Перед будущим

Мы идем, возражал я.

Он сплевывал: это не считается.

Я мог бы сказать ему, что среди бесконечного развала тяжелых будто литых вулканических пород мне очень хочется найти настоящие морские осадочные отложения, но он бы только удивился этому. Зачем морские? Какое море? Поэтому я ничего такого не говорил, только ёжился, когда из долины снизу тянуло туманом. Влажные холодные клочья его выносило, выдавливало из-за серых каменных скал, никакого ветра не чувствовалось, но все вокруг находилось в непрестанном неясном движении.

Зачем тебе морские отложения? Чем они отличаются от других?

Цветом, мог бы ответить я. Более темным, чем кристаллические сланцы или эффузивы. Иногда на плоских известняковых плитах можно даже увидеть отпечатки, ну, вот такие, будто твоя лошадь наступила на камень и оставила четкий след. Нет, сплюнул бы проводник Кергилов, он в горах всю жизнь, ничего такого не видел. Все камни тут одинаковые. Любой камень можно топтать ногами, даже копыто самой крепкой лошади не оставит на нем отпечатка.

Голос проводника звучал глухо.

Не только потому что мы находились на высоте не менее двух тысяч метров (я судил по карте и барометру), а из-за все больше сгущающегося тумана. Даже подкованная лошадь не оставит следов на плотном камне. Кергилов неодобрительно шлепнул лошадь по блестящему крупу, будто она в чем-то была виновата. Он никогда не видел, чтобы лошадь, даже тяжело загруженная, даже хорошо подкованная, оставляла вдавленный в камне след.

А вот с каменной стены я срывался, бурчал про себя Кергилов.

Он тогда сильно ударился, катился по склону, но все равно не оставил на камне никаких следов. Он даже руку сломал, такое было. А вот копыто даже самой тяжелой лошади никаких отпечатков на камне никогда не оставляет.

Так я же говорю не про лошадь, возражал я Кергилову.

Но он меня не слушал. Он был убежден, что я говорю про его лошадь. Он отстаивал ее честь. Его лошади уже семь лет, бормотал он, и за все это время на камнях она не оставляла никаких отпечатков. Он опять шлепнул лошадь. Он никогда не видел, чтобы его лошадь оставляла отпечаток на камне. Так это же не след от лошади, пытался я пробиться к сознанию проводника. Как так? Почему не лошади? Кергилов был еле виден в тумане. Отпечаток на камне – это след от древних погибших организмов. Да ну, вот уж этому Кергилов совсем не верил. Какие организмы? Я уточнял: крупные. Он сплевывал, у них, у этих организмов, ноги что ли совсем железные? Да нет, обычные, отвечал я, а у некоторых так вообще ног нет. Тогда чем они топчут камень? Да ничем не топчут, отвечал я. Тогда как на камне остается отпечаток?

Незаметно я приотстал от проводника.

Причина для этого была: я прихрамывал.

И неудивительно, все-таки несколько дней пути по бездорожью, на высоте.

Привязки геолога Поспелова в его полевом дневнике стопроцентно относились к заброшенному забытому селению. Это я знал. Возможно, он сам поднимался к руинам. Или подходил близко. Я надеялся, что мы скоро выйдем к описанному Поспеловым месту. Я привык к точности проводника, и знал, что он в общем не ошибается, выбирая направление.

Не торопись так, сказал я Кергилову, у меня нога болит.

Это неправильно, глухо откликнулся проводник. Я кивнул: знаю.

И спросил: а скоро ли дойдем до селения? Он ответил: да нет там никакого селения. А вот на карте указано бывшее селение, значит, там люди жили, может там дрова есть. Кергилов из тумана глухо ответил: ничего такого там нет. И стен нет. И дров нет. А как там жили эти люди? Он не знает. Я его почти не видел – так… неопределенное серое пятно в тумане… Ты иди все время вверх, не собьешься, доносился до меня глухой голос. Иди все время вверх, не сворачивай, тогда придешь, куда нужно.

Я почти не слышал Кергилова.

Но он точно сказал: иди вверх, там теплее.

Только вверх иди. Вниз не надо. Внизу, добавил он, всегда холодно.

Я сказал в туман: мы вместе идем, Кергилов, и придем вместе. Проводник что-то ответил, но я не понял, что. Сказывалась высота, дышать было трудно. Ты где? – спросил я, и на этот раз он не ответил. Но я помнил сказанное им: иди вверх, только вверх, там, выше ветра, всегда теплее. Но нет же никакого ветра, сказал я, глядя в серый туман, уже совсем плотный. Эй, Кергилов!

Он не ответил. А нога моя ныла.

Я спросил: может там есть дом? Или юрта?

Проводник не ответил. Наверное, ускорил шаг, подумал я. Это ничего. Я его все равно догоню. Мы вверху остановимся.

Ты уже бывал там, Кергилов?

Иногда мне казалось, что я слышу его ответы.

Проводник откликался, только голос его изменился.

Откуда ты знаешь про это брошенное селение? Мне горы сказали.

Не мог он мне так ответить, но мне именно так послышалось: мне горы сказали.

А вверху есть люди? Что тебе сказали горы? Он не ответил. Кажется, я уже говорил сам с собой. Спрашивал и отвечал. Не мог я в таком тумане слышать чужой голос. Исчез Илья Кергилов, проводник. Сам исчез, и его лошадь исчезла. Он, Кергилов, живет на Алтае тридцать шесть лет, но чаще ходит совсем в другую сторону. Так он говорил мне раньше. Там, в совсем другой стороне совсем большие горы. Например, Белуха. Она вся в снегу. К ней идут такие люди, агар, как ты, глупые, наверное, хромают, но все время идут вверх к снегам. И ты иди. Вверх. Кергилов не советовал, он знал. Он никогда ничего не советовал. Он просто знал, что лошадь не оставляет отпечатков на твердом камне. А птицы летают не просто так. Они создают ветер.

Он так тогда и сказал: птицы создают ветер.

А туман теперь стал совсем густым, и я сильно мерз.

Я хорошо помнил, как такой туман выглядит снизу, из долины.

В ясный солнечный день с перевала вдруг начинает сползать белый тугой язык, как снежное молоко. Красиво, но холодно. Даже на вид холодно. Сейчас снизу все, наверное, так и выглядит. Эй, Кергилов! Идем быстрее, мы так согреемся. Проводник не ответил мне, и я ускорил шаг. Он шел где-то впереди. Ты уже бывал здесь, Кергилов? Он не ответил. Ты уверенно идешь, сказал я. Он опять не ответил. Ни проводника, ни лошади. Иногда прорвется голос, иногда удар копыта. Ничего больше. Иди вверх, это я помнил. Я тяжело и быстро дышал, но не останавливался. Остановишься – отстанешь. Конечно, лошадь не оставляет на камне отпечатка своих копыт. Так оно и есть, Кергилов, ты прав. Но вот очень древние организмы… Кергилов, ты где? Тебе неинтересно про древние организмы? Остановись, подожди меня. Ты где, где? Конечно, туман. Конечно, никакой паники. Какая может быть паника? Я хорошо одет, туман не вечен. Всегда можно повернуть вниз, неважно, что там холоднее. Проводник не зря предупреждал меня. Ледяной туман всегда ползет вниз. Эй, Кергилов! Молчит. Он, наверное, уже вверху, в брошенном селении. Лошадь его опустила голову и недоверчиво принюхивается к влажным камням, а он ломает сухой можжевельник. Там. Выше ветра.

Так я думал. И полз наугад – вверх, вверх.

И может, упал, не знаю. Может, даже уснул, не знаю.

(Пауза). А когда открыл глаза. (Пауза). Увидел каменную стену лачуги. (Пауза). Я лежал под этой стеной и видел молчаливого человека. В полутьме, в лохмотьях, в неопрятном дранье каком-то он выглядел весьма неприглядно. Лицо в тени, в морщинах, смотрел не меня непонимающе.

Сколько тебе лет? Он, наверное, не понял, о чем я спросил.

Сидел над закопченным глиняным горшком, что-то в горшке парило.

Огонь в очаге был слаб. Пахло какими-то травами. Вкусно? – спросил я неизвестного мне человека, но ему и эти мои слова показалось неинтересными. Он запустил руку в горшок (обожжешься), потом стал жевать. Наверное, не слишком горячее варево, ходили у него сильные желваки.

Кто ты? Давно ты в ущелье Ыжык?

Человек не понимал. Жевал и молчал.

Это твой дом, что ли? Почему он из камня?

Когда другого материала нет, выложишь дом из камня, сказал я себе.

А его спросил: вкусно? А он опять отвечать не стал, только потянулся к горшку.

Нисколько не боялся обжечься, парил горшок, наверное, больше потому, что в жилище было прохладно. Томились в горшке светлые ломти, увидел я, поднявшись. Прежде я такого мяса не ел. Не мог понять, что это. Филе курятины выглядит не так, вареная курятина, она обычно матовая, а это отдавало жемчужным цветом. Похоже на разделанную тушку большого кальмара, подумал я. И сам попробовал на вкус. Ну, ничего. Может, и кальмар. Но в горах-то? Не слышал я никогда о горном кальмаре. Попробовал, даже разжевал кусочек и снова стал смотреть, как человек в дранье ел и дышал, как курица. Ну, как птица. Быстро-быстро. Так иногда дышат больные.

Как я сюда попал? – сам себя спросил я.

И ответил сам себе: проводник, наверное, вывел.

И уцепил пальцами кусок этого кальмарьего мяса. Резиновое, безвкусное, но откусывалась. Не рыба нет. И все-таки не кальмар. Того отвариваешь, от него рыбой пахнет, он нажирается этой рыбой на всю жизнь, а горный кальмар если и жрет рыб, то, наверное, тоже горных. Я сам быстро дышал, откусывая. И сам дышал так быстро вовсе не потому, что торопился. Просто неизвестный в дранье действительно дышал как больная птица, я даже особый ритм уловил. А проводник где? Это я спросил про Илью Кергилова. Человек не ответил. Я снова сунул руку в горшок, но оставалась там только какая-то трава. Он ее жевал, а я не мог. Меня от этой травы тошнило. Я теперь молча присматривался к теням. Какой-то свет проникал в щели. То ли заря ранняя, то ли закат поздний. Когда я попал сюда?

Ничего беднее раньше не видел.

Каменный очаг, горшок с похлебкой.

Где ты хранишь свою горную рыбу? Он не ответил.

Я пытался понять, почему свет в этом каменном жилище мерцает так, будто мы летим в самолете. Дышалось тут, правда, трудно. Никаких полок, стульев. Камни и песок. Я и лежал на черном песке. Ты давно тут? Он не ответил. На такой жратве можно пережить все режимы. Он, конечно, не ответил. Ты старовер, что ли? Он и на это не ответил. Я хотел спросить, знает ли он, что война давно закончилась, даже корейская, но не решился. Вместо этого спросил: кто-нибудь еще тут живет? Он посмотрел на меня, как на обыкновенного дезертира (так я подумал) и не ответил. Кто будет жить с человеком в таком дранье, с таким закопченным горшком? Хочу еще вкусного, жестом показал я. Где ты хранишь своих кальмаров? Я осмотрелся. Ничего тут не было, никаких полок, ничего. Что это мы с тобой ели?

И он, наконец, ответил.

Я вздрогнул, услышав прерывистый голос.

Суунын ээзи, сказал он. И добавил к сказанному, теке.

Теперь понятно, сказал я, но он мою иронию не принял, не уловил. Морщины его лица, все лицо лоснились так, будто он никогда не умывался. Да и где тут умоешься? Теке, теке, хрипло повторил он, поднимаясь.

Куда мы? – спросил я. Кергилов придет, а нас нет.

Человек стоял, смотрел на меня и молчал. Он был босой, и я тоже скинул сапоги, ступни ног покалывало. Этот человек, похоже, был лучше подготовлен к жизни, чем я. Скинул тряпье, до пояса теперь был обнажен, тело поблескивало – подтянутое, немытое. Ноги босые, штаны из какой-то мешковины, так мне показалось. Он ничего больше не произнес, но я тоже встал.

Куда мы, на ночь глядя?

Я, правда, не знал, ночь ли уже.

И сам спросил: почему теке, что такое теке?

Он не ответил. Какая разница? Все равно суунын ээзи.

Куда мы? Он не ответил. Я с тобой не пойду, сказал я, впрочем, уже следуя за ним по узкому темному проходу, неровно перекрытому каменными, кажется, известняковыми плитами. Слабый свет падал из узких щелей. Я могу здесь подождать тебя. Он не ответил мне. Короткие ноги, сам сильный, сгорбленный, или мне так показалось. Зачем ты разделся, почему босиком? На ветре будет холодно. Кто тут еще живет? Дезертиры? Где ты ловишь свою жратву? Тут озеро есть? Сам понимал, что вопрос звучит совершенно по-идиотски. Какое озеро на горе? Проводник ни о чем таком не говорил. Да и какая рыба будет жить на высоте двух тысяч метров?

И в этот момент мы вышли прямо к воде.

Конечно, ее не могло быть, какая вода высоко на горе? – но передо мной, я это видел, я чувствовал, ощущал это, широко серебрился водный простор, несколько ярких звёзд выступило на темном небе. День, кажется, закончился. Всё закончилось. Никаких следов селения, только скалы, острые камни. Ни деревца, ни травинки, даже никакой почвы не было. Только камни, камни и вода – темная, но прозрачная. Такая прозрачная, что я видел каменистое кое-где заиленное дно. И скалы молча, как доисторическая лестница, спускались куда-то вниз, в невидимую долину.

Я остановился, присел, прикоснулся к камням.

Они были теплые и вдруг до меня дошло, что никакого ветра нет.

Тишина. Несколько звезд. И ничего больше. А на северной стороне…

Я поднял взгляд к звездам, чтобы определиться, но в знакомые созвездия они не складывались. Северная сторона? Я даже растерялся. Не знаю. Может, днем определимся. Сейчас впереди вода, и справа вода, а далеко-далеко внизу в лунном свете то ли пересекаются звериные тропы, то ли размыло склоны ливнями. Озеро плоско покрывало все видимое пространство. И куполом нависал воздух – прозрачный, голубоватый, страшно подчеркивающий массивность скал, прорезанных светлыми слоями. Известняк? Конечно. Я не торопился. Я никак не мог надышаться. Грудь ходила от вдохов-выдохов. Я видел, как мой босой полураздетый спутник-молчальник вошел по колено в воду. Вода отливала голубизной, воздух голубоватый, и далеко-далеко на горе голубоватый ледник. Зато близко весь склон как огромное зеркало скольжения.

Звезды отражались в воде. Страна ойротов.

Я еще раз попробовал сориентироваться, но ни Большой, ни Малой медведиц среди звезд не нашел. Звезд стало больше, их было много, они не складывались в знакомые созвездия. Где мы, молчальник? Не хочешь отвечать? Я пальцем ноги попробовал теплую воду. Действительно, она была теплая, будто подогретая. Рыбы в такой не живут, рыба не любит теплого мелководья, но мой спутник что-то уже ловил, что-то уже плескалось в темной воде. Вдруг он упал, подняв фонтан голубоватых брызг, и тут же вскочил, подняв перед собой что-то плоское, овальное, рвущееся из рук.

Сделав два-три шага, он швырнул добычу на камни.

Я подошел. Брызги даже попали мне на губы – соленые.

Присев на корточки, рассматривал выловленную моим спутником тварь.

Вполне возможно, что из глиняного горшка я что-то такое и ел. Плоский мясистый еж с редкими иглами. Щитень, увеличенный в сотню раз. Я переборол отвращение, наклонился к прозрачной воде. В ее бесшумных слоях копошились, всплывали, ползли по дну десятки других мелких тварей, они копошились в темных трещинах, почти заполненных илом. Их покачивало как разноцветные шарики. Вода была переполнена этой неизвестной мне жизнью, видимо безопасной, поскольку мой спутник так и стоял в воде. Всё в мире является кому-то пищей. Всегда найдется тварь, готовая пожрать любую другую. Плоские и округлые суетливые существа, не рыбы, нет, совсем не рыбы. Что-то коснулось моих ног, мягкое, я вздрогнул. Они кусаются? На мой вопрос никто не ответил. Все видимое пространство дна было усыпано пустыми панцирями. Они крошились, как клешни крабов, хрупкие, когда я наступал на них.

Неужели я ел из горшка что-то подобное?

Дышать было трудно. Озеро казалось огромным.

Тяжелый лунный воздух, ни травинки, ни даже земли, – камень, вода и воздух.

Я пошел в воде босиком прямо по лопающимся под ступней панцирям. Наверное, это было местом линьки. Змеи сбрасывают кожу, помнил я, некоторые насекомые выползают из своей ставшей ненужной оболочки. Линька, конечно, линька. Что же это за твари? – спросил я своего рыбака. Он все еще стоял по колено в воде, зачарованно разглядывая медленно раскачивающиеся перед ним голубоватые, даже зеленоватые кубки, намертво прилепившиеся к донным выступам. Ко мне, наконец, пришло узнавание. Это все я видел. Археоциаты. Я видел их в студенческих учебниках, на таблицах в учебных аудиториях. На земле их давно нет. Нет их на земле, вот что сбивало меня с толку. Сотни и сотни миллионов лет прошло с тех времен, когда они вот так неторопливо, беззвучно, загадочно покачивались в невидимом течении, фильтруя теплую воду сквозь свои дырчатые стенки…

Сперва долго учишься.

Потом вспоминаешь, чему учился.

Одни твари мечут янтарную икру, другие сбрасывают хитиновые панцири, у каждого – свои циклы. Я видел, как мой спутник резко нагнулся, выволакивая из воды огромную черную тварь, плоскую, тяжелую, не меньше метра в длину, в цветном пятнистом панцире с мохнатыми ресничками по краю. Реснички эти шевелилась и дергалась. В лунном свете перламутр поблескивал. Зеленоватые, розовые, бледные переливы, черные нежные крапинки. Даже такой страшной твари хочется быть красивой. Живет себе, плавает в толще воды, потом прибивается к берегу и его вдруг отлавливает молчаливый босой человек, еще почти не научившийся говорить, а может, уже разучившийся.

Я тоже хотел выловить такую крупную тварь.

Но как только мой спутник выбросил тварь на камни, другие ушли.

Живая овальная сковорода в зеленоватом перламутре. Даже глаза у нее, у этой сковороды, были. На стебельках. И стебельки стояли торчком – нежные хрупкие выросты панциря. Их, наверное, можно сломать. Я, кстати, позже видел такого – с одним-единственным глазом, второй ему оторвали. Овальное бронированное хитином тело и огромные фасеточные глаза. У этой твари был круговой обзор. Мы так не умеем. Она не укусит, сказал я себе, но не знал, так ли это. Все эти твари в воде, в донных струях деловито копошились, сдирая с камней натеки ила, частички органики. А выброшенная на берег тварь вдруг свернулась клубком. Жесткий панцирь ее походил на сросшиеся роговые пластины, только брюшко блеснуло нежно, как у мокрицы.

Трилобиты, так они назывались.

Точнее, подумал я, их еще назовут так.

Уже назывались? Или еще назовут? Я запутался.

Но они точно линяли, всматривался я в сброшенные ненужные панцири, усеявшие илистое дно. Вынуждены были линять, потому хитиновые панцири не растягивались. Они были жесткими. Так всегда. Вырастаешь – меняй штаны. Вырастает трилобит – меняй панцирь. Этот его панцирь вдруг сам по себе лопается по спине, и плоская тварь оказывается голой и беззащитной.

Я погрузил голову в воду и открыл глаза.

Вода была слабо соленой, я это чувствовал на губах.

И эта вода была прозрачной. Чудесно прозрачной. Она как бы всё увеличивало перед моими глазами. Я видел буро-зеленую колеблющуюся слизь на камнях, а трилобиты видели и то, что находилось за ними. Их глаза были устроены так, что они видели сразу всё на триста шестьдесят градусов вокруг. Я никак не мог представить, как это можно одновременно видеть всё спереди и сзади. Они суетливо разбегались по дну – гладкие, шипастые, бугристые, с глазами, болтающимися на стебельках. Заройся в ил и лежи, они, наверное, уже знали страх. Может, они уже не только жирный ил заглатывают, они знают врагов, хотя конечности выглядят мягкими. Такими не задушишь, не задавишь, но вдруг все они напитаны ядом? Нет, ерунда. Я внимательно следил за какой-то уродливой подводной многоножкой. Она походила на цветное полосатое перо и медленно ползла по илу, оставляя в нем отчетливые вмятины. Если повезет, через миллионы лет все это станет камнем, плитой известняка с отчетливым следом трилобита и многоножки, причем след многоножки вдруг прервется, а трилобит, нажравшись, уплывет дальше.

Я поднялся. С меня стекла соленая вода.

Ночь, звезды, и ни одного знакомого созвездия.

Мой молчаливый спутник, забрав добычу, двинулся к скалам.

Что ты будешь делать с пойманным трилобитом? Можно было и не спрашивать.

Он вдруг с силой ударил пойманную тварь об камни и руками извлек жемчужную плоть, тяжелой медузой обвисшую на его руках. Тут было варева на полный горшок, с неожиданным удовлетворением отметил я. И предложил: давай поймаем еще одного. Но мой спутник не ответил. Давай наловим про запас, побольше, предложил я. Этих тварей в озере не убудет, а я сэкономлю казенные полевые, не надо будет мне закупать муку и тушенку. Вон их сколько. Ползают, плавают, крутят стебельчатыми глазами. Я буду кормить ими Илью Кергилова, проводника, и сам буду сытым. Давай наловим таких побольше. Кальмары долго не портятся, а трилобиты чем хуже?

Рыбак не отвечал. Жемчужное мясо свисало с его рук.

Он не смотрел на меня. Может, не слышал. Я быстро дышал, и он, будто передразнивая, так же быстро открывал и закрывал рот. Давай выловим десятка три. Этого мне хватит на то, чтобы продлить сезон, поработать лишних пару недель. Хорошо этим тварям, они жрут все. Если бы я так мог, сказал я рыбаку, то работал бы до упора, до холодных осенних дождей. Если бы я умел жрать целлюлозу, кости, старые рога, торчащие на помойках, нефть, разлитую по земле, метан над болотами, я бы работал, сколько мог. Видишь, какие они красивые, сказал я рыбаку. Зачем им этот жемчужный цвет? Я правда не понимал. У них глаза как бусинки. Пока есть возможность, давай побольше отловим. За пару дней я соберу бесплатной жратвы на весь оставшийся сезон. Ты меня слышишь?

Рыбак не слышал.

Все было как во сне.

Я прихвачу с собой пару хитиновых панцирей, сказал я, наши палеонтологи описаются от восторга. Я расскажу, как видел наплывавшего на меня крупного рогатого трилобита. Как этот трилобит раздувал щеки, фиксиген, так называют. Расскажу, как поводят они своими фасеточными глазенками, а если Илья Кергилов (он увидит мои запасы первым) спросит, почему я называю глаза трилобитов фасеточными, я ему скажу: ты все равно не поймешь. Зачем тебе знать об агрегированных глазах, если я и сам это знаю плохо.

Зато в горшке приготовим варево.

Будем жрать сами и кормить друзей.

А рыбак… Он останется в своем каменном жилище…

Торакс моего молчаливого рыбака, простите, его тело сгорбится…

Теплое озеро… Чужие звезды… Такому хоть пигидий оторви, хоть прищеми хвост и лапы и хвост, он все равно будет молчать. Идеальное существо. Царь природы. Сварил – поел. Проголодался – поймай другую еду с фасеточными глазами. Мой спутник, что бы он ни думал о себе (если он думал) сам включен в эту вечную пищевую цепь. Я шел за своим молчаливым спутником и тысячи вопросов мучили меня. Давай еще пару этих тварей поймаем, зачем возвращаться с практически пустыми руками. А не хочешь ловить, ну просто посиди на берегу в позе лотоса. Мне надо еще жратвы. Для себя и для проводника. Слышишь? С запасом еды я спущусь вниз. Илья Кергилов, наверное, там. Он, наверное, в алтайском селе гуляет на свадьбе. Он спросит, где я был, я отвечу: жратву для нас добывал. И скажу: собирайся. Поднимемся в ущелье, хочу осмотреть местные обнажения, еда у нас есть, можно не торопиться, а осенью отправимся в город. Как это ты не пойдешь в город? Почему это ты не отправишься в город? Ах, ты бросил пить? Ну и что? Все равно тебе нужно и дальше (всю жизнь) зарабатывать на еду. Ты не трилобит, а Кергилов? А он только двинет свою послушную кобылу по крупу. Дескать, у нее голова большая, вот пусть она и работает.

«Место» Бубая

Журналистка Т.В. Сапрыкина.

Лето 1987 года. Неопубликованная статья.

Редакционное задание было простым и понятным – написать, как идет вакцинация против клещевого энцефалита в Усть-Коксинском районе. Более точной географической привязки не было, клещи не признают административных границ, речь шла о верховых болотах и долинах Теректинского хребта. Требовался материал о том, как на Алтае борются с новым для населения явлением – укусами клещей; в краевой больнице открылось соответствующее отделение.

Клещи на Алтае – дело новое.

Местные власти полны были решимости развернуть самую широкую разъяснительную работу, призвать жителей обращаться за врачебной помощью немедленно, убедить делать предупреждающие прививки детям, – краевой молодежной газете требовался ёмкий очерк или репортаж. И я отправилась в путь. С удовольствием, кстати. Я тогда была увлечена журналистикой, дальние командировки меня манили. Да и что может быть интереснее самой жизни? Особенно там, где ее никто по-настоящему не описывал…

Серая громада стационара показалась мне чужеродной, даже нелепо-громоздкой на общем фоне невысоких, в основном деревянных домиков. Мне нравилось бродить по свежевыкрашенному зданию, все там было тихим и аккуратным. Официальное открытие отделения состоялось на прошлой неделе, но очередей к специалистам до сих пор что-то не наблюдалось. Возле кабинетов, которые меня интересовали, было совсем безлюдно, врачи скучали. Я побеседовала с заведующей, поговорила с редкими пациентами, даже взяла небольшое интервью у главы района.

Несмотря на это, информации для полноценного материала не набиралось.

В лучшем случае хватало на «информашку» с фотографией. Ну, открылось новое отделение в больнице, хорошо, все же к счастью, тема клещевого энцефалита для региона не стояла так остро как, скажем, на Дальнем Востоке, поэтому и интерес к делу был вялым. А мне нужна была настоящая тема, живая. Такая, которую до меня никто еще не «распахивал». Сколько-то человек приняли, стольким-то поставили уколы против клещей, – я даже разозлилась немного. Такую информацию можно было «снять» по телефону. Тем более, что из-за каких-то укусов местные жители не торопились к врачам. Ну, разве что температура поднимется. Да и её не сильно связывали именно с клещами.