Изолиум. Книга первая

Сам Денис приспособился к новой реальности. Первые месяцы не верил, что это надолго, а затем осознал: навсегда. Вскоре исчезли любые продукты из магазинов, закончились спички, стали редкостью свечи. Молодой человек быстро понял, что имеет ценность: консервы, крупы, соль и керосин. Население теперь меняло всё, включая одежду, книги и даже лекарства, только бы получить банку фасоли или коробку спичек.

Его дом на Чистопрудном бульваре стал островом стабильности. Соседи держались вместе, поддерживали огонь в квартирах, обменивались едой и новостями, а когда нечего было сказать – молчали. Почти у всех появилась своя буржуйка: кто-то притащил её по обмену, кто-то смастерил сам из водопроводных труб, старых кастрюль и кусков арматуры. Вечерами в квартирах потрескивал огонь, коптящие языки которого отражались в тёмных окнах. Денис редко приглашал гостей – не из жадности, а потому что у каждого был свой угол, свой жар, своё пламя. Греть чужого стало делом исключительным, почти интимным. Молчание за железной печкой превратилось в главный язык времени.

По вечерам, когда во дворах загорались многочисленные костры и воздух наполнялся горьким дымом, Денис видел, как меняются лица соседей: серые, уставшие и безучастные, они двигались медленно, будто смирились с реальностью, где каждый шаг – испытание на прочность.

Порой казалось, что город больше не жил, а только выживал – упрямо, беспросветно, без цели и смысла, кроме одного: пережить сегодняшний день и встретить завтрашний.

Весна прошла в полумраке и холоде. Сугробы таяли медленно, как воспоминания о прежней жизни. Подтаявший снег обнажил мусор, дохлых крыс и тряпьё, заменявшее тепло зимой. Жители выходили из квартир неохотно, кутаясь в куртки и одеяла, чтобы собрать ветки и старые книги для буржуек. Началась вялотекущая торговля: за спичку давали носки, за кусок мыла – консерву. Денис наладил с одним соседом обмен: тот менял дрова на соль. Раз в неделю встречались молча, как контрабандисты. Говорить было не о чем.

Лето было зловонным. Ямы-уборные во дворах гнили под солнцем. Воздух стал тяжёлым и влажным, будто мегаполис начал разлагаться изнутри. Всё зеленело и цвело, но от этой зелени пахло тухлым мясом. Воду брали из прудов, кипятили на кострах, фильтровали через марлю. Комары плодились в бочках и вёдрах, кусали до крови. Денис почти не выходил днём: жара душила, вонь стояла такая, что закладывало нос. По ночам в подвале кто-то пытался устроить самодельный душ – трубы гремели, вода лилась в канализацию, которая больше не функционировала. От этого воняло ещё сильнее.

Осень стала предвестием беды. Холодало, и в разговорах чаще звучало слово «голод». Москвичи начали искать еду с прежней страстью, с какой раньше искали новости. Ветер гонял по улицам обрывки объявлений и пепел с костров. Всё, что можно было сжечь, сожгли. Всё, что можно было съесть, съели. Денис срезал куски линолеума со старой квартиры и поменял на мешок перловки. Один из соседей ёл голубей. Другой исчез и больше не вернулся. Вечерами слышались крики – кто-то ломился в чужую дверь, кто-то звал по имени, кто-то просто орал в никуда. Год клонился к концу, и зима снова стояла за порогом, как долговая записка, за которую никто не мог заплатить.

И каждый день был похож на предыдущий: утром разжечь печь, проверить запасы, встретить соседа с кружкой тёплого напитка, выслушать тревожные новости и снова молчать. Вечером смотреть, как «Современник» погружается в темноту, как исчезает в сумерках бульвар, как фигуры медленно растворяются в подъездах.

Денис не замечал, как привычки и привычные мысли уходили, уступая место тихой решимости и простой необходимости. Он больше не думал о прошлом, не планировал будущее. Год научил его главному – жить сейчас и здесь, потому что другого времени у него больше не было.

Разговоры сводились к тому, что власти больше нет и ждать помощи неоткуда. Никто уже не верил ни в государство, переставшее существовать, ни в полицию, которой не стало, ни в чудесное возвращение света. На улицах царила тишина, нарушаемая только треском костров и руганью. Город постепенно превращался в сборище отдельных общин и группировок.

Весной Денис впервые услышал от соседей слово «община». Поначалу оно казалось нелепым, странным. Но время прошло, и стало ясно – теперь это единственный способ сохранить остатки цивилизованности и порядка, единственный вариант выживания. Каждый дом или двор, каждый квартал или улица постепенно начинали жить собственной жизнью, отгораживаясь от остального города невидимой стеной из подозрений и страха. Чужаки быстро становились врагами, а своих узнавали только по взгляду.

Сначала люди собирались возле подъездов, чтобы обсудить новости и планы на следующий день. Потом обсуждать стало нечего, а необходимость встречаться осталась. Группы разрастались, создавались правила – простые и жёсткие. На кострах делили последнюю еду, принимали решения о защите от воров и мародёров. Старших выбирали не по возрасту, а по степени доверия, силе голоса, ясности взгляда. Главной темой стал вопрос выживания – и только он имел значение.

Однажды вечером Денис сидел во дворе у старой детской площадки. От качелей остались лишь обрывки цепей, а горка превратилась в холодный металлический остов. Рядом, на перевёрнутых ящиках, расположилась небольшая группа соседей. В центре горел костёр, бросая тусклые отблески на напряжённые лица.

– Я вам что скажу, – медленно начал Иван Петрович, бывший школьный учитель, а теперь лидер подъезда, – власть уже не вернётся. Мы её ждали, и хватит. Нам придётся самим решать, как жить дальше. Никто больше не поможет. Надо объединяться и защищаться, других вариантов нет.

– Защищаться от кого, Иван Петрович? – перебила Лариса, молодая женщина с уставшими глазами и потрескавшимися губами. – Вокруг нас такие же несчастные люди, как и мы. Может, лучше помочь друг другу, а не воевать?

– Помочь друг другу? – голос учителя дрогнул, стал жёстче. – Ты вспомни прошлый месяц, Лариса. Сколько человек потеряли последние запасы, когда к нам ночью приходили люди из соседних домов. Унесли всё, что было плохо спрятано. Мы должны поставить дозоры, распределить обязанности и защитить наше добро. Если не мы – нас просто сотрут. Поверьте, я знаю, что говорю.

– Иван прав, – тихо и угрюмо вмешался Сергей, бывший инженер, которого уважали за умение сделать полезное из мусора и металлолома. – Вспомните лето, вспомните осень. Кто-то ещё верит в доброту и человечность? Я лично – нет. Выживет тот, кто будет осторожнее, кто не доверится лишний раз. Нам не враги нужны, а ясность и твёрдость.

– А я не хочу жить так, – почти шёпотом произнесла Анна, пожилая женщина с третьего этажа. – Я не хочу бояться соседей, которые живут через дорогу. Что с нами стало, что мы готовы драться за кусок хлеба? Неужели это всё, что от нас осталось?

– Осталось мало, Анна Ивановна, – вздохнул Иван Петрович. – Очень мало. Я не призываю вас ненавидеть соседей, просто говорю, что должны чётко понять, на чьей мы стороне и как будем выживать. Если кто-то думает, что можно отсидеться тихо и спокойно – ошибается. Нам надо быть вместе. Вместе и только так.

Наступила тяжёлая тишина, в которой было больше согласия, чем несогласия. Никто не спорил дальше, потому что спорить было не с чем. Все знали: учитель прав. Наступило время простых и чётких решений, время жестокости и ясности, время, когда уже не ждут помощи извне.

Лето принесло понимание, что теперь город состоит не из улиц и площадей, а из границ, которые люди провели между собой. Общины выросли, окрепли, наладили обмен, а потом и столкновения. Дрались за дрова, за пресную воду, за последние крупы. Дрались молча, с той обречённой яростью, какая бывает только у отчаявшихся.

Осенью каждая группа была уже настоящим мини-государством со своими законами, штрафами и наказаниями. Кого-то ловили на воровстве, выгоняли без права вернуться, кого-то принимали в обмен на труд и умения. Денис видел, как соседи становятся чужими, а чужие – врагами. Но видел и другое: как в этой новой, жестокой жизни люди стали чётче, честнее и даже искреннее. Если раньше говорили одно, а думали другое, теперь говорить и думать приходилось одинаково.

Город окончательно потерял прежнюю структуру и превратился в сеть отдельных, закрытых миров. У каждого была своя земля и свои законы. В каждом дворе – своя правда и своя справедливость. Кто-то строил баррикады из автомобилей и старой мебели, кто-то рытьём канав обозначал границы владений. Костры стали опознавательными знаками: если видишь огонь – здесь живут, если огня нет – значит, территорию бросили или захватили другие.

– Мне кажется, – сказал однажды Денис соседу, стоя возле старой берёзы, чёрной от копоти, – скоро мы совсем забудем, что такое большой город. Останутся одни маленькие деревни. Странно это, да?

– Это не странно, это закономерно, – ответил сосед, глядя на пустынный и холодный бульвар. – Город умер вместе со светом. Теперь его место займут общины, племена, кланы. Ты читал историю? Так всегда бывает после катастроф. Цивилизация – тонкая плёнка, её легко содрать. Мы содрали её сами, когда начали воровать друг у друга. Теперь осталось только признать, что назад дороги нет.

Денис слушал и понимал, что сосед прав, как были правы те, кто говорил раньше. Они жили в новых условиях, где не было места государству, полиции и обещаниям вернуть свет. Время ожиданий закончилось.

Город жил теперь только по собственным, новым законам, суровым и простым. Вокруг была лишь осторожность и настороженность. Только костры нарушали ночную темноту, а голоса звучали теперь лишь тогда, когда надо было сказать что-то важное.

Так закончился год, ставший для Дениса и остальных рубежом, после которого возврата к прошлой жизни не существовало. Все это знали и молча принимали, глядя на угли костров, которые теперь были последними точками света в погибшем городе.

Под землю спустились тысячи. Метро стало главным убежищем, где сохранялось тепло. Платформы быстро разделились на зоны: костры, нары, рынок. Люди пытались создать порядок, но всё превращалось в хаос. Гул голосов не стихал: торговля, споры, крики детей.

Первые спустившиеся ожидали, что жизнь под землёй станет спасением от кошмара наверху. Но скоро стало ясно, что теснота и отчаяние только обостряют противоречия, заставляют делиться на своих и чужих, на сильных и слабых. Станции превращались в многолюдные города, где на первый план выходила не человечность, а прагматизм – способность быстро реагировать и принимать жёсткие решения.

На станции «Чистые пруды» неподалёку от дома Дениса расположился стихийный рынок. Торговали всем, что только можно было обменять: свечами, самодельным топливом, крупами, ножами, лекарствами. Посреди платформы, где раньше толпились пассажиры в ожидании поездов, теперь стояли кривые ряды прилавков из ящиков и перевёрнутых тележек.

Продавцы с напряжёнными лицами перекрикивали друг друга, стараясь привлечь внимание к своему товару.

– Подходите! Настоящий спирт, без примесей! Меняю на крупу или консервы! – зычно выкрикивал пожилой мужчина в потёртом пальто и помятой шапке.

– Свечи из воска! Горят долго, почти без копоти! – с тревогой, словно боясь не успеть, подхватывала женщина лет сорока с испуганными глазами и нервными движениями.

Вдоль стен станции горели небольшие костры, вокруг которых расположились семьи наспех сколоченных деревянных настилов и грязных одеял. У огня тихо переговаривались, стараясь не мешать соседям. Воздух пропитался дымом, запахом пота и еды, ставшей роскошью. Все давно привыкли к этому запаху, принимая его как неизбежность.

Неподалёку от одного из костров Денис встретил знакомого, которого не видел несколько месяцев. Михаил, бывший программист из соседнего подъезда, выглядел гораздо старше своих тридцати. Лицо осунулось, волосы растрёпались, взгляд стал недоверчивым и усталым. Денис подсел к нему без спроса.

– Я тебя сразу не узнал, Миша, – произнёс он с натянутой улыбкой, стараясь скрыть тревогу при виде старого знакомого. – Ты как здесь оказался?

Михаил пожал плечами, покачивая головой, словно прогоняя неприятные воспоминания.

– Дома стало совсем плохо. Буржуйку украли, запасы еды кончились. Соседи оказались хуже чужаков, пришлось уходить. А здесь хоть люди, тепло, какой-никакой обмен. Теперь вот сижу, смотрю, как всё это… происходит. Думаю, дальше идти уже некуда, под нами только земля, да и над нами тоже земля, если задуматься.

– А мне казалось, в метро лучше, – заметил Денис, оглядываясь. – Тепло, многолюдно. Всё-таки не так одиноко, как в холодной квартире.

– Не одиноко, говоришь? – Миша грустно усмехнулся. – Ты глядишь вокруг и думаешь, что это люди. А я вижу толпу испуганных и злых существ, которые боятся друг друга больше, чем холода и голода. Ты здесь не жил, потому тебе кажется иначе. А когда посидишь недельку-другую, поймёшь, что одиночество среди толпы куда страшнее пустой квартиры.

Рядом раздался резкий женский голос, перебивший разговор:

– Вы двое долго тут сидеть будете? Люди проходят, загораживаете место. Или продавайте что-нибудь, или убирайтесь к кострам, не мешайте рынку!

Денис повернулся и увидел женщину лет пятидесяти с суровым, почти злым выражением лица. В руках у неё была большая сумка, набитая непонятными тряпками.

– Извините, сейчас уйдём, – мягко ответил Михаил, избегая конфликта.

– Да уж поторопитесь, – буркнула она и двинулась дальше, выкрикивая: – Тёплые вещи! Одеяла! Обмен на еду и топливо!

Михаил тяжело вздохнул, поднимаясь.

– Видишь, как здесь всё устроено? Каждый метр стал торговой площадкой, каждый прохожий – покупателем или врагом. Хочешь жить – приспосабливайся, торгуй, умей драться за место у костра. Или будешь ночевать на ступенях, а утром тебя не разбудят.

Они медленно пошли вдоль рядов, прислушиваясь к разговорам. У стены сидел старик, бывший военный. Теперь он рассказывал случайным слушателям о том, как защищать входы в метро и организовывать охрану.

– Нужно ставить дозоры у всех выходов, по три человека минимум. Каждый, кто спускается вниз, должен объяснить, кто он и зачем пришёл. Если не может объяснить – гнать наверх. Иначе через неделю у вас здесь будет такой бардак, что никакая армия не разберётся, – вещал старик убедительно, будто обращаясь к солдатам, а не к испуганным гражданским, слушавшим его с сомнением.

Возле одного из костров стояла женщина, окружённая детьми. Малыши в разномастной, изношенной одежде плакали и кричали, требуя еды и тепла.

– Потерпите, скоро всё будет, – успокаивала их мать, гладя по головам и пытаясь согреть дыханием замёрзшие пальцы. – Дядя Паша сейчас поменяет свечи на крупу, сварим кашу, поедим горячего, сразу станет лучше.

Её голос звучал неубедительно, словно она уговаривала не детей, а саму себя, что всё будет хорошо, хотя понимала обратное.

Рядом двое мужчин громко спорили:

– Ты хочешь сказать, что завтра опять пойдёшь наверх? Там те же бандиты, они сейчас сильнее всех, им закон не писан! – возмущённо говорил один, молодой и нервный.

– А мне всё равно придётся идти, здесь скоро нечего будет менять. Кому нужен твой керосин и свечи, когда крупа заканчивается? Пойду искать на складах или ещё где-то, – спокойно отвечал второй.

– С ума сошёл, вернёшься без ничего или не вернёшься вовсе!

– А что делать? Здесь всё кончается быстрее, чем наверху. Мы тут загнёмся раньше, чем привыкнем к темноте. Лучше уж рискнуть, чем ждать смерти в этой яме.

Голоса сплелись с криками детей и возгласами торговцев, создавая постоянный фон тревоги и напряжения, не стихавший ни на минуту. Люди жили теперь под землёй, в вечной борьбе за тепло, за кусок хлеба, за место у костра.

Метро перестало быть транспортной артерией. Оно стало городом само по себе, большим и шумным, наполненным отчаявшимися людьми, не понимающими, что делать дальше и как долго они смогут выжить.

Станциями теперь управляли те, кому закон всегда был чужд. Те, кто прежде обитал по ту сторону решётки, оказались на вершине. Вчерашние сидельцы и мелкие рэкетиры диктовали правила, будто всю жизнь ждали этого момента. Они действовали молча, быстро, без колебаний. Кто-то за неделю выстроил цепочку контроля от лестниц до котлов, кто-то перекрыл воду и начал продавать её по стакану, а кто-то просто взял лом, воткнул его в стену и сказал: «Отсюда и до фонаря – моё».

Каждая станция стала отдельным государством с вахтёром-царьком, вершившим судьбы – не на бумаге, а по наитию, по хриплому шёпоту и раздаче пайков. Никого не выбирали. Просто однажды кто-то оказался с ломом в руках и сказал: «Теперь я здесь главный». Остальные промолчали. Молчание означало согласие.

Решения принимались не совещаниями, а взглядами, в которых читалось: возразишь – не доживёшь до утра. Ходили слухи о человеке, который спорил со «смотрящим» на «Таганской» – его нашли через день, без обуви, с обожжёнными ладонями. Никто не знал деталей, но все поняли намёк. После этого даже шёпотом обсуждать происходящее стало опасно.

Былые знания и дипломы обесценились. Доктор наук мыл пол у лагерной кухни, бывший архитектор растапливал костры. Литератор, которого раньше печатали в журналах, теперь записывал на стенах имена тех, кого «забрали» ночью. Шептали, что за это ему обещали пайку и щепотку сахара.

Теперь главным становился тот, у кого была сила, нож или группа из четырёх обнаглевших парней. Ещё лучше – если всё сразу. Те, кто мог собрать вокруг себя троих с битами и одного с фонарём, контролировали не только проходы, но и жизнь в прямом смысле. Они решали, кто останется на ночь, кто уйдёт, а кто – исчезнет. Никто не называл это властью. Но все понимали: от одного слова этих людей зависело, будет ли у тебя завтрак, угол у стены и право проснуться утром живым.

Пространство метро разделили по понятиям, а не по совести. Сильные заняли тёплые участки у вентиляций, слабые ютились у выходов, где сквозняк гулял даже в апреле. Те, кто пытался говорить о справедливости, быстро пропадали. Их не искали – все понимали: «сам виноват». Возникла новая архитектура: костры в центре, охрана у перрона, женщины на кухне, дети под лавками. Иерархия сложилась сама собой, как будто издавна ждала своего часа.

На станции «Чистые пруды» всё решал Корней – коренастый человек в тёмной кожаной куртке с глубокими шрамами на руках и лице. Его окружение состояло из молодых парней, готовых выполнить любую команду за еду и место у костра. Вместе они образовали новый центр власти, жёсткий и безжалостный, которого боялись и старались не задевать.

Корней каждый вечер обходил платформы, медленно двигаясь мимо рядов костров и торговых лавок. Люди при его появлении замолкали и отводили взгляд. Его голос был низким и тяжёлым, будто каждое слово падало камнем на плечи собеседника.

– Значит, так, – начал Корней, подходя к группе людей, стоящих в очереди за водой. – Здесь всё моё и моих ребят. Кто хочет жить на нашей территории, платит половину того, что имеет. Кто не хочет – быстро уходит, пока его не вынесли вперёд ногами. Вопросы есть?

Очередь замерла в молчании. Женщина, стоявшая ближе всех, покачала головой и опустила глаза.

– Я ясно говорю? – повторил Корней, внимательно глядя на неё. – Или у вас что-то сказать есть?

– Ничего нет, всё ясно, – ответила она тихо, боясь поднять голову.

Корней хмыкнул и пошёл дальше, остановившись возле двух мужчин, обменивавших старую одежду на свечи и хлеб.

– Половину от того, что наменяете, отдаёте моим, – холодно сказал он, рассматривая вещи на импровизированном прилавке. – Или сразу сейчас выбирайте, что оставите. Долго ждать не буду.

– Но нам самим почти ничего не остаётся, – тихо возразил один из торговцев, худой мужчина лет пятидесяти, нервно перекладывая вещи.

– Это твои проблемы, – резко оборвал Корней. – Я не благотворитель, а вы здесь не гости. Хотите сохранить товар – торгуйте наверху, если сможете выжить. А пока вы на моей территории – делитесь. Это последний разговор на эту тему.

Мужчины молча кивнули, не решаясь возразить снова. Один быстро начал откладывать вещи, которые собирался отдать.

Неподалёку стояла группа женщин, готовивших еду. Корней подошёл ближе, внимательно наблюдая за работой.

– Кто у вас тут главная? – спросил он громко, прерывая разговор.

Вперёд нерешительно вышла пожилая женщина с седыми волосами, тщательно завязанными платком.

– Я тут за кухню отвечаю, – тихо ответила она, скрывая волнение. – Что-то не так?

– С сегодняшнего дня половину еды вы отдаёте нам, – спокойно и твёрдо сказал Корней. – За это мои ребята проследят, чтобы вас никто не тронул и не украл продукты. Если будете хитрить или пытаться что-то спрятать – накажем так, что пожалеете всю оставшуюся жизнь. Всем ясно?

Женщина молча кивнула, и все вокруг опустили глаза, принимая условия нового порядка.

Охранники Корнея появились возле лестниц и выходов, контролируя каждого, кто заходил и выходил со станции. Они редко разговаривали, обычно лишь молча вытягивали руки, принимая плату за проход или вынос добытых наверху вещей.

Однажды Денис спустился на станцию в поисках продуктов. Его встретил охранник, молодой парень с равнодушными глазами.

– Чего принёс? – резко спросил он, осматривая Дениса с головы до ног.

– Соль и немного крупы, хотел обменять на свечи, – ответил Денис, стараясь говорить спокойно.

– Треть отдаёшь сразу сюда, – парень указал на мешок. – Это плата за вход. Дальше можешь идти, менять что останется.

– Треть? – Денис нахмурился, но спорить не стал, понимая бессмысленность.

– Треть, – повторил парень, сжимая кулак. – Или наверх обратно.

Денис молча отсыпал крупу и отдал мешок. Пройдя дальше, он заметил Михаила, старого знакомого, сидевшего возле костра. Михаил, увидев его, устало кивнул и поднялся.

– Вот видишь, как здесь теперь живём, – негромко произнёс он, отводя Дениса в сторону. – Бандиты правят бал, люди молчат и терпят. Все уже привыкли. Приспособились. Если молчишь – живёшь. Если начнёшь спорить – быстро окажешься на улице. И это ещё в лучшем случае.

– Почему же никто не сопротивляется? – спросил Денис, оглядывая станцию.

– Потому что любой, кто пробовал, исчезал, – грустно ответил Михаил. – Один раз попробовали возразить, а на следующее утро двоих нашли возле выхода. После этого все поняли: правила здесь только такие. Никто не рискует больше.

Невдалеке двое охранников Корнея толкали мужчину, пытавшегося что-то спрятать под одеждой.

– Ты думаешь, самый хитрый, что ли? – злобно шипел охранник, вытряхивая из его одежды спрятанную свечу и несколько кусков сухарей. – Батя ясно сказал: кто прячет – тот вор. А с ворами разговор короткий.

– Простите, больше не буду! – задыхался мужчина, пытаясь вырваться.

– Конечно не будешь, – усмехнулся второй охранник. – Потому что больше мы тебя здесь не увидим.

Мужчину грубо подтолкнули к лестнице наверх и вытолкнули за пределы станции. Толпа молча наблюдала, никто не вмешался, никто не произнёс ни слова в его защиту.

Станция метро стала территорией, где правила писали люди, привыкшие брать то, что им нужно. Закон теперь был лишь один – закон силы и страха, а справедливость и человечность остались воспоминанием из прошлой жизни.

Сильные заняли лучшие места и начали брать «дань» за безопасность. Женщин забирали «при кухне» или в прислугу. Мужчин заставляли носить дрова и воду. Так появилась первая иерархия, основанная на грубой силе и еде.

Теперь на станциях не спрашивали имени и профессии. Важно было другое: способен ли ты таскать тяжёлые канистры с водой, рубить дрова или защищать территорию. Те, кто мог выполнять такую работу, получали тёплый угол и миску супа. Остальным перепадало то, что останется, – а оставалось мало.

Однажды вечером Денис оказался у длинного костра, где старик в потёртом бушлате, которого звали просто дядей Васей, готовил нечто, напоминавшее суп. Старик выглядел так, будто всю жизнь стоял у этого огня и помешивал железной ложкой похлёбку.

Рядом с ним сидела женщина, которой едва исполнилось сорок, с потухшими глазами и синяками на руках. Её звали Лида, и она чистила картошку, бережно откладывая кожуру – вдруг пригодится.

– Ты вот картошку не мельчи, – устало говорил дядя Вася, помешивая котёл. – Корней ругаться будет, если похлёбка жидкой выйдет. Нам с тобой это ни к чему. Нам ещё завтра проснуться хочется.

Лида молча кивала, бросая в кастрюлю крупные куски картошки.

– А вчера опять двух парней увели, – продолжал старик, не отрывая взгляда от огня. – Сказали, что воровали. Я их давно знаю, они мухи не обидят. Теперь даже спрашивать боюсь, где они. Уж точно не здесь.

– Да я знаю, – тихо ответила Лида, не поднимая глаз. – Вон Настя вчера вечером видела, как их наверх тащили. Куда уж там наверху – сами понимаете. Теперь даже дышать страшно, не то что слово сказать.