Хроники Чёрного Нуменора: Тень Морремаров

И тогда он вспомнил про помощника. Арвин. Тот самый плут из таверны. Ловкий, незаметный. Он мог бы поджечь фитиль или создать отвлекающий шум, пока Балдурин работает с замками. Или… туннель из таверны! Если найти того Арландила и заставить его показать вход…

Мысли метались, сталкивались, каждая идея рождала новую проблему. Он чувствовал себя в паутине, где каждое движение могло привести к гибели.

Взгляд упал на стопку фолиантов. Один из них, в потёртой коже, привлёк внимание. Балдурин немедля открыл его. «Глаз Проклятого Ворона». Ритуал, позволяющий увидеть мир глазами падальщика – ворона, крысы. Нужно съесть свежий глаз животного. Риск: отравление, потеря части жизненных сил в случае неудачи.

Это было отвратительно. Безумно. Но… что, если? Что, если на несколько минут обрести зрение крысы, пробежаться по тюремным коридорам, найти заднюю дверь, увидеть слабые места?

Без дальнейших раздумий, движимый холодной решимостью, которая заглушала всякое отвращение, Балдурин развернулся и быстрым шагом направился к Докам.

Воздух в Доках был густым, как бульон, сваренный из солёной воды и гниющей рыбы. Он шёл, не глядя по сторонам, его цель была чёткой и отталкивающей. Среди грубых голосов торговцев он выцепил одного – старого уродца с лицом, напоминающим сморщенный гриб, торгующего «особыми товарами для ценителей». В его лотке, среди засушенных лапок ящериц и сомнительных порошков, в плоской деревянной плошке, плавая в мутной жидкости, лежали они. Глаза. Бычьи, овечьи, рыбьи… и пара маленьких, чёрных, словно бусины, крысиных.

– Один, – хрипло произнёс Балдурин, бросив на прилавок жалкую монету.

Торговец, не моргнув, подцепил один из маленьких глаз и сунул его в крошечный мешочек из грязной ткани.

– Для удачи, господин? Или для… особого рецепта? – просипел он, скаля беззубый рот.

Балдурин не ответил, сунув мешочек за пазуху. Он уже двинулся прочь, когда взгляд упал на ржавые, пустые бочки, сваленные в куче у склада. Там, в тенях, мелькнуло движение. Быстрое, шустрое, знакомое.

Ловля живой крысы оказалось делом не столько сложным, сколько унизительным. Он не охотник, он учёный. Его оружие – ум, а не скорость рук. Он снял свой потрёпанный плащ и, затаив дыхание, устроил засаду у бочек. Минуты томительного ожидания, пока жирный, наглый грызун не высунул морду, чтобы обглодать остатки рыбы. Затем – резкий бросок. Плащ накрыл добычу. Под полотном забилось, запищало нечто маленькое и сильное. Балдурин, сжав зубы, сунул свёрток под мышку и понёс свою добычу прочь, чувствуя, как сквозь ткань бьётся чужая, дикая жизнь.

Вернувшись в свою каморку, он опустил свёрток на пол. Крыса, почувствовав свободу, вырвалась и метнулась в угол, затаилась, сверкая в темноте крошечными чёрными глазками. Балдурин смотрел на неё, и горечь наполняла его рот. Горлим… старый учитель… он водил пальцем по свиткам, рассказывая о тонкостях приручения низших тварей, о слиянии с духом зверя, о взаимовыгодном обмене. А Балдурин в те дни грезил о великих открытиях, считая эти уроки нудной болтовнёй для подмастерьев. И вот итог: он сидит в пыльной норе и смотрит на дикое, перепуганное существо, не зная, как заставить его служить своей воле. Не приручить – заставить. Силой. Страхом. Болью.

Мысль о том, чтобы провести ритуал здесь, в четырёх стенах, и пытаться мысленно гнать крысу через полгорода к тюрьме, казалась абсурдной. Слишком далеко. Зверёк мог сгореть в печке, угодить под сапог, быть съеденным бродячим котом. Его сознание, привязанное к крысиному, могло разлететься от такого напряжения.

Оставался один путь. Грязный. Опасный. Прямой.

Он нашёл прочную корзинку из-под реактивов, проткнул в крышке дырочки для воздуха. Затем накинул на крысу плащ и сунул в корзинку, захлопнув крышку. Отчаянный писк, царапанье коготков по плетёным прутьям. Он игнорировал это.

Балдурин вышел в ночь. Ветер с моря нёс с собой предчувствие дождя. Он шёл быстро, не скрываясь, его фигура с корзинкой в руке была просто ещё одной странной тенью в городе странностей. Он занял позицию в густых, колючих кустах напротив тюремной стены, в двадцати шагах от зарешеченного окна. Сердце колотилось, как барабан перед атакой.

Времени не было. Он вынул глаз из мешочка.

«Разум. Воля над плотью», – прошептал он заклинание-оправдание, которое когда-то с насмешкой записал на полях учебника Горлима. Затем, зажмурившись, словно собираясь проглотить раскалённый уголь, сунул глаз в рот.

Текстура была ужасающей. Сначала гладкая, упругая оболочка, потом – хруст. Негромкий, влажный, отвратительный хруст, который отдался в костях черепа. Вкус хлынул на язык – медный, горький, солёный. Желудок свело судорогой, горло сжалось, пытаясь вытолкнуть обратно.

И мир перевернулся.

Тошнота ударила волной, земля ушла из-под ног. Он рухнул на колени, схватившись за голову. Не боль, а оглушительный, всесокрушающий вихрь чужих ощущений. Резкий, невыносимо яркий свет, хотя вокруг была ночь. Миллионы запахов – сладковатая вонь гнили из щели в фундаменте, дух крови где-то вдалеке, терпкий аромат старого дерева, солёный пот стражника, прошедшего в пяти шагах. Всё это обрушилось на Балдурина, смешалось в голове в клокочущий, невыносимый хаос.

Он был и здесь, в своём теле, чувствуя холод земли под коленями, и там – в корзинке, в теле маленького, перепуганного существа, чьи инстинкты кричали об опасности.

Его собственная воля была жалкой шлюпкой в этом шторме. Он не управлял – он цеплялся. Из последних сил, стиснув зубы до хруста, он мысленно протолкнул в этот вихрь один-единственный образ. Решётка. Тюрьма. Там – еда. Безопасность. Иди!

Балдурин распахнул крышку корзинки.

Крыса вырвалась как серая молния. Её сознание, ведомое искажённой командой и собственным голодом, понеслось к каменной стене. И Балдурин помчался вместе с ней. Он видел мир в серых, размытых тонах, но с невероятной резкостью вблизи. Каждая трещина в камне была каньоном, каждая песчинка – булыжником. Он чувствовал шершавость плит под лапками, ветер, свистящий в ушах. Он нёсся вдоль стены, к заветной щели у фундамента – не к тому окну, где был заключённый, а ниже, в подвал.

Вход. Он был! Узкая, давно забытая расщелина, заваленная мусором, но проходимая для гибкого тела. Крыса юркнула внутрь, и Балдурин погрузился во мрак.

Внутри пахло страхом. Его крысиное зрение адаптировалось. Он видел грубые клетки, запертые тяжёлыми дверями. Слышал храп, сдавленные стоны, скрежет цепей. В одной из клеток, в углу, сидел тот самый юнец. Он обхватил колени руками, его спина дёргалась в беззвучных рыданиях. Рядом, в соседней клетке, валялась другая фигура – тощий, с перекошенным от пьяной злобы лицом, парень, тот самый, что был избит у таверны. Он что-то бормотал сквозь сон, сжимая и разжимая кулаки.

Мысленный приказ Балдурина, уже слабеющий под натиском чужих инстинктов, заставил крысу метнуться дальше, вглубь коридора. И там он увидел это.

В дальнем конце, за грудой сгнившей соломы, в полу зиял квадратный люк. Старый, забытый. Деревянная крышка была отодвинута и из чёрной дыры тянуло знакомым, леденящим душу воздухом – сыростью, камнем и… запахом Барземира. Теми же духами, что витали в его потайной комнате. Ход! Ход прямо из тюрьмы в логово торговца!

Внезапно крысиный нос дёрнулся, уловив новый, властный запах. Мясо. Протухшее, жирное, божественное. Кусок сала, валявшийся в углу. Инстинкт затмил последние крохи чужой воли. Сознание Балдурина было сметено, отброшено прочь жадным, всепоглощающим желанием зверька к пище. Он увидел лишь грязный камень пола, пронесшийся со скоростью ветра, и затем – впивание зубов в вожделенную добычу.

Сознание Балдурина с треском вернулось в его собственное тело. Он очнулся, лёжа в кустах на боку. Весь мир кружился и раскачивался. Его рвало. Он чувствовал во рту невыносимую горечь и вкус крысиной шерсти. Голова раскалывалась, будто по ней били молотом. Он едва отполз от лужицы рвотных масс, прислонился к холодным камням фундамента дома и сидел, трясясь, пытаясь прогнать остатки чужих ощущений, вдохнуть своим носом, увидеть своими глазами.

– Эй, дружище! – прохрипел над ним голос. Какой-то пьяный матрос, шатаясь, остановился рядом. – Нашёл, где прилечь! Тебе надо проспаться или похмелиться, а то словишь тут свою смерть!

Балдурин даже не повернул головы. Он просто сидел, уставившись в одну точку, его дыхание было прерывистым и хриплым. Матрос, не дождавшись ответа, плюнул и побрёл дальше.

Медленно, очень медленно, Балдурин поднялся. Ноги его подкашивались. Он чувствовал себя выпотрошенным, опустошённым, осквернённым. Но в голове, за болью и тошнотой, чётко и ясно горела добытая ценой ужаса информация. Задняя дверь. Есть. Люк в полу, ведущий к Барземиру. Есть.

Балдурин отряхнулся и, шатаясь, как и все остальные ночные призраки Умбара, поплёкся к себе. Ритуал окончен. Цена уплачена. Теперь – действовать.

Уже дома, Балдурин, прислонившись лбом к прохладному шкафу, чувствовал, как усталость тянет его к земле свинцовыми когтями. За спиной осталась ночь, полная отвратительных ритуалов, а впереди маячила ещё более мерзкая перспектива – проникновение в логово врага. Он мысленно перебирал события: тот мерзкий хруст под языком, вкус шерсти и тлена, панический ужас крысиного сознания… Его желудок снова свело судорогой. Он провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть память с кожи.

«Нет, – сурово одернул он себя. – Не время для слабости. Морремары не знают слабости».

Собрав волю в кулак, он потянулся к полке, где в аккуратной, выстроенной им самим линии стояли склянки с его инструментами выживания. Пальцы сами нашли нужные флаконы: бледно-голубой, почти прозрачный эликсир «Сердца Моря» для ясности ума, пахнущий раскатистой волной, и густой, тягучий, янтарный «Сок Солнечной Сосны» для силы в мышцах, с ароматом смолы и хвои. Он налил их в глиняную кружку с ободранным краем – ту самую, из которой пил ещё Горлим. Жидкости смешались не сразу, образовав на мгновение подобие мутного глаза, который шипящим вздохом растворился в однородную перламутровую субстанцию, издававшую обманчиво свежий, живительный аромат. Он показался кощунственным в этой удушающей атмосфере Умбара.

Балдурин залпом выпил содержимое. Эффект был почти мгновенным: сначала холодная волна ясности, смывающая пелену усталости с сознания, а следом – прилив тепла в мышцах, лёгкий трепет в кончиках пальцев, будто в них вновь зажгли искру жизни.

«Элементарно, – с долей самобичевания подумал он. – Детские смеси. Надо будет заскочить на рынок или стрясти с Барземира не только звёздную пыль, но и корень нифредила да сердцевину молнии. Запасы на исходе».

Отработанным движением он сунул за широкий кожаный пояс две склянки: одну – с едким Маслом Ржавчины, другую – с липким, как чёрная смола, зельем, которое он назвал «Поцелуй Спрута».

Удушающие составы он счёл слишком опасными и непредсказуемыми в замкнутом пространстве; его будущий лоцман, ключ к Пеларгиру, должен был выйти на свободу в сознании, а не захлёбываться в собственных лёгких.

На улице его встретил не просто дождь, а сплошная, беспросветная стена воды. Небо и море слились в единый чёрный, бурлящий котёл. Хляби небесные разверзлись с истинно нуменорским размахом. Водяные струи с силой били в потёртые камни мостовой, выбивая из них вековую грязь, и тут же несли её в чёрные, переполненные сточные канавы. Грохот ливня заглушал все остальные звуки Умбара, превращая город в гигантский, ревущий водопад. Идеальная погода для тени. Плащ Балдурина моментально промок насквозь и тяжёлой мокрой тушей прилип к спине, но это было даже кстати – он лучше маскировался, сливаясь с потёками на стенах.

У главного входа в тюрьму Гавани было пустынно – стража попряталась от непогоды внутрь, в свои душные каморки. Два факела, обычно пылающие у тяжелых дверей, были безнадёжно потушены, и лишь тусклый свет из-за решёток окон свидетельствовал, что кто-то внутри ещё бодрствовал. Балдурин, крадучись вдоль мокрых стен, словно прилипшая к камням грязь, добрался до знакомой решётки.

– Псс… Ты здесь? – его шёпот тонул в оглушительном хоре стихии.

Из темноты немедленно донёсся сдавленный, полный безумной надежды ответ:

– Да, я тут! Света не видно, но я тут! Но… ты же говорил завтра?

– Планы – это пыль на ветру. Готов? – голос Балдурина звучал жёстко, без эмоций.

– К чему? Я готов на всё! Скажи, что делать?

– Где стража? – продолжил допрашивать Балдурин.

– Не знаю… Слышал, как они ржали… как заправские истерлинги на ярмарке, наверху. Потом стихло. Может, спят? Или… – голос заключённого дрогнул, – или играют в кости.

– Надеюсь, что спят. Будь готов к моему знаку. Не спать.

– Но какой знак? Что мне делать? Как я узнаю? – начал было заключённый, но Балдурин уже отлип от стены и растворился в водяной пелене, оставив его наедине с тревогой.

Обход здания был подобен путешествию по краю света. Колючие, разбухшие от воды ветки дикого винограда и каких-то колючек хлестали его по лицу, цеплялись за плащ, словно живые щупальца, пытающиеся удержать нарушителя. Ветер свистел в узком проходе между тюрьмой и соседним сараем, завывая, как призрак утопленника. И вот она – низкая, подковообразная, вся в ржавых наплывах, железная дверь, почти полностью скрытая зарослями, наслоениями грязи и ракушечника. Она выглядела настолько древней и незначительной, что, казалось, все обитатели тюрьмы забылаи о её существовании. Балдурин, оценив направление и план здания, предположил, что она ведёт в глухую подсобку или заброшенный арсенал, расположенный как раз за комнатой для стражи.

Он вытащил из-за пояса склянку с Маслом Ржавчины. Дождь тут же принялся смывать драгоценные капли, но Балдурин, прикрыв ладонью горлышко, умудрился нанести несколько едких капель на массивные на простой, но внушительный висячий замок. Раздалось тихое, но удовлетворённое шипение – звук, знакомый и приятный уху алхимика. Металл сдался без борьбы, алхимическая ярость растворила вековую окалину.

Дверь поддалась, скрипнув так тихо, что звук мгновенно утонул в всепоглощающем рёве бури. Балдурин замер на пороге, вглядываясь в непроглядную, густую тьму подслеповатыми от дождя глазами. Из-под следующей двери, ведшей вглубь здания, сочилась узкая, дрожащая полоска тусклого света и доносился насыщенный запах жареного лука, пережжённого жира и дешёвого, кислого пива. Внезапно в лужице мутного света, падавшего из-за его спины, у его ног возникло движение. Та самая крыса. Она села на задние лапки, вытянулась в струнку, сложила передние лапки на груди, а затем закатила глаза и с театральным, беззвучным вздохом повалилась набок, изображая героическую кончину на посту.

Балдурин, ошарашенный, невольно фыркнул. Умбарские крысы явно перенимали привычки к излишнему драматизму местной аристократии. Он молча приоткрыл дверь пошире, давая путь к отступлению. Грызун, мгновенно «воскреснув», метнулся в свободу, в промокший до нитки мир, оставив его в одиночестве перед лицом опасности.

Он сделал шаг вперёд. Воздух внутри был другим – спёртым, сухим и пыльным, с примесью старого железа, прогорклого масла и выдубленной кожи. Помещение оказалось не подсобкой, а самым настоящим арсеналом, свалкой трофеев, награбленных по всему Средиземью. Тут были и кривые, как змеиные языки, харадримские ятаганы с рукоятями из слоновой кости, и толстые, тяжёлые гномьи топоры с выщербленными лезвиями и рунами, и даже несколько изящных, но потускневших эльфийских клинков – позорная выставка побед Умбара, сваленная в кучу, как ненужный хлам. Балдурин, крадучись, миновал это царство металлолома, его пальцы на мгновение задержались на рукояти эльфийского кинжала, почувствовав знакомый холодок тоски. Он двинулся дальше, в короткий, узкий коридорчик, и замер у следующей двери – более массивной, из толстых дубовых досок, окованных железом.

И тут она сама распахнулась на него, ударив тяжёлой створкой прямо в лицо. Боль, острая и неожиданная, пронзила переносицу. Его отбросило в бок, в глубокую тень между стеной и огромным пустым бочонком из-под солонины, где он и застыл, вжавшись в шершавый, влажный камень, затаив дыхание.

В проёме возникли двое стражей, залитые тёплым светом из комнаты за спиной. Первый – дородный детина с лицом, напоминающим плохо пропечённый пирог, обезображенным боевым шрамом через левый глаз. Второй – его тощий, юркий напарник с вечно бегающими, словно у затравленного пасюка, глазками. Они проследовали в арсенал, и тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра снаружи, наконец разрезал их диалог.

– Слушай, Борг, мне надо смотаться, – заныл худой, с тоской бросая взгляд на дверь, ведущую на улицу и, видимо, к желанной даме.

Борг флегматично облокотился на стойку, уставленную алебардами с зазубренными наконечниками. Он сгрёб с полки вчерашний пирожок, обглодал его и бросил остатки в угол.

– Оставить меня одного с этим зверинцем? – он сделал паузу для драматического эффекта, и по его лицу расползлась широкая, глупая ухмылка, обнажая кривые, жёлтые зубы. – Ха – ха! Зог, куда это тебя, змеёныша, понесло на сей раз? Опять к той… как её… Мелиссе, что ли? У неё же муж капером ходит!

– Тссс! Говори тише! – Зог подскочил к нему, замахав руками, словно отбиваясь от роя пчёл. – Нет, к Флоре. В «Трезубце». И… – он понизил голос до заговорщицкого, сладострастного шёпота, – она не одна будет. Подружку привела. С Востока, говорит. Скучно им.

Борг присвистнул, и в его одном здоровом глазу загорелся неподдельный, свинячий интерес.

– Так может, я с тобой? А? Скоро смена, всё равно ничего не происходит. Здесь только вшей кормить.

– А кто тут останется? – замотал головой Зог, нервно потирая руки. – Вдруг начальство проверку устроит… Капитан Рендар любит это делать под утро.

– Да кому мы нужны? – Борг махнул рукой в сторону камер. – Их и крысы постерегут. Я вон одну видел. Серьёзно, возьми меня! Я тебе потом с лихвой отолью!

Балдурин в своём углу мысленно просил, вкладывая в это всю свою напряжённую волю: «Да идите вы уже оба, к Морготу вас в гости! Кого вы тут стережёте, кроме собственной лени и пустых бочонков?»

– Не-не-не, – заторопился Зог, чуя опасность потерять свою авантюру. – В другой раз. Я тебе всё подробно расскажу! С меня эль в «Трезубце»!

– Вечно ты так! – Борг надул свои толстые щёки, как обиженный ребёнок. – Потом только и слушать, как ты хвастался, а я тут, как дурак, на старом сыром камне сидел…

– Ладно! Держи! – Зог с отчаянным видом швырнул ему на грудь небольшой, туго набитый кошель. – Пять монет. А это… – он понизил голос до шёпота, – …бутылка старого рома. Прикроешь?

Лицо Борга просветлело. Он взвесил кошель на ладони, оценивающе щёлкнул языком. Тяжко вздохнул, изображая невероятную, неподъёмную жертву.

– Ладно, уговорил. До гроба ты мне, Зог, мил. Натешишься – иди назад, грешник. Работать-то кому-то надо. Только смотри, если что – я тебя не знаю.

– Договорились! – Зог уже порывался бежать.

– И занеси мне жареной рыбы! Жирной! Да ещё одну бутылочку, а то я тут с горя сдохну со скуки! – крикнул ему вдогонку Борг, уже развязывая свой собственный, припрятанный узелок с провиантом.

Шаги Зога быстро затихли, слившись с шумом дождя. Вслед за этим послышалось довольное чавканье и тяжёлые шаги, поднимающиеся по скрипучей приставной лестнице наверх. Скрип кровати, довольный протяжный стон, и вскоре оттуда поплыло мерное, храпящее сопение. Борг устраивался на отдых.

Сердце Балдурина забилось чаще, отдаваясь гулким эхом в его ушах. Он выждал ещё несколько долгих минут, сливаясь с тенью, и лишь затем, как призрак, выскользнул из своего укрытия. Он проскользнул в последний проём, и вот они, решётки.

Воздух в камерном блоке был густым и тяжёлым. Он впитывал в себя все запахи – затхлую солому, немытые тела, ржавчину, страх и отчаяние, выдыхаемые узниками. Балдурин, прижимаясь к шершавой стене, бесшумно прокрался мимо основания приставной лестницы, откуда сверху доносилось мерное, подобное ударам молота о наковальню, похрапывание Борга. Он двигался к цели, к той самой клетке, где сидел его будущий лоцман.

Пеларгирец, заслышав крадущиеся шаги, вздрогнул и прижался к прутьям. Его лицо, бледное в полосе лунного света, исказилось гримасой, в которой смешались надежда и ужас. Он чуть не всхлипнул, увидев силуэт в проёме, но вовремя впился зубами в собственную губу, загнав эмоции внутрь.

Балдурин, не говоря ни слова, жестом велел ему отойти от двери. Его движения были точными, выверенными. Он достал склянку с Маслом Ржавчины, и несколько жёлто-коричневых капель, пахнущих кислотой и смертью, упали на массивный висячий замок. Раздалось короткое, яростное шипение. Металл съёжился, пошёл пузырями и буквально расползся, словно гнилая плоть. Дверца с тихим скрипом отворилась.

На радостях пеларгирец выскочил из заточения и с силой, рождённой отчаянием и благодарностью, вцепился в Балдурина, зажав его в объятиях, от которых у того хрустнули кости и перехватило дыхание.

– Ты… ты спас… – начал было он, но Балдурин резко, почти грубо, отстранил его.

– Преждевременная радость – верный путь в могилу, – прошипел он, его голос был холоден, как лезвие клинка. – Сначала надо выбраться. Живыми.

Они уже развернулись к выходу, как из темноты соседней клетки донёсся сдавленный, но настойчивый шёпот:

– Эй!.. А меня? Не уходите! Возьмите с собой!

Балдурин обернулся. За решёткой виднелось испуганное, но хитроватое лицо того самого проигравшегося плута, которого избили у таверны.

– На кой ляд ты нам сдался? – холодно спросил Балдурин. – Какая от тебя польза, кроме лишнего рта?

– Я всё слышал! Про Пеларгир, про корабль! – затараторил тот, цепляясь за прутья грязными пальцами. – Я буду полезен! Клянусь! Меня ограбил… Арвин, кажется… со своими «счасливыми» костями! Я теперь ему должен… а платить нечем. Если останусь, меня прибьют, как щенка. Все знают, что я тут сижу. А я… а я подниму такой шум, что весь Умбар сбежится!

В его словах звучала наглость отчаяния. Балдурин смерил его взглядом, взвешивая риски. Этот болван был проблемой, но проблемой, которую пока что выгоднее было взять под контроль. Он вздохнул с видом человека, которого вынудили сделать глупое и ненужное одолжение. Ещё несколько капель масла – и второй замок пал. Новый «союзник», тщедушный и вертлявый, как угорь, выскользнул на свободу.

– Как звать? – буркнул Балдурин, уже отворачиваясь.

– Фенор, – быстро ответил тот, потирая освобождённые запястья.

Все трое засобирались к выходу, но Балдурин резко поднял руку, останавливая их.

– Если подумают, что вы просто сбежали, то будут искать в каждой щели. Нужно их запутать. Дать им ложный след, – его ум уже работал, выстраивая хитроумную комбинацию.

Он вернулся в арсенал, к приставной лестнице. Взвалив её на плечо с тихим стоном (дерево было тяжёлым и неудобным), он приставил её к оконной решётке в дальнем конце камерного блока. Ещё одна капля масла, и несколько прутьев, шипя, растворились, образовав проход на улицу.

Затем он обернулся к Фенору. Взгляд был твёрд и не предвещал ничего хорошего.

– Нужна кровь. Твоя, – заявил Балдурин.

Тот попятился, глаза его округлились от ужаса.

– Постой… зачем? Я же…

Но Балдурин был неумолим. Он схватил его за руку, пальцы сжались как тиски. Второй рукой он провёл лезвием своего нуменорского кинжала по предплечью Фенора. Тот сдавленно вскрикнул от боли и неожиданности. Тёмная, почти чёрная в полумраке кровь тут же выступила из пореза.

– Теперь слушай, – шёпот был тихим, но в нём звучала сталь. – Поднимайся по лестнице. Наследи там кровью, измажь подоконник, оставь клочок своей рубахи на сломанной решётке. Пусть думают, что тут была драка, что вы ранены и бежали через окно. Чем убедительнее след – тем дольше они будут искать не там.

Фенор, бледный как полотно, кивнул и, зажимая рану, пополз по лестнице, старательно исполняя роль подсадной утки.

Пока тот работал, Балдурин с пеларгирцем (тот представился как Таэль) вернулись в арсенал. Взгляд Балдурина упал на груду эльфийских клинков. «Требование Кархарона – оружие. Несколько хороших клинков». Ирония судьбы – использовать трофеи, награбленные у врага, против него же. Они прихватили шесть изящных, смертоносных клинков, завернув их в обрывок мешковины.

Втроём они выбрались через чёрный ход в кусты. Ледяной дождь тут же обрушился на них желанным очищением. Балдурин приказал Таэлю снять свою рваную рубаху и вымазать её в крови Фенора. Тот послушно исполнил приказ, после чего Балдурин швырнул окровавленную тряпку подальше, к основанию стены под «взломанным» окном – последняя приманка для умбарской стражи.