Solus Rex

Алексей Куксинский

Solus Rex

Впервые я побрился налысо в девятом классе. Я не был скинхедом или ещё каким-нибудь неформалом, просто, проходя мимо парикмахерской, решил поддаться импульсу, исходящему из глубин того, где должна располагаться душа. Зачем ещё нужна юность, если всегда быть послушным, делать то, что говорят, писать строго по линейке и переходить дорогу только на зелёный свет?

Юность растаяла, а привычка писать поперёк по линованной бумаге осталась. Парикмахерская не та, и я уже не тот. Свет лампы отражается на моём бритом черепе, и девушка, которая меня стрижёт, озадаченно смотрит на мой затылок, не замечая, что я наблюдаю за её отражением в зеркале. Кажется, она считает, что новый образ мне не подходит, а я доволен. Несколько волосков прилипли к переносице и щекочут.

‒ Отлично, ‒ говорю я.

Девушка, спохватившись, пуховкой обметает мне лицо и шею, вопросительно показывает мне пульверизатор с одеколоном, я отрицательно мотаю головой. В барбершопах мне не предлагают одеколон, но это обычная парикмахерская в каком-то чижовском полуподвале, и сервис здесь, как в советской парикмахерской, в которую отец привёл меня стричься перед моей первой школьной линейкой. До сегодняшнего утра я носил аккуратную причёску, как говорят в народе, «под мента».

Хотя девушка молодец, побрила меня хорошо. Она распускает завязки накидки и отбрасывает её в сторону движением опытного фокусника, который показывает зрителям распиленную надвое женщину. Публика ждёт, что ниже шеи моё тело исчезло, но всё на месте. Девушка убирает накидку, я выбираюсь из кресла. В парикмахерской прохладно и пахнет, как на уроке химии. У девушки на тыльной стороне руки татуировка раскрытых ножниц, её рабочего инструмента. Любопытно. А что должен набить я ‒ пистолет? Авторучку? Бланк протокола? За двенадцать лет работы в Конторе я доставал пистолет трижды, и ни разу не пускал его в ход.

Под ногами волосы, и мне кажется, что их слишком много, хотя я хожу в парикмахерскую дважды в месяц. Девушка ждёт, пока я лезу за бумажником.

‒ Вам точно нравится? ‒ спрашивает она.

‒ Не сомневайтесь.

Я расплачиваюсь и говорю, что сдачи не нужно. Девушка удивлённо смотрит на меня. Видимо, чаевые здесь не в моде, а я везде, где мне нравится, оставляю чаевые. Это один из моих способов борьбы с нашей псевдосоветской действительностью, которая не предполагает, что человек может быть доволен. Снимаю с вешалки куртку, девушка за моей спиной шуршит бумажками, как мышь.

‒ Отличное тату, кстати, ‒ говорю я, выходя.

‒ Хорошего дня! ‒ кричит девушка мне вслед.

На улице мерзковато. Не знаю на свете худшего времени, чем дождливая осень в Минске, да ещё и в Чижовке. Под дождём серые панельные дома становятся темнее, как будто впитывают в себя не воду и туман, а серость и темноту. На деревьях ещё сохранились остатки летней лиственной роскоши. Под ногами перекатываются коричневые каштаны, настоящие драгоценности для малышей из расположенного поблизости детского сада. Я иду к машине, которая покрыта каплями, как мелким бисером. Нужно ехать в Контору, возиться с бумажками. Важных дел мне не доверяют, но говорят, что на подхвате я хорош. Сажусь в машину, аккуратно выезжаю из тесного двора. Когда проектировали эти дома и дворы, архитекторы даже и помыслить не могли, какое количество машин будет искать здесь пристанище. Узкий длинный выезд, заставленный автомобилями, и я нажимаю на газ, чтобы успеть разминуться с продуктовым фургоном.

Еду в молчании, не включаю музыку, иногда смотрюсь на своё отражение в зеркале заднего вида. Мне нравится форма моего черепа, но впечатление получается неоднозначное. Образ могли бы скрасить очки с простыми стёклами в стальной оправе, я был бы похож на интеллектуала, может быть, на преподавателя университета, а так вижу в отражении уголовника, даже не крупного воротилы, а так, средней руки рэкетира.

В конторе у входа, ещё не успев достать пропуск, сталкиваюсь с Серпохвостовым. Он пробегает мимо и почти добегает до выхода, а потом останавливается и смотрит на мою голову. Утром, когда мы разъезжались, я был с обычной причёской.

‒ О, ‒ говорит он, ‒ под полковника косишь?

Полковник Кирпонос, наш начальник, сверкает бритым черепом столько, сколько я его знаю, то есть почти тридцать лет. Хотя мой отец рассказывал, что в молодости Кирпонос носил кудрявые волосы до плеч, и постригся, только поступив в школу милиции.

Я провожу рукой по голому черепу. Странное чувство, я не привык к голой коже, как будто гладишь что-то постороннее, не принадлежащее тебе. Вторая рука продолжает шарить в кармане. Пропуск цепляется острыми углами за карман и застревает. Серпохвостов таращит свои маленькие глаза и улыбается. Он стоит на несколько ступеней ниже и едва достаёт мне до пояса.

‒ Просто захотелось, ‒ отвечаю я.

Наконец, мне удаётся извлечь пропуск наружу, турникет пищит и мигает зелёным. Серпохвостов что-то бормочет мне в спину, но я уже на втором этаже. По коридору идёт Эмма с кучей скоросшивателей и делает вид, что не удивлена переменам в моей внешности. Получается это у неё плохо. Пока я ковыряюсь в замочной скважине, она проходит мимо, постукивая каблуками. Я не смотрю ей в след, хотя мне и нравятся женщины в теле.

Стол мой завален бумагами, из-под которых виднеется ноутбук. Мы почти накрыли крупную коррупционную сеть поставщиков медоборудования и чиновников разного ранга, но несколько крупных игроков могут ускользнуть, если доказательства не будут достаточно вескими. Собственно, поэтому я и ездил в Чижовку, встречался в дешёвеньком офисе с одним деятелем, от которого получил немного полезной информации. Деятель засветился в одном неприятном деле, но вовремя залёг на дно. Я его немного прижал, и он выдал несколько фамилий, две из которых меня очень заинтересовали.

Пока я заношу всю полученную информацию в ноутбук, рабочий день заканчивается. Кисти рук затекли, но я не встаю из-за стола, пока не ставлю последнюю точку. На меня редко снисходит желание поработать, и нужно этим пользоваться по полной. Окно приоткрыто, осенний воздух холодит лысину, создавая впечатление, что по затылку ползает маленький зверёк, который иногда лижет кожу мягким шершавым языком. Кабинет маленький; говорят, в здании Конторы до революции располагался публичный дом, поэтому у нас так много маленьких кабинетов. И предназначение постройки не изменилось: тогда тут за деньги трахали проституток, а теперь мы уже бесплатно трахаем всех, кто преступил закон.

За окном октябрьские сумерки, где-то вдали горят уличные фонари и зелёным маячком мигает вывеска аптеки. Я закончил с писаниной, всё сохраняю и выключаю ноутбук. Как всегда осенью, накатывают грустные мысли. Я борюсь с ними с помощью тренажёрного зала, кино, музыки и алкоголя, причём, последнее средство превалирует над первыми. За окном гудят машины, это коллеги разъезжаются по домам. За весь день мне никто ни разу не позвонил, и мне это нравится. Я всегда ощущал себя в Конторе глубоко законспирированным шпионом, выполняющим важное задание, вроде Штирлица в гестапо. Это придаёт какой-то смысл моей работе на Контору, притупляет чувство безысходности.

Пора домой. Я иду пустынными коридорами, но знаю, что в некоторых кабинетах мои коллеги ещё блюдут государственную и общественную безопасность. Из-за двери полковника Кирпоноса пахнет кофе. Он не уходит с работы раньше восьми. За углом уборщица возит шваброй по полу, катит свою тележку. Турникет некоторое время не хочет меня выпускать, наверняка, он что-то подозревает. Дежурный зорко следит за моими попытками, но кнопку не нажимает. Наконец, я на свободе, выхожу в серый октябрьский вечер, как в открытый космос. Почему-то мокрый асфальт издаёт запах свежих огурцов. Ветер заставляет меня застегнуть куртку и ускорить шаг. Домой, домой, думаю я. Дома никто не заставляет меня выполнять абсурдные указания вроде вывешивания портрета президента в кабинете или подписки на ведомственную газету.

Дорога к дому. Тут рассказывать нечего, чёрная дорога, огни машин и сигналы светофоров. Опять мысли отвлекают меня, и я забываю включить музыку. С лип, растущих у моего дома, почти облетела листва. Место, на котором я обычно паркуюсь, занято. Наверное, какой-то пришелец из параллельной вселенной, который не знает, что в таких домах, как мой, парковочные места негласно распределены ещё много лет назад. Так и есть, старенький «рено», кто пустил его за наш шлагбаум? Кстати, вот доказательство, что богатые более толерантны и демократичны: припаркуйся мой сосед на своём «лексусе» в каком-нибудь гетто, неминуемо лишился бы значка на решётке радиатора, а то и шины прокололи бы. А с «рено» ничего не случится, брезгливо приподнятые губы и косые взгляды не оставляют царапин.

Моя машина гораздо скромнее соседского «лексуса», но тоже неплоха. Домофон приветствует меня, а потом и лифт голосом опытного сутенёра приглашает подняться на этаж. Лифт ‒ мой самый приятный собеседник, ничего от меня не требует. В квартире чистота и пустота, клининговая фирма работает хорошо. Лёгкий ужин из полуфабрикатов, серия сериала, час упражнений на тренажёре, музыка, созерцание моего Solus Rex, новости за день, душ, мастурбация, сон.

Лирическое отступление. Конечно, даже со своей зарплатой я не смог бы позволить себе такую квартиру и такую машину. Это всё отец, храни его удача. В школе я уже не застал время, когда писали сочинения про типичных представителей. Мой отец тоже типичный представитель своего времени ‒ двадцать лет проработал в милиции, потом ушёл в бизнес, потом вынужден был уехать из страны, когда понял, что власть не даст ему нормально работать. Может быть, его бы посадили, но он знал слишком много и сумел себя как-то обезопасить. Отцу, маме и сестре разрешили уехать, вот только меня пришлось оставить в качестве своеобразного заложника, как гарантию, что, вдохнув воздуха свободы, отец не станет болтать языком. Теперь я не могу ездить за границу, а моя семья опасается возвращаться сюда, пусть и ненадолго. У них там теперь своя жизнь, родители живут в Германии, сестра вышла замуж за австрийца и живёт в Линце, родила дочку. Я видел племянницу только на экране. В целом, их жизнь протекает в другом мире, и наши миры соприкоснутся, только если в моей реальности что-то изменится ‒ когда весь тот колхоз (в философском и мировоззренческом смысле этого слова) исчезнет, когда президентом перестанет быть председатель совхоза, когда из власти будут изгнана вся номенклатурная нечисть. Вообще, я хочу написать книгу и даже придумал для неё название. «Философия колхоза», или, может быть, «Колхоз как философия», потому что для нашей страны колхоз ‒ это не предприятие и не способ хозяйствования, а философия, парадигма и символ веры, религия. Во что веруешь? В колхоз, всесильный и всепоглощающий.

Лирическое отступление затянулось. Легче на душе не стало, возможно, потому что у меня нет души. Лысая голова лежит на подушке. Интересные ощущения. Девушка-парикмахер говорила, что каждые два-три дня нужно брить череп во избежание щетинистости. Щетина будет скрести по наволочке и мешать спать. Само слово «щетинистость» звучит шершаво и цепляется за нёбо, дёсны и язык.

С самого утра в офисе какая-то суета. Оказывается, в городе N, с сорока километрах от Минска в квартире обнаружили труп женщины. В данном случае название города не имеет значения, потому что все маленькие города похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы. Площадь с райсоветом, статуя Ленина, церковь или костёл (а иногда, и то, и другое), несколько многоэтажек, частный сектор, много зелени, река, тягучая дремотность и серая обыденность

Пока на месте работают специалисты из районного отдела нашей Конторы, но всем понятно, что делом будем заниматься мы. Полковник устраивает небольшую планёрку, назначает старшим группы Серпохвостова. Тот медленно обводит взглядом собравшихся. Кажется, в холодном свете ламп мы выглядим не очень. Серпохвостов называет фамилии тех, кто войдёт в его группу. Вася, Герцык, Эмма как координатор. Серпохвостов смотрит на меня. За его спиной новая интерактивная доска с какими-то схемами и таблицами. Я делаю вид, что мне всё равно. Наверное, так и есть на самом деле. Мой череп привлекает лишнее внимание, и Серпохвостов выплёвывает мою фамилию, как будто она застряла у него в трахее и мешает дышать.

Мы ждём наш микроавтобус под пасмурным утренним небом. Наши эксперты выехали ещё рано утром, и, когда мы явимся во всём блеске своего профессионализма, у нас уже будут первые результаты. Нужно будет купить кепку, думаю я. Лысина зябнет и покрывается капельками тумана. Я вижу, что Эмма иногда искоса смотрит на меня. Серпохвостов кутается в плащ, который ему великоват. Герцык что-то обсуждает с Васей. Я рассматриваю мелкие трещины на терракотовом фасаде Конторы. Из-за угла выезжает наш микроавтобус, и мы загружаемся. Я сажусь в самом конце, чтобы смотреть в окно. Серпохвостов садится рядом с водителем. Духи Эммы пахнут на весь салон. Горьковатый запах заставляет меня отвлечься от размышлений. Эмма смотрит какие-то записи в блокноте, а Вася с Герцыком уткнулись в свои телефоны. На улицах города утренний час пик, и мы медленно тянемся, останавливаясь на каждом светофоре. Возле цирка мы совсем останавливаемся и стоим, наверное, минут десять. Наверное, пропускаем чей-то кортеж. В последнее время к нам повадились ездить делегации таких необычных стран, что найти общие интересы между ними и Беларусью тяжелее, чем обнаружить сходство ворона с конторкой. Впереди, как стробоскопы в провинциальном клубе, сверкают мигалки. Так и есть, очередной туарег, зулус или бедуин прибыл к нам со своих нефтяных плантаций. Мы теперь дружим только с такими, ведь среди руководства страны почему-то считается, что чем темнее у визави кожа, чем дальше от Беларуси находится его страна, чем более различны наши культуры и мировоззрения, чем больше у него долларов и нефти, тем крепче будет дружба. Видимо, со всеми нашими ближними соседями мы уже сдружились достаточно хорошо.

Пробка рассасывается. Кажется, в этот раз заморский гость не захватил ни слонов, ни верблюдов. А я помню, как прямо в центре Минска несколько лет назад стоял шатёр одного такого богатого друга, и упитанные верблюды невозмутимо щипали сочную газонную траву.

Мы уже выехали из города, теперь дело пойдёт веселее. Серпохвостов то и дело сверяется с картой в смартфоне, даёт водителю руководящие указания. Он очень любит руководить, просто упивается каждым повелительным наклонением. Лично я никем не хочу руководить, у меня и собой-то руководить не очень получается. Мы едем через лес, и я замечаю прыгающую по веткам белку. Лес заканчивается, и я вижу впереди дома и серый гриб водонапорной башни. Несколько тракторов ездит по полю, месят землю. Мы едем вдоль маленьких домов, переезжаем неширокую реку по бетонному мосту. На улицах мало прохожих и машин. На светофоре мы останавливаемся, водитель спрашивает, куда поворачивать. Серпохвостов смотрит на экран телефона, вертит его в разные стороны, соображая. Я смотрю на центральную площадь, на которой небольшого размера Ленин рукой указывает на стоящий на постаменте танк с задранной в небо пушкой.

На пушке сидит ворона и смотрит на меня. Загорается зелёный, но мы продолжаем стоять. Сзади сигналит какая-то колымага.

‒ Давай налево, ‒ говорит Серпохвостов.

‒ Из этого ряда нельзя налево, ‒ огрызается водитель.

Мы поворачиваем направо, и Серпохвостов опять смотрит в телефон. Я знаю, что Эмма улыбается.

‒ Может, нужно было, чтобы нас встретили? ‒ спрашивает Вася.

‒ Да тут всего три улицы и два переулка, ‒ бормочет Серпохвостов.

Опять едем мимо каких-то домов, попадаются даже несколько кирпичных пятиэтажек. На улицах голые деревья, и небо кажется мокрым и плохо постиранным. Город заканчивается, за лесом и полем начинается какой-то посёлок из нескольких сблокированных двухэтажных домов. Возле одного из них стоит несколько машин, и толпятся люди.

‒ Сюда, ‒ говорит Серпохвостов, пряча телефон.

‒ Вижу, ‒ отвечает водитель и прибавляет газ.

Дорога плохая, асфальт разбит. Мы паркуемся на обочине, почти сразу за дверями начинается кювет. Я выхожу последним и стараюсь держаться позади. Водитель закуривает, а мы гуськом идём к дому, чей участок перевязан жёлтыми сигнальными лентами. Навстречу уже идут какие-то люди со встревоженными лицами. Среди машин я вижу пожарную и аварийную газовой службы. Серпохвостов резко пожимает протянутые ему руки, а, поскольку людей собралось много, весь ритуал занимает больше минуты. Мне тоже приходится пожать десяток-другой рук, и я думаю, что со стороны это выглядит, наверное, забавно. Эмма стоит в стороне и вежливо здоровается. Её грудь и бёдра, как всегда, притягивают мужское внимание.

Я не запоминаю имён и лиц. Когда приветственный ритуал заканчивается, мы надеваем перчатки и бахилы и заходим в дом. Двухэтажный, сложенный из железобетонных панелей, крайний в ряду из четырёх сблокированных домов. Такие в конце восьмидесятых строил для своих работников местный завод электротехнической аппаратуры. Завод разорился, люди остались. Состояние дома не очень хорошее, но не удручающее. Через стекло задней двери я вижу обнесённый низкой изгородью участок с грядками и теплицами. Мы толпимся в маленькой прихожей, которая до потолка отделана потемневшей от времени вагонкой. Слабо пахнет едой. На полу старый ковёр, на вешалке несколько старых курток и пальто. Прямо дверь на кухню, дешёвая мебель и линолеум в пузырях. Двери в гостиную и ванную закрыты. Наверху слышны голоса людей, Серпохвостов громко кашляет, и сверху спускается один из наших криминалистов, затянутый в защитный белый комбинезон и маску. Это Лонский, один из самых опытных экспертов.

‒ Поднимайтесь, ‒ говорит он, ‒ тут, правда, тесновато. Тело уже увезли.

Мы поднимаемся наверх. Тут небольшой холл, две спальни и кладовка. Обои, которые обычно клеят в социальном жилье, недавно побелённый потолок и светильник с лампами накаливания. У двери в кладовку ‒ высохшая бурая лужа, смазанная, как будто в ней наступили, несколько бурых капель на обоях и двери. В кладовке горит свет, она заставлена какими-то коробками и банками. Я испытываю неприятное чувство, когда таким вот образом вторгаюсь в чуждый мне быт. Лонский вводит нас в курс дела. Он начал работать ещё в последние годы Советского Союза, поэтому называет убитую гражданкой и потерпевшей. В общем, потерпевшая, Купраш В. А., двадцать семь лет, несколько колото-резаных ран грудной клетки и области шеи. Двое детей, работала оператором местной котельной. С мужем в разводе уже больше двух лет, и вот этот самый бывший муж три недели назад вышел из тюрьмы, где мотал восемь лет за вооружённую попытку грабежа. Эмма что-то пишет в блокнот.

‒ Ого, ‒ говорит Серпохвостов, ‒ надо поговорить с этим парнем.

‒ Дети у бабушки с дедушкой, ‒ говорит Лонский, ‒ каникулы. Кажется, местные им уже сообщили.

‒ Кто обнаружил?

‒ Соседка увидела открытую дверь и вошла.

Из ближайшей комнаты выходит ещё один эксперт с аккумуляторным пылесосом в руках.

‒ Мы закончили, ‒ говорит он. ‒ Теперь, ребята, ваша очередь.

‒ Что нашли? ‒ спрашивает Герцык.

Эксперт пожимает плечами и опускает маску. У него грустный вислый нос.

‒ Тут повсюду чьи-то отпечатки и следы. Сложно сказать. Мы, кстати, нашли её телефон.

В холле тесно от людей, и эксперты уходят. Мы идём выполнять свою часть работы. Толкнув скрипнувшую дверь, захожу в спальню. Тут чистота и порядок, кровать заправлена покрывалом весёлой расцветки, которую раньше называли пожаром в Чуйской долине. Я открываю дверь шкафа, вижу немного мрачной одежды на вешалках. Запах цветочных духов. На прикроватной тумбочке несколько фотографий, две девочки, похожие друг на друга, обнимаются и смеются. Тут же пульт от телевизора в заводской полиэтиленовой упаковке. Пол глухо поскрипывает под ковром. Смотрю на стену. Там висит новый плоский телевизор, даже наклейки ещё не отклеены, шнур свисает до самого пола. На полке подле телевизора керамическая ваза на вязаной салфетке.

Я начинаю обыск, тщательно осматривая каждую извлечённую из шкафа или тумбочки вещь. Ничего интересного, обычная жизнь обычной женщины из глубинки (у нас глубинка начинается сразу за кольцевой). Я могу рассказать всю её биографию и уверен, что угадаю на сто процентов. Я надеюсь найти в тумбочке хотя бы фаллоимитатор, но кроме дешёвого нижнего белья в тумбочке ничего нет. Под трусами и майками нахожу какие-то документы в прозрачном файле, вытаскиваю наружу. Яркие бланки столичного медицинского центра. Пачка увесистая, я открываю клапан и начинаю смотреть. Результаты медосмотров, анализы и какие-то справки. Триместры, недели, уровень гормонов, фолатный цикл. Сажусь на постель, она сразу прогибается под моим весом. Похоже, тут не матрас, а перина, как в деревенских домах. Странно, что она не держала кошку, думаю я. За стеной слышны голоса, наверное, в комнате девочек обнаружили что-то интересное. Перчатками неудобно перебирать бумаги, листы трудно отделять друг от друга. Я сморю на даты. Прошлый год. Похоже, где-то должен быть ещё один ребёнок. Полгода назад она должна была родить.

На подоконнике цветы. Из комнатных цветов я знаю только герань, и это не она. Рамы двойные, деревянные, им не помешала бы покраска. У окна небольшой туалетный столик с зеркалом. Я оставляю документы на постели, начинаю рыться в ящиках стола. Тени, румяна, пудра, духи, заколки, расчёски. В одном из ящиков украшения, яркая бижутерия, бусы из оникса, браслет из, кажется, сердолика. Смотрю в окно. На противоположной стороне улицы стоят несколько женщин и глазеют на место преступления, о чем-то переговариваются. Косматая дворняга сидит рядом и внимательно слушает. Смотрю на своё отражение в зеркале и понимаю, что не привык к новому образу. Провожу рукой по раме, отодвигаю столик. Там пусто, только бумажная наклейка на обратной стороне извещает меня, что стол туалетный с зеркалом «Маркиза» был выпущен Ивацевичской мебельной фабрикой в 1996 году.

Я выдвигаю оба ящика, потом вытаскиваю их из направляющих. В проёме под столешницей пусто, но в нижнем ящике за массажной щёткой притаилась маленькая лакированная шкатулка. Крышка разбухла, не хочет открываться. Внутри я вижу какие-то кусочки ткани. Вытаскиваю, аккуратно расправляю на поверхности трюмо. Два маленьких кусочка клеёнки с завязками, на них фамилия убитой женщины и даты. Третий предмет ‒ пластиковая бирка с той же фамилией и датой, апрель этого года.

На обратной стороне бирки название медицинского центра. Полгода назад эта бирка висела на ножке какого-то малыша. Роды в таком медцентре дороже, чем убитая зарабатывала в своей котельной за полгода. Нам сказали, что у неё двое детей. Куда подевался третий ребёнок, и кто его отец? Явно не бывший муж, к тому же, в это время он ещё мотал срок в Орше или Новосадах. Вот, кстати, и мотив. Мало того, что не дождалась мужа из тюрьмы, так ещё и родила неизвестно от кого. Хотя даже местная милиция не в курсе, что у неё трое детей. Значит, и бывший муж вряд ли об этом знал. Кроме того, я не нашёл никаких детских вещей, ни подгузников, ни распашонок, ничего. И детской кроватки в комнате нет, вряд ли младенец спал в другой комнате. Слишком много вопросов.

Я осматриваю обои, поднимаю ковёр, свечу фонариком за батареей. Думаю, не вывернуть ли цветок из горшка, но щажу растение. Земля плотно утрамбована и требует полива. Люди на противоположной стороне улицы продолжают стоять и смотреть на дом. Собаки теперь две, одна из них пьёт прямо из лужи. Собираю всё найденное и выхожу в коридор. Эмма ещё обыскивает спальню девочек, остальные внизу. Спускаюсь по лестнице и вижу, что балясины перил разрисованы шариковой ручкой. Вася и Герцык копошатся в гостиной, а Серпохвостов сидит за столом на кухне и говорит с кем-то по мобильнику. Судя по заискивающей интонации, кто-то из начальства. Захожу на кухню, и вместо старого гарнитура вижу новую мебель, сделанную на заказ. Тут всё после ремонта, на полу керамогранит, скиналь на фартуке, новый холодильник, плита и микроволновка. Только потолок ещё не доделан, с железобетона свисают кабели и несколько патронов с лампочками. Серпохвостов перед кем-то отчитывается и чертит каракули в лежащем перед ним ежедневнике. Я кладу перед ним свои находки, но он занят разговором. Наверное, домашний кот так же кладёт удушенную им синичку перед диваном своей хозяйки. В кухню осторожно просовывается голова в кепке с логотипом райгаза.

‒ Можно, мы поедем уже?

‒ Если всё в порядке, то можно, ‒ говорю я.

‒ В полном порядке, ‒ отвечает голова.

‒ А зачем вы приезжали? ‒ спрашиваю я. ‒ Тут же электрическая плита.

Голова пожала ушами.

‒ А хрен его знает. Нам позвонили ‒ мы приехали.

Мне нечего на это ответить. Такие случаи очень часто ставят меня в тупик, я не знаю, как на них реагировать. Или это что-то абсурдное, что замечаю только я, потому что абсурд уже стал частью нашей жизни, или происходящее абсолютно нормально, а это я выбиваюсь из общих ублаготоворённых рядов.