выдавить Денис.

– И ты, – она коснулась его плеча, а затем повернулась и пошла обратно к ожидавшим мужчинам. – Я закончу через полчаса, – донёсся до него её голос. – Давайте продолжим, только не здесь. Холодно уже.

Денис стоял, наблюдая, как группа уходит глубже во двор, скрываясь в темноте. Аня шла между парнями, что-то негромко рассказывая и смеясь. Её смех звучал почти естественно – умение, которому она научилась за эти месяцы.

Когда они скрылись из виду, Денис двинулся прочь. Город оставался таким же тёмным и молчаливым, но что-то в нём изменилось – или, скорее, изменилось восприятие Дениса. Эта встреча словно сдёрнула ещё одну завесу с нового мира, показав его таким, какой он есть – без прикрас и самообмана.

Уличные фонари не горели уже месяцами, но сегодня их отсутствие ощущалось особенно остро. Денис шёл, размышляя о том, что темнота вокруг – не просто отсутствие света, а новое состояние общества, сброшенного к инстинктам выживания. В этой темноте старые понятия морали рассыпались, как карточный домик, уступая место простому вопросу: «Что ты готов сделать, чтобы выжить ещё один день?»

Аня нашла свой ответ. У Дениса был свой. У каждого из оставшихся в живых был собственный способ адаптироваться к миру, где больше не работали не только электрические сети, но и социальные связи, выстраиваемые веками.

Дома, в своей холодной квартире, Денис зажёг огарок свечи и долго смотрел на пламя. Жёлтый огонёк дрожал от сквозняка, отбрасывая тени на стены. Этот крохотный источник света казался похожим на остатки человечности, которые они все пытались сохранить в себе. Маленькое, уязвимое пламя, которое так легко погасить, но которое упрямо продолжает гореть.

– Другие правила, – повторил он слова Ани. – Другое время.

Его голос прозвучал громко в пустой квартире. Денис понимал, что завтра, или послезавтра, или через неделю он может оказаться перед выбором не менее страшным, чем тот, что сделала Аня. И что самое пугающее – он уже не был уверен, какое решение примет.

Свеча догорела, оставив его в темноте. Мир за окном тоже был тёмным, но полным людей, каждый из которых боролся за выживание, используя те ресурсы, что у него остались. Человечество отступало к своим первобытным началам, и никто не знал, остановится ли это движение вспять когда-нибудь, или тьма окончательно поглотит всё, что когда-то называлось цивилизацией.

Глава 4

Улицы столицы превратились в территорию, где силу и порядок диктовали не формальные правила, а вчерашние изгои. Теперь именно эти люди стали главными, разделив кварталы и дома, обозначив границы обрывками ткани и метками на стенах. Жители привыкли быстро: не спрашивали разрешений, не протестовали – принимали новый порядок как неизбежность.

Каждая банда выбрала свой цвет. В Замоскворечье появились люди в красных повязках с кровавыми лоскутами на плечах. На Тверской собирались группировки в синих куртках с яркими полосами ткани на воротниках. Арбат оказался под контролем носивших зелёные шарфы, которые свистели, предупреждая чужаков держаться подальше. Город напоминал карту, раскрашенную детской рукой, но с очень взрослой жестокостью.

На стенах домов уже не рисовали граффити – писали предупреждения, отмечая границы влияния. Кресты и круги, треугольники и стрелки стали знаками опасности: чужаку такие ошибки не прощали. В одной из подворотен Денис встретил старика, рисовавшего мелом большую стрелку с надписью: «Только для красных».

– Дядь, что тут пишешь? – спросил Денис, остановившись рядом. – Думаешь, кто-то будет смотреть на твои надписи?

Старик повернулся медленно, оглядел Дениса сверху донизу и устало вздохнул:

– Смотрят, сынок. Ещё как смотрят. Вот ты – без цвета. Значит, сюда тебе не идти. Если пойдёшь – не вернёшься. А я рисую, чтобы потом не спрашивали, почему пропал кто-то, не разобравшись.

– Разве это поможет? – скептически спросил Денис, оглядываясь по сторонам. – Город давно превратился в зону, где никто никому не верит. Тебе не страшно здесь одному стоять и рисовать?

Старик улыбнулся криво и горько:

– А чего бояться? Меня и так уже списали, старый слишком. Лучше уж буду рисовать – хоть какую-то пользу принесу. Кому надо, увидит и поймёт. Кому не надо – тому уже ничего не поможет.

Денис молча пошёл дальше, внимательно разглядывая надписи на стенах. На углу дома он увидел небольшую площадь, окружённую кострами, с торчащими из асфальта кольями и деревянными щитами. Настоящая крепость – небольшая, но суровая. Обитатели внутри молчаливо следили за прохожими, сжимая палки и металлические прутья. Один заметил Дениса и резко окликнул:

– Стой! Кто такой, зачем пришёл? У нас тут только синие живут, чужакам ход закрыт.

– Я мимо. Ничего не надо, – ответил Денис спокойно, останавливаясь в нескольких метрах от костра.

– Мимо иди быстро и не оглядывайся, – предупредил человек с прутом, пристально вглядевшись в лицо Дениса. – Чужаки у нас долго не задерживаются. Мы тут не играем в гостеприимство, ясно?

– Ясно, – сказал он и ускорил шаг, чувствуя за спиной тяжёлые взгляды.

Двигаясь дальше, Денис заметил клочки бумаги на асфальте. Это были листовки, когда-то расклеенные властями в надежде успокоить население. «Мы с народом! Помощь близка!» – кричали крупные буквы на грязной бумаге. Теперь эти слова воспринимались как издёвка. Прохожие срывали их со стен и яростно бросали в огонь с горькими комментариями.

– Опять «с народом»! – услышал Денис хриплый голос пожилой женщины, бросавшей очередную листовку в костёр. – Где же вы теперь, когда мы тут голодаем и мёрзнем? Лучше бы молчали – меньше бы раздражали.

Рядом стоял мужчина лет сорока, потрёпанный и мрачный, в старом пальто, с густой щетиной на лице. Он поднял с земли ещё один лист и скомкал его в кулаке.

– «Помощь близка», говорите? – усмехнулся он, глядя на огонь. – Скорее солнце погаснет, чем от вас помощь придёт. Нам бы хлеба кусок, воды чистой, а не ваши обещания про скорое спасение. Нас и спасать уже некому – сами как-нибудь перебьёмся.

Денис смотрел на них, не находя слов ни для возражений, ни для согласия. Теперь любые обещания казались абсурдными, смешными, даже оскорбительными.

Полиции больше не было, причем давно. Те, кто носил форму, давно её сняли – не из страха, а чтобы не быть мишенью. Отдельные патрули, ещё пытавшиеся изображать порядок в первые недели, исчезли вместе с радиосвязью и боеприпасами. Их больше никто не видел – да и не ждал.

Иногда по городу брели бывшие полицейские в гражданской одежде, с пустыми глазами. Их никто не трогал – на них просто не обращали внимания. Эти люди стали такими же, как все. Один из таких – крепкий лысоватый мужчина – как-то подошёл к группе у костра и тихо попросил немного воды. Никто не узнал в нём бывшего участкового.

– Я был из тех, кто в начале ещё пытался верить в инструкции, – сказал он, глядя в огонь. – А потом понял, что инструкция не греет. И что слова «общественный порядок» – это только слова.

– Ты теперь как мы, – ответил ему пожилой мужчина с ожогами на руке. – Без фуражки ты не страшный. Сиди, пей воду. У нас тут таких уже десятки.

– И всё равно тянет повторить: «Граждане, разойдитесь по домам», – усмехнулся бывший участковый. – Только домов больше нет. И граждан, кажется, тоже.

Слово «власть» исчезло, как иней на солнце. Оно стало понятием из старого мира, где ещё работали законы. Теперь их переписали. Или просто забыли.

После исчезновения официального порядка возникла новая сила – те, кого раньше называли преступниками. Бывшие мелкие воришки, хулиганы и вчерашние подростки с окраин, прежде боявшиеся патрульных, теперь ходили уверенно и смотрели на прохожих с превосходством. Они превратились в закон города, где других правил больше не существовало. Вместо полицейских сирен звучали их свистки и выкрики, а вместо формы они носили яркие повязки и самодельные знаки отличия, внушавшие больше страха, чем уважения.

На одной из улиц Денис столкнулся с группой таких молодых «охранников», стоявших у входа в старый продовольственный магазин. Возглавлял их парень по прозвищу Рыжий – с пышной огненной шевелюрой и взглядом человека, привыкшего добиваться своего любой ценой.

– Эй, остановись! – резко окликнул он Дениса, подходящего к магазину. – Вход – только по разрешению. Что забыл тут?

– Просто за хлебом пришёл. Говорят, здесь обмен. У меня соль – примете?

Рыжий подошёл ближе, внимательно осмотрел Дениса с ног до головы, затем коротко махнул рукой:

– Соль – это хорошо, соль сейчас ценится. Только вход у нас не бесплатный. Либо платишь, либо идёшь дальше. Порядок такой, не я его придумал, понял?

– Какой порядок? – нахмурился Денис, стараясь держаться уверенно. – Кто его установил? Власти ведь нет, полиции нет. Почему вы решаете, кто и куда ходит?

Рыжий усмехнулся и обернулся к товарищам, стоявшим сзади, слушавших внимательно – настороженно, жёстко.

– Ты смешной, парень, – произнёс он медленно, с усмешкой, в которой не было веселья. – Где власть теперь? Сам сказал – нет её. А раз власти нет, закон пишут те, кто сильнее. Сейчас это мы. Значит, или платишь нам, или топай в другую сторону и ищи счастье там.

Денис тяжело вздохнул и достал небольшой мешочек с солью, показывая его Рыжему.

– Мне нужен только хлеб, больше ничего. Соль натуральная, крупная, сам проверишь. Может, всё-таки пропустишь? Неужели нельзя просто дать человеку спокойно жить?

Рыжий подошёл ещё ближе, внимательно рассматривая мешочек и с сомнением покачивая головой:

– Жить спокойно уже не получится, не понял ещё? Если не мы тут будем стоять, придут другие, ещё жёстче. Мы хоть какой-то порядок обеспечиваем. Иначе давно бы уже друг друга поубивали.

– И это порядок теперь такой? – раздражённо спросил Денис. – С вас не спросишь, вам не откажешь – так жить прикажете?

Рыжий снова усмехнулся – уже раздражённо и холодно.

– Не прикажем, – сказал он, жёстко глядя Денису в глаза. – Можешь уйти, я тебя не держу. Но запомни: без таких, как мы, теперь нигде не безопасно. Хочешь без нас жить? Иди наверх, в районы, за которыми никто не следит. Там быстро поймёшь, что лучше с нами договориться, чем быть одному против всех.

За его спиной один из товарищей тихо произнёс, обращаясь к Денису: