Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

Дверь в мастерскую с лёгким скрипом приоткрылась. В проёме возникла фигура в алом камзоле. Каспар Клинок. Его лицо было невозмутимо, но в глазах плескалась ледяная ярость.

– Магистр Кузьма, – он кивнул, демонстративно игнорируя Илью. – Декан требует вашего присутствия. Для разбора инцидента на выездном Суде.

– Знаю, что требует, – буркнул Кузьма. – Иди скажи, что я скоро буду.

– Он требует сейчас, – настаивал Каспар, его взгляд, наконец, упал на Илью. – И я бы хотел воспользоваться моментом и высказать… своё мнение о произошедшем.

Кузьма вздохнул и махнул рукой.

– Высказывай. Только быстро.

Каспар сделал шаг вперёд. Его осанка, его взгляд – всё в облике аристократа кричало о презрении.

– То, что произошло сегодня, – это позор. Позор для Коллегии, позор для всех нас, – голос звенел, как отточенная сталь. – Этот… человек… – он кивнул в сторону Ильи, – это человек в кавычках, продемонстрировал, что не имеет ни чести, ни достоинства. Он не сражался, и не использовал силу слова. Он использовал грубую, животную ярость. Как дикарь, который, не сумев открыть замок, ломает дверь тараном. Он недостоин находиться в этих стенах и портит всем репутацию. Таким место в тюрьме для особо опасных рецидивистов.

Илья слушал молча, чувствуя, как ярость закипает снова. Он попытался встать, но Кузьма жестом остановил.

– Твоё мнение выслушано, Клинок, – сухо сказал магистр. – Теперь можешь идти.

– Я не закончил, – Каспар не двигался. – Я требую… нет, я настаиваю на том, чтобы этому человеку было запрещено участвовать в каких-либо практических занятиях. Он опасен. Он не контролирует себя. Сегодня он сжёг договор, а завтра, глядишь, спалит половину Коллегии в припадке ярости.

– Ты боишься его, Клинок? – внезапно спросил Кузьма, и в его голосе зазвучала лёгкая насмешка.

Каспар вспыхнул. Напудренное лицо исказилось от гнева.

– Я? Боюсь этого… немого ублюдка? Да я его голыми руками…

– Тогда закрой рот и вали отсюда, – резко оборвал его Кузьма. – Я сам разберусь с Сиверовым. Без твоих ценных указаний.

Каспар на секунду замер, глаза повесы метали молнии. Затем он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что с полки слетело несколько фолиантов.

Кузьма тяжело вздохнул.

– Понял, о чём я? – Он посмотрел на Илью. – Ладно. Ступай. Отдохни. Завтра будет новый день. И новые проблемы. А пока… – магистр порылся в ящике стола и вытащил маленький тёмный флакон. – На. От кашля. Не благодари.

Илья взял флакон и молча вышел. Он шагал по длинным, пустынным коридорам, не видя ничего перед собой. Слова Каспара жгли его изнутри сильнее, чем боль в горле. «Дикарь». «Немой ублюдок». «Недостоин». Он вышел в один из внутренних двориков Коллегии – небольшой садик с чахлыми кустами и каменной скамьёй. Здесь было тихо и пусто. Сев на скамью, уткнулся лицом в ладони. Отчаяние, холодное и липкое, обвивало. Он был один. Совершенно один против всех. Неподалёку прошуршали лёгкие шаги. Илья поднял голову. Перед ним стояла Лада Щитогорская. Она была одна. Строгое, идеальное лицо было непроницаемым, но в глазах сквозило не презрение, а… любопытство.

– Сиверов, – произнесла она. Её голос был ровным, без эмоций. – Твой поступок… был невероятно глуп.

Илья не ответил. Он ждал продолжения.

– Но эффективен, – добавила она после паузы. – Дом Щита давно следит за подобной практикой Дома Монеты. Эти «слова-паразиты»… они как яд. Медленный, незаметный, но убивающий волю. Наши юристы годами пытаются оспаривать их в Судах, но… система устроена против нас.

Она сделала шаг ближе. От девушки пахло морозом и дорогими духами с запахом снежного цветка.

– Твой метод… груб. Примитивен. Как удар тараном. Но иногда только таран и может пробить прогнившую стену. – Она посмотрела на него прямо. – Мой отец… Великий Князь Щитогорский… заинтересовался тобой. Он видит в тебе… инструмент.

Инструмент. Не союзника. Не ученика. Инструмент. Илья почувствовал, как сжимается сердце.

– И что вы хотите? – проскрипел он.

– Пока ничего. Наблюдай. Учись. Выживай. И… будь осторожен. Дом Тени тоже проявил к тебе интерес. А их методы куда менее… прямолинейны, чем у Клинков. – Она повернулась, чтобы уйти, но на прощание бросила: – И выбрось эту бутылочку с настоем. Кузьма подсунул тебе обычное снотворное. Чтоб не мешался под ногами.

С этими словами она удалилась, оставив Илью в полном смятении. Голова шла кругом. Враги, покровители, интриги… Он был всего лишь мальчишкой из нищего квартала, который хотел спасти сестру. А его уже вовлекли в какую-то сложную, смертельно опасную игру, правил которой он не понимал. Он просидел так ещё долго, пока солнце не начало садиться, окрашивая стены Коллегии в багровые тона. Ему нужно было… нужно было поговорить с кем-то. С тем, кто не будет его судить. С тем, кто понимает.

Илья спустился в подвал. Дверь в архив Хрисанфа была приоткрыта. Внутри горел свет, и слышался возмущённый старческий голос.

– …и чтобы я больше не видел этих идиотских отчётов на моём столе! Я не намерен разбирать магию любовных зелий для распутных аристократок! У меня поважнее работа!

Илья постучал и вошёл. Хрисанф стоял посреди комнаты и жестикулировал перед испуганным младшим писцом, который тут же, бросив на стол пачку пергаментов, сбежал.

– А, это ты, – хмыкнул старик, увидев Илью. – Слышал, устроил сегодня цирк. Молодец. Развлёк старика. Эти ханжи с верхних этажей уже который день таскают друг на друга доносы из-за тебя.

– Я… не знал, что ещё делать, – севшим голосом сказал Илья. – Они все… они все были против. И я…

– Рванул. Знаю, – Хрисанф махнул рукой. – По себе помню. В молодости тоже рвал. Пока не понял, что рвать – это последнее дело. Сперва надо понять, что рвать. И главное – чем рвать. А то так и останешься дикарём с окровавленными руками.

Он подошёл к одному из стеллажей и снял с него небольшой ящик, запертый на массивный железный замок.

– Ты лишён главного архива, да? – спросил он, поворачивая в руках сложный ключ. – Идиоты. Они думают, что все знания – там. А самое интересное… всегда хранится в подполье. Или в мусоре.

Замок щёлкнул. Хрисанф открыл ящик. Внутри на чёрном бархате, лежал не свиток, а… нечто иное. Кусок тёмного, почти чёрного стекла, оправленный в потёртую медную оправу. Оно было непрозрачным, матовым, и сквозь толщу угадывались какие-то смутные, шевелящиеся тени.

– Это… что? – прошептал Илья, чувствуя, как по спине бегут мурашки. От предмета исходила странная, тяжёлая энергия. Он не светился, как обычные клятвы, а, казалось, втягивал в себя свет и звук.

– Это есть то, против чего ты сегодня воевал, мальчик, – тихо сказал Хрисанф. – Только в чистом виде. Не клятва. «Гниль». Концентрированная ложь. Намеренное искажение смысла, законсервированное в стекле. Его обнаружили в фундаменте моста, обрушившегося прошлой весной. Там погибло не менее двадцати человек.

Илья смотрел на стекло, не в силах отвести взгляд. Тени внутри шевелились, медленно, лениво, словно какие-то доисторические рыбы на дне чёрного озера.

– Его нельзя разорвать, – продолжил Хрисанф. – Его нельзя «починить». Оно… живое. В своём роде. Оно питается ложью и неисполненными обещаниями. И чем больше его кормить… тем больше оно вырастает.

Он протянул ящик Илье.

– Держи. Подержи в руках. Почувствуй, с чем тебе придётся иметь дело.

Илья, с замиранием сердца, взял ящик. Медная оправа была холодной. А стекло… было тёплым. Пульсирующим. Оно словно дышало. В его глубине ему почудилось что-то знакомое. Что-то… родное. Образ. Смутный, искажённый. Лицо. Женское лицо. Матери? Нет… другое. Моложе. Со светлыми глазами, полными слёз…

Он дёрнулся и чуть не уронил ящик. Хрисанф ловко подхватил его.

– Что? Что ты увидел? – голос старика стал резким, внимательным.

– Ничего… показалось, – прошептал Илья, отступая. Сердце бешено колотилось. Это было… это было лицо его сестры. Ани. Но искажённое и напуганное.

– Оно показывает то, чего ты боишься больше всего, – сказал Хрисанф, закрывая ящик и убирая его обратно на полку. – Или то, что должно случиться. С ним надо быть осторожным. Очень!

Он повернулся к Илье, и лицо стало серьёзным.

– Запомни, мальчик. То, что ты делаешь… это не просто «порча клятв». Ты воюешь с гнилью. С той ложью, что проникает в саму основу нашего мира и разрушает его изнутри. Эта война… она не знает пощады. Она заберёт у тебя всё. Голос. Память. Возможно, жизнь. Ты готов к этому?

Илья стоял, всё ещё чувствуя на ладонях тёплый, пульсирующий холод стекла. Он видел перед собой искажённое лицо сестры. Слышал насмешки Каспара. Видел холодный, расчётливый взгляд Лады. Он был один. Совершенно один. Но у него не было выбора.

– Готов, – проскрипел он. И в этот раз его голос не дрогнул.

Хрисанф молча кивнул. В его глазах читалось нечто похожее на жалость.

– Тогда начинаем настоящее обучение. С сегодняшнего дня ты будешь изучать не то, как создавать клятвы. А то, как их… уничтожать. Навсегда.

___________________________________

[1] Клепси́дра – старинный прибор для измерения времени в виде сосуда, равномерно, капля за каплей наполняемого водой, уровень которой показывает протёкшее время; водяные часы.

Глава 5. Уроки ереси

Спустя две недели боль для Ильи стала постоянной спутницей. Верной, стабильной и беспощадной. Жила в горле колючим комом, заставляя каждый вздох стать осознанным, выстраданным движением. Пульсировала в висках тяжёлым, тупым ритмом, отзываясь эхом на гул магии Коллегии. Скручивала узлом мышцы спины от постоянного напряжения и необходимости быть настороже каждую секунду.

Илья продвигался по коридорам сгорбившись, стараясь казаться меньше и незаметнее. Взгляды, бросаемые вслед, были разными: любопытными, опасливыми, откровенно враждебными. После истории с «выжженным договором» он стал знаменитостью. Не той, которой восхищаются, а той, на которую показывают пальцем и шепчутся: «Смотри, это тот самый, который рвёт».

Учёба превратилась в изощрённую пытку. На занятиях по «Гармонии речевых потоков» его заставляли петь. Вернее, пытаться издавать хоть какие-то мелодичные звуки. Получалось нечто среднее между скрипом ржавой пилы и предсмертными хрипами. Магистр, древняя старуха из Дома Певчих, смотрела на ученика с брезгливой жалостью и ставила «единицы» за «неспособность к чистому выражению воли».

На практике по «Составлению охранных клятв» он проваливался раз за разом. Его «фраземы» получались кривыми и кособокими. Они не сияли ровным светом, а мерцали, как затухающий факел, и разваливались при первой же проверке. Каспар Клинок, чьи охранные обеты ложились на доспехи стражников ровными, прочными слоями, не упускал случая поддеть за живое.

– Что, Сиверов? Опять рассы́пались твои каракули? Может, тебе не перо в руки дать, а молоток? Ты же любишь крушить, а не строить.

Илья молча сжимал кулаки, чувствуя, как внутри горит ярость, не находя нужных слов для ответа. Его слова застревали в разорванном горле, превращаясь в обессиленный хрип.

Единственным спасением для уставшего разума были ночи. Вернее, время, что наступало после отбоя, когда все расходились по кельям, а он украдкой пробирался вниз, в подвал к Хрисанфу.

Его «уроки» мало походили на учёбу. Это были сеансы болезненной, изматывающей терапии. Хрисанф не учил парня складывать буквы в слова. Он учил его чувствовать саму материю клятв. И цена за эти знания была высока.

В очередной вечер старик встретил Илью у двери со странным прибором в руках – двумя медными пластинами, соединёнными со стеклянным сосудом, наполненным мутной жидкостью.

– Раздевайся до пояса, – бросил Хрисанф вместо приветствия. – Будем смотреть, куда у тебя сила уходит. А то, как дырявый мешок – всё тратишь впустую.

Илья, привыкнув к странностям наставника, послушно скинул потёртую рубаху. Тело юноши было худым, жилистым, с проступающими рёбрами и свежими синяками от «случайных» столкновений с однокурсниками в коридорах.

Хрисанф приложил медные пластины к его спине. Они были ледяными. Илья вздрогнул.

– Не дёргайся. Сейчас будет больно.

Магистр что-то пробормотал, и пластины вдруг раскалились докрасна. Илья закричал: беззвучно, одним лишь выдохом, – чувствуя, как на коже выступают волдыри. Мутная жидкость в сосуде забурлила и начала темнеть, наполняясь чёрными, вязкими каплями.

– Так и есть, – пробормотал Хрисанф, снимая пластины. На спине Ильи отпечатались два красных пятна ожога. – Каналы у тебя вполне открыты, но не настроены. Сила идёт, но не концентрируется. Ты как дикарь, который пытается забить гвоздь кувалдой. Тратишь уйму сил, а результат хреновый. Надо учиться направлять. Фокусировать.

Он подошёл к заваленному хламом столу и вытащил оттуда небольшой предмет, завёрнутый в грубую ткань. Это был нож. Но не обычный. Лезвие высечено из матового чёрного стекла, а рукоять обмотана потёртой кожей. От предмета исходил лёгкий, едва уловимый гул.

– Это не оружие, – сказал Хрисанф, видя вопрос в глазах Ильи. – Это инструмент. «Резец». Им не убивают. Им… оперируют. Отсекают больное от здорового. Попробуй.

Он протянул нож Илье. Рукоять оказалась на удивление тёплой, почти живой. А стеклянный клинок холодным как лёд.

– Теперь смотри, – Хрисанф достал из-под стола тот самый ящик с «гнилью», куском тёмного, пульсирующего стекла. – Видишь? По краям – здоровая ткань клятвы. Она светится. В центре – гниль. Она втягивает свет. Твоя задача – провести Резцом по границе. Не глубже. Не мельче. Попробуй.

Илья, с замиранием сердца, поднёс лезвие к поверхности тёмного стекла. Едва кончик клинка коснулся предмета, по руке прошёл резкий, болезненный толчок, словно ударило током. Парень едва не выронил нож.

– Не бойся! – крикнул Хрисанф. – Она тебя чувствует! Не дай себя запугать! Веди линию!

Илья сжал зубы и снова прикоснулся к стеклу. На этот раз боль стала сильнее. Она прошла по руке, впилась в плечо, отдалась огненным шаром в висках. Внутри «гнили» тени зашевелились быстрее, яростнее. Ему почудился тихий, противный шепоток, скребущий по изнанке сознания.

…слабый… не справишься… отдайся…

Он провёл клинком. Стекло лезвию не поддавалось. Оно сопротивлялось, вязкое, плотное, словно живая плоть. Из-под ножа проступила чёрная, густая субстанция, пахнущая озоном и гнилью. Рука онемела от боли. В глазах потемнело.

– Не останавливайся! – голос Хрисанфа прозвучал издалека. – Веди!

И он вёл. Сантиметр за сантиметром. Сквозь боль и тошноту, сквозь шёпот в голове. Наконец, круг замкнулся. Илья отшатнулся, роняя резец на пол. Клинок со звоном разбился. Дело было сделано. Кусок «гнили» лежал на столе, а вокруг чётко отражалась тонкая, светящаяся кайма – та самая, «здоровая» ткань клятвы, которую он очистил.

Хрисанф поднял осколки резца и покачал головой.

– Хреновый из тебя хирург. Инструмент дорогущий угробил. Но… вроде бы не навредил. – Он пристально посмотрел на Илью. – Что чувствовал?

– Боль, – выдохнул Илья, потирая онемевшую руку. – И… голос. Он шептал.

– Ага, – хмыкнул Хрисанф. – Она всегда шепчет. Запомни: гниль – она не мертва. И всё время хочет расти. А для этого ей нужна пища. Ложь. Неисполненные обещания. Сломанные клятвы.

Он убрал ящик со стеклом и указал Илье на табурет.

– Садись. Теория. Ты сегодня заслужил.

Илья опустился на табурет, чувствуя, как дрожь отступает, сменяясь глухой, всепоглощающей усталостью. Хрисанф зажёг масляную лампу. Свет заплясал на стенах, отбрасывая длинные, пугающие тени.

– Там, наверху, – он мотнул головой в сторону потолка, – тебя учат, что магия слова – это сила порядка. Что клятвы скрепляют мир. Чушь собачья. Магия слова – самый мощный инструмент хаоса. Любое слово – это уже искажение изначальной тишины. Любая клятва – насилие над свободой воли.

Он пристально посмотрел на Илью острыми, как шило, глазами.

– Но если уж клясться, то делать это надо правильно. Есть три правила. Три столпа. Забудь всё, что тебе вбивали в голову. Слушай меня.

Он поднял палец.

– Первый Столп: Добровольность. Клятва, данная под принуждением – не клятва, а узда. Она не связывает, а уродует. Она слаба и ненадёжна, ибо в основе лежит не воля, а страх. А страх всегда ищет лазейку. Он разъедает клятву изнутри, как ржавчина железо. Большинство договоров Дома Монеты построены на страхе. Поэтому они так легко рушатся.

Илья кивнул, вспомнив ту самую долговую хартию, что чуть не забрала его сестру.

Хрисанф поднял второй палец.

– Второй Столп: Ясность. Слово должно быть острым, как лезвие. Одно значение. Один смысл. Двусмысленность – раковая опухоль в теле клятвы. Она плодит толкования, а толкования плодят споры. А из споров… – он замолчал, прислушиваясь к чему-то. – Из споров рождается голод.

– Голод? – проскрипел Илья.

– Тише! – резко оборвал Хрисанф. Он снова прислушался. В подвале было тихо. Слишком тихо. Даже вечное потрескивание пергаментов замерло. Наставник поднял третий палец, но не продолжал. Взгляд старика был прикован к стене. К тени от лампы.

Тень была какой-то неправильной. Слишком густой, слишком чёрной. И она не просто лежала на стене, а… шевелилась. Медленно, едва заметно, очертания тени начали меняться, вытягиваться, приобретая неестественные, угловатые формы.

Илья замер, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. Он узнал эти очертания. Паучью лапку. Точь-в-точь как тогда, после его первой «Нулевой Клятвы».

Тень замерла на мгновение, словно рассматривая присутствующих. Воздух в подвале стал густым, тяжёлым, им стало трудно дышать.

Хрисанф не двигался. Лицо учителя посерело, став восковым. Он медленно, очень медленно потянулся к лампе, чтобы сдвинуть её, изменив угол света.

В этот момент тень дёрнулась. Резко, стремительно. Она не исчезла, а… сложилась. Свернулась в чёткий, идеальный символ – ту самую паучью лапку, отпечатанную на стене, как клеймо. Абсолютно чёрное, абсолютно нематериальное, от которого исходила такая волна холода, такого немого, бездонного ужаса, что Илья почувствовал, как волосы на его голове шевелятся. Потом тень рассыпалась. Просто растворилась, вернувшись к обычным очертаниям.

В подвале снова стал слышен шелест пергаментов и громкое, прерывистое дыхание Ильи. Хрисанф медленно опустился на стул. Его руки дрожали.

– Вот видишь, – прошептал он, голос вдруг стал старческим, безоружным. – Родилось. Из споров. Из двусмысленностей. Из всей той лжи, что копилась веками. Оно уже здесь.

Он посмотрел на Илью, и в глазах читался не страх, а нечто худшее – горькое, усталое знание.

– Они уже здесь, мальчик. Безымянные. И голодны. Очень голодны.

Илья сидел на табурете, не в силах пошевелиться, чувствуя, как мелкая дрожь бежит по всему телу. Он всё ещё видел перед собой тот чёткий, идеальный символ – паучью лапку, отпечатанную на стене. Это была не галлюцинация. Это было предупреждение.

Хрисанф вернул самообладание первый. Он тяжело поднялся. Сухие, костлявые пальцы сжали край стола так, что побелели суставы.

– Убедился? – его голос стал хриплым, словно простуженным. – Это не просто страшилки для запугивания первокурсников. Они реальны. И они голодны.

Магистр прошёлся по подвалу, сгребая в кучу разбросанные свитки резкими, нервными движениями.

– Третий Столп, – бросил через плечо. – Ты должен знать. Эквивалентность. Основа основ. Ничто не возникает из ничего и не уходит в никуда. Всякая магия требует платы. Всякая клятва создаёт долг. Нарушаешь баланс – приходится платить. Не заплатишь ты – заплатит кто-то другой. Или… придут те, кто соберёт долг за тебя.

Он остановился перед Ильёй и ткнул пальцем ему в грудь.

– Твоя «Нулевая Клятва»… Знаешь, какую цену ты заплатил на самом деле? Думаешь голос? Память? Это цветочки. Ты создал вакуум. Дыру. Нарушил баланс. И этот долг… он никуда не делся. Он висит на тебе. И он, как запах крови для акулы, приманивает их. Безымянных.

Илья почувствовал, как по спине пробежала вторая волна холода. Он вспомнил ту самую первую клятву на рынке. Вспомнил, как рвал долговую расписку. Вспомнил лицо ростовщика, полное ненависти. Сколько «долгов» он уже на себя набрал?

– Как… с ними бороться? – с трудом выдавил он.

– Бороться? – Хрисанф горько рассмеялся. – С голодом? С пустотой? Нельзя уничтожить голод. Можно лишь его утолить. Или не дать возникнуть. – Он подошёл к дальнему стеллажу и снял с него длинный, узкий ящик, запечатанный свинцовой печатью. – Смотри.

Сломал печать и открыл ящик. Внутри на чёрном шёлке, лежал древний, потрескавшийся свиток. Его края были обуглены, а сам он был стянут серебряной проволокой, словно буйный зверь.

– Это – один из первых документированных случаев. Дневник Архиграммата Варфоломея. Точнее, то, что от него осталось после того, как он попытался… утолить голод.

Хрисанф развернул свиток с величайшей осторожностью. Бумага была хрупкой, грозя рассыпаться от прикосновений. Текст написан на древнем наречии, угловатым, резким почерком.

«…и я чувствую, как оно растёт внутри меня,– прочёл вслух Хрисанф, водя пальцем по пожелтевшим строкам. – Эта пустота. Этот голод. Каждая невыполненная клятва, каждый сломанный обет – это капля яда в моей крови. Я пытался компенсировать. Отдавал свою силу, свои воспоминания… но этого мало. Оно требует больше. Оно хочет не меня… оно хочет всего. Целого мира, вывернутого наизнанку…»

Илья слушал затаив дыхание. Голос Варфоломея, доносившийся сквозь века, был полон такой бездонной тоски и ужаса, что по коже бежали мурашки.

«…сегодня я попытался отдать ему боль. Боль от потери любимой. Боль от предательства друга. Оно сожрало это и потребовало ещё. Я боюсь, что скоро мне нечего будет давать. И тогда оно выйдет наружу…»

Текст обрывался. Ниже были лишь кляксы, похожие на засохшие слёзы или брызги крови.

– Что… с ним случилось? – прошептал Илья.

– Он пожертвовал собой, – ответил Хрисанф, сворачивая свиток. – Заключил величайшую клятву – Хартию Основания Империи. Вплёл в неё свою жизнь, свою душу и свою волю. Стал живым якорем, удерживающим реальность от расползания по швам. Он утолил голод… на время. Но голод всегда возвращается.

Внезапно снаружи, из-за двери подвала, донёсся пронзительный, леденящий душу звук. Не крик. Не звон стекла. Нечто иное. Высокое, визгливое, на грани восприятия нечто, от которого кровь стыла в жилах и хотелось забиться в дальний угол.

Тревога. Тревога Коллегии Клятв. Хрисанф вздрогнул, его лицо вытянулось.

– Чёрт. Уже.

Он бросился к двери, Илья – за ним. Они выскочили в коридор. Здесь было пусто, но тревожный вой нарастал, исходя, казалось, из самих стен, из камней, из воздуха. Где-то вдали послышались бегущие шаги, крики.

Они помчались на звук. По извилистым коридорам, вверх по лестницам. Бежали, пока не попали в одно из учебных крыльев. Здесь уже собралась толпа студентов и пара магистров. Все смотрели на одну из дверей – массивную, дубовую, обитую железом. Дверь в аудиторию «Высшей логомантии». Та была закрыта. Не просто так. Она была… запечатана. По деревянной поверхности ползли, переливаясь, сложные сияющие узоры – аварийные печати, активированные самой Коллегией. А от двери исходил запах. Сладковатый, тошнотворный, знакомый Илье. Запах озона и гнили.

– Что случилось? – схватил Хрисанф за руку одного из студентов, бледного как полотно.

– Там… там был Ульмар… – заплетающимся языком проговорил студент. – Из Дома Тени. Он работал над старым договором… что-то пошло не так… раздался хлопок… а потом… тишина. А когда подбежали… дверь была уже вот такая.

– Где магистр Кузьма? – спросил Хрисанф.

– Здесь, – из толпы вышел Кузьма. Его лицо было суровым. – Отойдите все. Никому не подходить к двери.

– Что там? – выдохнул Илья.

Кузьма посмотрел на ученика, в его глазах Илья увидел нечто, отчего похолодел. Страх. Неприкрытый, животный страх.

– Не знаю. Но печати сработали сами. Автоматически. Такое бывает, когда… что-то пытается выйти наружу. Что-то, что не должно существовать в нашем мире.

В этот момент печати вспыхнули ярко – и погасли. Дверь с тихим скрипом открылась. На ширину щели, из которой выползла струйка густого, чёрного, липкого дыма. Он не рассеивался, а стелился по полу, как живой, оставляя за собой влажный, блестящий след.

Толпа отшатнулась с криками ужаса. Хрисанф сделал шаг вперёд.

– Не подходи! – крикнул Кузьма.

Но старик не слушал. Он приник к щели, заглядывая внутрь.

– Никого, – пробормотал он. – Пусто. Столы перевёрнуты… бумаги разбросаны… и всё в какой-то… слизи.

Магистр выпрямился и обернулся. Его лицо было пепельно-серым.

– Ульмара нет. Он исчез.

В этот момент из-за спины Хрисанфа вырвалось нечто. Не дым. Нечто большее. Тень. Такая же, что была в подвале, но теперь ставшая больше, гуще, материальнее. Она выплеснулась в коридор, ударив учителя в спину. Старик с тихим стоном рухнул на пол, скрючившись от боли. Тень поползла по нему, обволакивая, словно чёрная смола.