Solus Rex

‒ До свидания, ‒ вежливо говорит голова и исчезает.

‒ В течение часа доложу, ‒ говорит Серпохвостов в трубку и нажимает отбой. Мы провели здесь только около двух часов, а вид у него уже утомлённый.

‒ Что это? ‒ спрашивает он, указывая подбородком на мои находки.

Я объясняю, стараясь правильно подбирать слова. В нашем деле слова ‒ важная штука. Серпохвостов внимательно слушает, кивает.

‒ То есть она родила ребёнка, о котором никто не знает?

‒ Очень похоже на то.

Он трёт подбородок.

‒А это мальчик или девочка?

Я пожимаю плечами.

‒ Я пока не все документы внимательно изучил.

Серпохвостов внимательно рассматривает обои, и его телефон начинает звонить.

‒ В общем, ‒ говорит он, беря телефон в руку, ‒ нужно найти её бывшего мужа и этого ребёнка. Может, они как-то связаны. Ищи дальше. Да, алло.

Я иду обратно. К счастью, мне не нужна похвала. Некоторые молодые парни ждут одобрения и доброго слова, как щенки, попискивая, ждут, когда мать вылижет их тёплым шершавым языком. Но ласки начальства подобны наждаку с крупным зерном, могут случайно содрать кожу до самых костей.

Я поднимаюсь по лестнице и сталкиваюсь с Эммой.

‒ Ну, как? ‒ спрашивает она.

‒ Кое-что нашёл.

У неё в руках тоже какие-то бумаги. Я стою на несколько ступеней ниже и вижу, что она тянет голову вверх, чтобы небольшой второй подбородок был незаметен. Эмма раньше работала в службе протокола Администрации президента, встречала зарубежные делегации, участвовала в протокольных мероприятиях. Я даже как-то видел её по телевизору убирающей арбузы вместе с гарантом конституции и сворой его приспешников, правда, Эмма мелькала там на заднем плане, в массовке. Весила она тогда килограммов на тридцать меньше. Злые языки в нашей конторе говорят, что она специально набрала вес, чтобы не обратить на себя внимание главного белорусского специалиста во всех областях и отраслях, известного своим болезненным сладострастием. После увольнения из службы государственных эскортниц она и попала к нам, поскольку имела юридическое образование. Единожды попав внутрь государственной машины, выбраться очень сложно, можно только пытаться забраться в какой-нибудь дальний отсек, вроде кочегарки или румпельного отделения, и надеяться, что командование не обратит на тебя внимания.

‒ Похоже, у неё не два, а три ребёнка, ‒ говорит Эмма, делая шаг мне навстречу.

Я отхожу в сторону, но она всё равно чуть-чуть задевает меня локтем. От неё приятно пахнет незнакомыми мне духами, которые я уже чуял во время поездки. Инесса, моя теперешняя пассия, пользуется туалетной водой с невообразимо удушающим ароматом, вдохнув который, кажется, что побывал в китайской опиокурильне.

Я поднимаюсь наверх и не совсем представляю, чем мне заняться. Поэтому я по второму разу обыскиваю спальню хозяйки, по пути замечаю стоящий в коридоре на полке кувшин и поливаю цветок, чтобы не увял. Земля впитывает воду. Гардины недавно постираны, от них ещё исходит запах цветочного ополаскивателя. Сонная муха прячется за цветочным горшком. Я смотрю на улицу. Люди за окном медленно идут к микроавтобусам, собаки плетутся позади, как будто их тоже будут опрашивать. Сейчас и меня позовут. На тумбочке у изголовья портрет хозяйки в деревянной рамке. Светлые волосы, простое лицо, не красавица, но и не уродина.

Спускаюсь вниз. Герцык и Вася уже опрашивают кого-то из свидетелей в гостиной. Мне и Эмме достаётся кухня. Местные на подхвате, стараются не мешать. Серпохвостова не видно, наверное, уехал опросить родителей. Эмма садится справа, открывает блокнот, достаёт диктофон. Я ничего не записываю, но тоже кладу перед собой открытый блокнот и ручку. Я часто отвлекаюсь на всякие мелочи, вот и сейчас смотрю на швы между плитками. Кажется, белая фуга – это не очень практично. Молодой милиционер подводит к столу полную женщину лет пятидесяти, которая озирается по сторонам, словно ни разу не видела кухонь. Я здороваюсь, Эмма включает диктофон, женщина садится, скребя табуретом по полу, и мы начинаем.

Табуреты, кстати, не очень удобные, и я ёрзаю, стараясь устроится удобнее. Край впивается в бёдра, просто ужас. Женщина называет своё имя, она соседка через дорогу. Это обычная белорусская «жэншчына», говоря языком нашего президента. На таких тут всё и держится. Отвечая на вопросы, она смущённо улыбается, показывая полный рот золотых зубов. Так вот куда уходят наши золотовалютные резервы, думаю я. Женщина с трудом помещается за столом, у неё на кухне наверняка больше места. Ничего важного она рассказать не может, поскольку вышла на улицу, только увидев милицейские машины. Но я узнаю у неё много подробностей о жизни жертвы, которую свидетельница знала с детства.

– Чаю, воды? – спрашивает Эмма.

– Не надо, – говорит женщина, разминая пухлые пальцы, унизанные кольцами. Кажется, она специально надела все свои драгоценности именно для нас.

Убитая родилась в посёлке и прожила тут всю свою жизнь, вышла замуж за местного парня, оказавшегося неподходящим мужем. На этих словах свидетельница вздохнула, набрав воздуха в могучую грудную клетку и едва не перевернув стол. Ну, знаеце, як бывает, сказала она. Мы с Эммой киваем, мы знаем, как бывает. Судя по всему, у свидетельницы тоже не всё ладно в семейной жизни. Такие тянут на себе не только работу и семью, но зачастую и мужей-алкоголиков. Хочу спросить, чем занимается её муж, чтобы оценить, как быстро она ответит и опустит глаза, но меня это не касается, я приехал за другим. В общем, говорит жэншчына, она родила первую дочку, а через год муж сел в тюрьму за угон. Вышел досрочно, пару лет всё было тихо, родилась вторая, и мужа снова потянуло на приключения. То ли он не был создан для семейной жизни, то ли семейный очаг нагонял на него скуку, то ли он просто не смог повзрослеть и оценить, что такое жена, дети, забота и ответственность, в общем, за разбойное нападение он получил восемь лет. Валентина с помощью бабушек и дедушек тянула на себе двоих детей, не досидела в декрете и вышла на работу. Конечно, денег не хватало. Мы с Эммой задумчиво киваем, и я ловлю себя на мысли, о чём думает моя напарница? Я искоса смотрю вправо. Лицо её слегка нахмурено, она делает пометки капиллярной ручкой. Сочувствует ли она жертве? Не в смысле, жалеет, что её убили, а в том, с каким неотвратимым фатализмом складывалась её судьба? Работая в Конторе, Эмма слышала сотни таких историй, как и я, и я всегда думал, могли ли все эти истории равнодушия, жестокости, бедности и насилия закончиться иначе, а не с той сценарной запрограммированностью, которую отметёт даже плохой беллетрист, но почти никогда не отвергает сама судьба.

Девочки подрастали, денег не хватало. Первые пару лет она ещё ездила к мужу в тюрьму, потом бросила. Нет, она не знает, сама она так решила, или кто-то помог ей решиться. Родители мужа, кажется, всё поняли и помогали в воспитании внучек. Девочки были досмотрены, насколько это возможно для матери-одиночки с обычной поселковой работой. Нет, она не знает, скучали ли девочки по отцу. Нет, кажется не бил, во всяком случае, она не видела синяков. Она не знает, любил ли он детей, её муж был странный человек. Как можно было выйти замуж за такого? А как можно выйти замуж за пьяницу, хочу спросить я, но опять не спрашиваю. В маленьких городах, как на балу, все танцуют по установленной программе – полонез, вальс, кадриль, мазурка. Чтобы танцевать так, как хочешь, нужно отсюда уехать, иначе станцуешь всю программу до самого котильона. Если на балу тебе предлагает руку скучный и некрасивый кавалер, нужно идти и танцевать. Если тебе оказывает знаки внимания парень, уже отсидевший в колонии для малолетних, у которого в семье одна половина алкоголики, а другая – уголовники, то что поделаешь, иди за него замуж и надейся, что он сумеет исправиться.

Свидетельница кашляет и булькает горлом, совсем как голубь. Я открываю и даю ей маленькую бутылочку воды, которую заботливо поставили на стол коллеги из местного отделения. Она благодарит, как будто я одарил её эликсиром вечной молодости.

Нет, мужиков она не водила. Вроде, у неё никого не было. Бутылочка отставлена в сторону, сейчас последует важное заявление. Свидетельница разглаживает складки на одежде. Год назад, говорит она, Валя собралась на заработки в Россию. Оставила дочек бабушке с дедушкой и уехала. Вернулась несколько месяцев назад.

‒ А куда ездила? ‒ спрашиваю я.

Её зубы сверкают, как расплав в мартеновской печи.

‒ Куда-то под Москву, ‒ немного подумав, говорит она.

‒ А кем работать? ‒ спрашивает Эмма.

Женщина пожимает плечами.

‒ Точно не знаю. Её мать говорила, что помощницей по дому в какую-то семью.

Эмма делает пометки в блокноте.

‒ Когда она вернулась?

‒ Летом.

Я хочу спросить, удалось ли Вале заработать денег, но свидетельница уже взахлёб рассказывает, что Валя привезла целую кучу денег, сделала ремонт на кухне, купила телевизор и хотела отремонтировать крышу и вставить стеклопакеты. Даже машину хотела купить, чтобы возить девочек в школу, потому что автобусы часто ломались.

Жэншчына с видом победительницы смотрит на нас с Эммой. Конечно, она первой сообщила такую ценную информацию. Я задаю ещё несколько вопросов, но она больше ничего не знает.

Ещё несколько свидетелей, все женщины, повторяют то, что мы уже слышали. Никто не знает, был ли у погибшей постоянный мужчина, и никто не видел её бывшего мужа уже много лет.

Общение с людьми выматывает. Даже если эти люди искренне стараются тебе помочь и рассказать всё, что знают. Эмма тоже выглядит уставшей. За окном стемнело, нам пора собираться. Приезжает Серпохвостов, он опрашивал родителей. Я вижу его озабоченное лицо и понимаю, что бывшего мужа убитой найти не удалось.

По пути в Контору в машине мы делимся первыми размышлениями. Эмма отмалчивается. Серпохвостов склоняется к версии, что это сделал бывший муж. Заманчиво. Я считаю эту версию наиболее вероятной, но молекула сомнения плавает где-то в глубинах моего естества, посылает слабые импульсы. Вася и Герцык, кажется, согласны с Серпохвостовым. За окном машины мелькает темнота. Странно, что сегодня обошлось без ливня.

Серпохвостов говорит:

‒ Доложу полковнику сам.

Это хорошо, сэкономит наше время. Мы быстро распределяем задачи на завтра. Мне достаётся клиника и таинственный младенец. Серпохвостов поедет к родителям бывшего мужа, Вася с Герцыком поработают на месте убийства, ещё раз опросят родственников и соседей.

Оставшуюся часть пути я провожу в молчании. Перед кольцевой пробка на въезде в город. Водитель нервничает и матерится вполголоса. Впереди море красных огоньков, которые мельтешат, как светлячки летним вечером. Меня клонит в сон. За весь день я ничего не съел, и в животе предательски урчит. Эмма, кажется, спит, или просто не хочет разговаривать.

Мы урывками движемся вперёд. Я думаю, какая еда есть у меня в холодильнике. При этой мысли у меня начинает выделяться слюна, как у подопытной собаки. Кажется, оставались вчерашние хинкали и какой-то салат. Моя машина возле конторы, но я больше не хочу дышать конторским воздухом. Чёрт с ним, доберусь завтра на метро. Пробка исчезает, как по волшебству, в самом неожиданном месте. Каких-то два недалёких не смогли поделить перекрёсток. Водитель жмёт на газ, пока дорога свободна.

Мы едем по ярко освещённому проспекту. За окнами домов скрываются тысячи человеческих жизней, тысячи судеб. Не могу не думать об этом. Мне часто приходят в голову странные мысли.

Влажный асфальт блестит. Из-за огней и световых пятен всё вокруг кажется не совсем реальным, даже я сам. Водитель торопится и поэтому не заезжает во двор, высаживает меня на остановке. Я говорю всем пока, и все что-то бормочут в ответ, только Эмма, кажется, даже не заметила, что я вышел.

На улице заметно похолодало, и быстро иду, засунув руки в карманы. Кепка точно не помешала бы. Ветер из-за угла наносит мне ощутимый хук, но я остаюсь на ногах и не прекращаю идти вперёд. Вокруг спешат пешеходы, полы плащей хлопают на ветру, как паруса. Девушка пытается справиться с непослушным зонтом, который хочет утащить её куда-то далеко, и я вспоминаю детский фильм про Мэри Поппинс. Сотня-другая шагов, и я скрываюсь за деревьями. Летом липы пахнут одуряюще, а сейчас голые ветви выглядят немощно и невзрачно, как руки дистрофиков. Женщина мертва, и где-то по улицам ходит её убийца. Старого «рено» на стоянке больше не видно, парковочное место облеплено опавшими листьями.

Подъезд, лифт, квартира ‒ всё, как обычно. Каждый мой день похож на другой, без разницы, прошлый или будущий. После ужина я полчаса смотрю на Solus Rex. Его подарила мне одна из бывших подружек года три назад, нет смысла упоминать её имя. Solus Rex ‒ это суйсеки, японский камень для созерцания. Подруга, очень экстравагантная дама, увлекающаяся восточной культурой и восточной философией и тантрическим сексом, купила камень на какой-то специализированной выставке, и привезла его мне в подарок на день рождения. Solus Rex ‒ это его поэтическое имя, данное художником, вырезавшим деревянную подставку и указанное в сертификате. Странный подарок странного человека. Я всегда хотел собаку, а получил камень. Собаку я не заведу, потому что не хочу мучить животное городской квартирой. Отец, уезжая, оставил мне дачу, в которой можно было жить круглый год, но я её продал, и теперь гипотетическую собаку негде держать. Я хочу большого пса, ньюфаундленда, например, такого, который служит во взрывотехническом подразделении и с которым мы периодически сталкиваемся по работе, и в городской квартире он просто умрёт от ожирения сердца.

В общем, я опять отвлёкся. Solus Rex я поставил на подоконник, с подарившей его женщиной мы расстались спустя пару месяцев, и я про него забыл. Он слился с подоконником, окном и заоконным пейзажем. Иногда я смахивал с него пыль, но редко, ещё реже обращал на него внимания. О женщине, его подарившей, я вообще не вспоминал.

Однажды я вернулся домой пьяным. Я часто пью много. Я прошёл в спальню, не разуваясь, уже не помню, зачем, и взгляд мой остановился на камне. Не знаю, почему, но я сел на постель и стал смотреть на него, не отрываясь. Кусок светло-серого дендритового агата смотрел на меня. Он напоминал фигуру сидящего человека, но стоило моргнуть глазами, и сходство исчезало. Странно, что я не замечал этого эффекта раньше. Камень рождал впечатление цельности, законченности, завершённости, и вместе с тем было в нём какое-то неуловимое напряжение, лёгкая ущербность, прелестная извращённая безобразность. Светлые тонкие прожилки струились по тёмной поверхности. Кажется, я начал трезветь. Я просидел так, наверное, полчаса, потому что время перестало существовать. Такой эффект раньше могли вызвать только качественные препараты.

Я посмотрел в интернете, что значит Solus Rex. В переводе означает ‒ только король. Может быть, тому, кто дал камню его имя, кусок породы тоже напомнил сидящего на троне человека. Теперь камень ‒ мой лучший друг. Каждый вечер я смотрю на него, и чувствую спокойствие и умиротворение. Только король способен на такое.

Когда меня нет дома, Solus Rex смотрит в окно, напитывается впечатлениями. Я смотрю на него, и тоскливые мысли развеиваются. Я соблюдаю тишину, даже музыку не включаю. Кажется, он светится полумраке. После такого сеанса у меня есть силы поужинать, вымыть посуду и заняться другими полезными делами. Может, завтра схожу в спортзал, я пропустил уже три или четыре недели. Я видел несколько пропущенных на телефоне, но не перезванивал.

Утром я встаю очень рано, быстро завтракаю и иду к метро. Первый иней на пожухлой траве, родители тянут упирающихся детей в садик. Как хорошо, что у меня нет ребёнка. Что бы я делал с ним? К ребёнку обычно полагается жена, как кетчуп к картошке-фри, но и без жены мне лучше. Приложения для знакомств вполне позволяют мне реализовать свои сексуальные амбиции, а женщины в возрасте, к которым я питаю склонность, обычно раскрепощены и знают, чего хотят. Кстати, нужно позвонить Инессе. Она одна из лучших моих подруг, жгучая и порывистая, как тропическая лихорадка. Я не писал ей несколько дней, нужно напомнить о себе

Сегодня на мне полупальто с шарфом, а не куртка, но голову мне прикрыть нечем, кроме вязаной шапочки, для которой слишком тепло и которую я оставил дома. В кармане пальто нахожу завалявшуюся там с прошлой весны жевательную резинку и дожёвываю две последние пластинки, испытывая забытое с детства ощущение счастья. Я уверен, что сегодня должно произойти что-то хорошее, пусть лица людей в метро и пытаются меня разубедить. Может быть, это Solus Rex так поработал со мной вчера. Если у каждого японца, начиная с древности, есть собственный суйсеки, непонятно, откуда вся эта восточная жестокость ‒ сэппуку, варение людей живьём, пытка связыванием. Японцы должны быть самой умиротворённой нацией.

В метро полно народу и хорошо, что мне ехать всего три остановки. Рабочие едут на свои заводы и стройплощадки, время офисного бентоса ещё не наступило. Я не похож на работягу, и пахнет от меня не перегаром, а туалетной водой, и поэтому и здесь я чужой.

С детства люблю бегать по эскалатору. На «Купаловской» эскалаторы высокие и крутые, но в давке особо не разгонишься. В лицо мне тычется сумка, в которой наверняка лежит банка с супом. Кажется, я слышу запах борща.

Этот запах преследует меня до самой Конторы. Я пришёл очень рано, но Серпохвостов уже на месте, сидит, уткнувшись в ноутбук, вяло со мной здоровается.

‒ Какие новости? ‒ спрашиваю я.

Он морщится, как от ушной боли.

‒ Судмедэксперты что-то тормозят, полковник обещал вчера их поторопить. У нашего дела высший приоритет.

Он доволен, что у его дела высший приоритет. Наверняка, он так и говорит всем ‒ моё дело, мои люди. Сейчас он выглядит озабоченным и похожим на мелкого клерка. Впрочем, на мелкого клерка он похож всегда, даже, наверное, когда спит с женой так же нервно подёргивает кончиком носа, словно к чему-то брезгливо принюхивается. Но специалист он неплохой, может создать команду и заставить её работать. На моей памяти он размотал несколько непростых дел.

‒ Чем планируешь заняться? ‒ спрашивает он, как будто не помнит вчерашнего разговора в машине по пути назад.

‒ Съезжу в клинику, попробую разузнать про ребёнка, ‒ говорю я, ‒ может, всплывёт что-то интересное.

Серпохвостов задумчиво кивает, барабаня пальцами по клавиатуре. Кажется, хочет дать мне другое задание. От яркого белого света ламп у него слезятся глаза.

‒ Ладно, ‒ говорит он. ‒ Главная задача ‒ найти её бывшего, но и о прочем забывать не стоит.

Контора постепенно оживает, в коридоре слышны голоса и шаги. Заходит Эмма, за ней Вася и Герцык. Мы снова проговариваем вчерашний план и расходимся. Серпохвостов считает главным подозреваемым бывшего мужа, поэтому берёт на себя эту часть, а мне, как всегда, достаются очистки, объедки и прочий шрот. Ну и пусть. Не люблю быть в центре внимания, особенно в Конторе, где полно карьеристов. Возможно, Серпохвостов и взял меня в команду, как сговорчивого парня, который будет таскать рояль, пока начальник не сыграет на нём свою сюиту.

Иду длинными коридорами, спускаюсь в гараж, беру ключи от машины у дежурного, расписываюсь в журнале. В гараже всегда полутемно и сыро. Уже давно ходят разговоры, что для Конторы должна построить новое здание с гаражом, но пока всё откладывается, руководство всё никак не может выбрать участок.

Иду между рядами машин, ищу нужную. Мы берём именно её, потому что до списания ей осталось пару тысяч километров, если не добавят новые. Не то, чтобы машин было здесь слишком много, просто на них постоянно ездят разные люди, и то место, где я оставлял автомобиль недели две назад, пусто. Светильники горят через один в целях экономии. Толстая труба пожаротушения ползёт по потолку, как анаконда. Машину я нахожу в дальнем конце гаража. Наверное, ездил какой-то начальник, потому что оставил её не там, где она должна стоять. «Шкоде» не помешает мойка, но мне не хочется тратить на это время. Тот, кто ездил до меня, оставил в кармане двери пустую бутылку от минералки и смятую обёртку от шоколадного батончика. Неряшливый сладкоежка, думаю я. Перед выездом внимательно сверяюсь с картой, я плохо знаю район, где расположена клиника. Не хочу включать навигатор, не люблю, когда мне указывают.

Теперь на улицах много машин, все торопятся на работу за своим куском пирога. Я встраиваюсь в общий поток и спокойно еду, пристроившись за автобусом. Утро необычно погожее для минской осени. Скоро ляжет снег, а зима в большом городе ‒ это просто мучение. Зиму можно переждать где-нибудь в глуши, у разожжённого камина, в тепле, поглаживая ореховое ложе двустволки, когда за окном беспредельные белые просторы, сугробы и укрытые снегом леса. В городе зима превращается в сырую туберкулёзную слякоть и размазню.

Автобус сворачивает согласно маршрута, а я еду дальше. Хорошо, что я сегодня один. Тренькает телефон, краем глаза вижу корпоративный чат, ничего интересного. Я никогда туда ничего не пишу. Постепенно я подбираюсь к клинике. За площадью Бангалор почти сразу начинаются кварталы малоэтажной застройки, окружённые деревьями. Тротуары усыпаны кленовыми и тополиными листьями, раздолье для собак. Еду медленно, смотрю по сторонам. Здание клиники выделяется фасадом из серого керамогранита и чугунной оградой вокруг небольшой стоянки. На столбах камеры видеонаблюдения, и на всех сидят голуби. На флагштоке у входа развевается синий флаг, на котором мать прижимает к груди новорождённого. Вокруг ни одного человека. Я паркуюсь за оградой и иду к крыльцу. В руках у меня копии документов, изъятых вчера в доме убитой.

Ступени как будто похищены из средневекового замка. Я ожидаю, что дверь будет закрыта, но она легко распахивается. Меня должен встретить специфический медицинский запах, но лицо обдаёт волной ароматизированного воздуха. Я прохожу вторую дверь и оказываюсь в маленьком фойе, стены которого увешаны зеркалами и окрашены в белый, наверное, для расширения пространства. Прямо передо мной за белоснежной стойкой сидит женщина в обычной одежде и очках, но во всём облике, которой улавливается близость к медицине, вспоминаются шприцы, стетоскопы, ампулы и капельницы. Даже я со своим опытом не могу определить, сколько ей лет, красива она или неприглядна. За её спиной стеклянная дверь, за которой я угадываю контуры лестницы наверх.

‒ Добрый день, ‒ громко здороваюсь я.

‒Здравствуйте, ‒ говорит женщина за стойкой, и её очки преломляют свет потолочных светильников. Будь линзы потолще, она бы испепелила меня, как лазером. ‒ Вы записаны?

‒ Да, ‒ отвечаю я и показываю удостоверение.

Она долго смотрит на документ, потом переспрашивает мою фамилию и делает какую-то пометку в компьютере.

‒ А вы по какому вопросу? ‒ спрашивает она.

Я называю фамилию врача, которая значится на документах.

‒ Сейчас она спустится, ‒ говорит женщина в очках, ‒ присядьте.

‒ Я постою.

Женщина снимает телефонную трубку и с кем-то разговаривает, а я рассматриваю её маникюр. Она нажимала на кнопки кончиком ногтя, потому что из-за его длины не могла дотронуться подушечкой пальца. Ногти клацали, как кастаньеты. Поговорив, она кладёт трубку и делает вид, что меня не существует. Кулер, стоящий в уголке, бурлит и выпускает из своих глубин несколько голубоватых пузырьков воздуха. Я смотрю на развешенные по стенам плакаты, источающие восхищение счастьем материнства.

Ещё задолго до того, как дверь открылась, я слышу цоканье каблуков по лестнице. Из проёма двери сверкает ослепительно белоснежный халат. Он надет на женщину средних лет с лицом монахини, даже, наверное, игуменьи

‒ Вы ко мне? ‒ спрашивает она. ‒ Пойдёмте.

Она молча ведёт меня по лестнице на второй этаж. Медицинский халат обтягивает какие-то нечеловеческие квадратные формы, как будто под тканью скрывается плохо замаскированный пришелец. Пока мы поднимаемся, я думаю о том, что медицинская клиника ‒ идеальное прикрытие для инопланетян, которые хотят проводить научные и немного вивисекторские опыты над людьми. Коридор второго этажа окрашен в неуловимые пастельные цвета, наверное, по представлениям дизайнера, чрево женщины изнутри выглядит именно так.

Врач открывает кабинет и молча указывает на неудобный на вид стул. Сама садится напротив и смотрит на меня глазами глубоководной рыбы. И кабинет похож на аквариум обилием стекла, зеленью на подоконнике и кондиционером, немного напоминающим аэратор. Стул оказывается неудобным не только на вид.

‒ Что вы хотели? ‒ спрашивает женщина и складывает руки на столе.

‒ Поговорить об одной из ваших бывших пациенток.

‒ Что с ней случилось?

‒ Она погибла.

На её лице я вижу удивление, как будто глубоководная рыба впервые увидела солнечный свет.

‒ О ком выговорите?

Я протягиваю ей документы, она берёт их в руки и рассматривает, словно ожидает увидеть капли крови на плотной бумаге.