Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

За столом, склонившись над явно древним, рассыпающимся фолиантом, сидел человек. Тот самый костлявый старик, которого Илья видел в день экзаменов – архивариус Хрисанф.

– Привёл своего дикаря, Кузьма? – произнёс старик, не поднимая головы. Голос прозвучал сухо, похрустывающее, словно свернули старый пергамент. – Надеюсь, он у тебя хоть помылся? Больно уж воняет страхом и потом. Мешает концентрации.

– Помылся бы сам, старый крот, – огрызнулся Кузьма, протискиваясь между стеллажами. – Так и несёт вековой пылью и забвением. Знакомься. Илья Сиверов. Сорок седьмой. Тот, кто умеет рвать.

Хрисанф, наконец, поднял голову. Лицо магистра было испещрено морщинами, но глаза, маленькие и невероятно живые, блестели из-под густых седых бровей с явной хитринкой. Старик снял очки в толстой оправе и протёр их краем мантии.

– Рва-а-ать, – повторил он, растягивая слово. – Примитивно. Грубо. Неэффективно. Как долбить скалу головой вместо того, чтобы найти слабый пласт. Покажи-ка свои руки, мальчик.

Илья, нехотя, протянул руки. Хрисанф схватил его запястья своими цепкими, костлявыми пальцами. Прикосновение было холодным и сухим.

– Вижу, – пробормотал он, всматриваясь в ладони, словно гадалка. – Вижу следы. Ты не просто рвёшь. Ты… чувствуешь разрыв. Видишь его. Для тебя клятвы – не священный текст. Это ткань. И ты видишь дыры на ней. Любопытно. Очень любопытно.

Магистр отпустил его руки и откинулся на спинку стула.

– Кузьма говорит, ты продемонстрировал «Нулевую Клятву». На примитивнейшем уровне, но показал. Знаешь, что она значит?

Илья молча покачал головой.

– Это был крик, – сказал Хрисанф. – Детский, истеричный, но очень громкий крик в самое ухо вселенной. Ты завопил: «НЕТ». И на миг, на крошечный миг, реальность вокруг согласилась, отменяя все правила. Но, подобная грубость… имеет последствия. Она будит спящих и привлекает голодных.

Старик поднял лампу и поднёс к стене. На камне отчётливо виднелись глубокие, словно от когтей, царапины.

– Коллегия учит вас, что магия слова – инструмент порядка. Сила, что скрепляет мир, предотвращая хаос. Это ложь! – Хрисанф сплюнул в угол. – Магия слова – это самый мощный инструмент хаоса из всех существующих. Любое слово – это искажение тишины. Любая клятва – насилие над свободой воли. А любое насилие… рождает отпор.

Он вернул лампу на стол и пристально посмотрел на Илью.

– Ты, мальчик, по сути, не маг. Ты симптом. Следствие болезни всей нашей Империи. Ты появился на свет, потому что вся ткань реальности в дырах. А ты эти дыры способен увидеть. Ты щуп для болевых точек. Если не научишься лечить больные места, а будешь в них тыкать… тебя сожрут. И быстро.

– Кто? – хрипло выдохнул Илья. – Кто сожрёт?

Тень от лампы на стене вдруг дрогнула. Она выглядела нечёткой, размытой, но на мгновение её очертания стали неестественно резкими, сложившись во что-то отдалённо напоминающее многоножку или паучью лапку. И тут же расплылись обратно.

Хрисанф не отвечал. Он смотрел на тень с максимально серьёзным лицом.

– Всему своё время. Для начала тебе нужно познать азы. Не те дурацкие догмы, что изучают наверху. А настоящие. Первоосновы. То, что было до всех этих Домов, Хартий и Уставов. То, что Архиграммат Варфоломей попытался забыть, когда создавал нашу Империю.

Старик потянулся к полке и снял небольшой, потрёпанный свиток, покрытый странными, угловатыми письменами, которые Илья никогда прежде не видел.

– Слушай, мальчик, и запоминай. Забудь всё, что ты думал о магии. Есть только Три Столпа. Три закона, на которых всё держится. И если хоть один даёт трещину – мир разрушится.

Хрисанф развернул свиток. Древние буквы на бумаге засветились тусклым, пепельным светом.

– Первый Столп: Добровольность. Клятва, данная под принуждением, не клятва – узда. Она не связывает, а уродует. Она слаба и ненадёжна, ибо в её основе лежит страх, а не воля. Страх же всегда ищет лазейку.

– Второй Столп: Ясность. Слово должно быть точным, как лезвие. Двусмысленность – раковая опухоль в теле клятвы. Она плодит толкования, а толкования плодят споры. А из споров рождается…

Старик запнулся и снова посмотрел на стену. Но тень была неизменна.

– Третий Столп: Эквивалентность. Всякая клятва есть обмен. Ты что-то получаешь и что-то отдаёшь. Долг должен быть оплачен. Нарушение баланса… привлекает внимания тех, кто долгами питается.

Илья, затаив дыхание, слушал. Эти слова… они были простыми, и в то же время – глубинными. Они попадали прямо в душу, резонируя с тем, что он всегда чувствовал, но не мог выразить. Это было не в правилах Коллегии. Это было… правдой.

– А эта «Нулевая Клятва»… – проскрипел он. – Всё разрушает?

– Не всё так примитивно. Она, можно сказать, молоток, – покачал головой Хрисанф. – Который бьёт по всем трём столпам сразу. Насилие над волей (первый столп), она абсолютно неясна в своих пределах (второй столп), её цена… всегда ужасна и непредсказуема (третий столп). Ты, например, заплатил голосом и памятью. Кто-то другой может заплатить разумом. Или жизнью. Или… призвать того, кто соберёт долг с окружающих.

Внезапно дверь в подвал приоткрылась. В проёме возник знакомый облик в серо-голубом. Строгая, идеально прямая осанка, светлые волосы, убранные в тугой узел. Лада Щитогорская. Холодный, ясный взгляд девушки скользнул по Хрисанфу, Кузьме и остановился на Илье. В её глазах не было ни удивления, ни презрения. Лишь холодная, аналитическая оценка.

– Магистр Кузьма, – голос прозвучал ровно, без единой эмоции. – Вас разыскивают. Декан желает видеть вас по поводу инцидента с повреждением имущества… и нарушения тишины.

Кузьма скривился, словно съел что-то кислое.

– Инцидент, – буркнул он. – Ладно. Сорок седьмой, с тебя достаточно на сегодня. Старик, проследи, чтобы он не сжёг здесь всё дотла.

Магистр вышел, не глядя на Ладу. Девушка не уходила. Она стояла на пороге, а взгляд был прикован к Илье.

– «Нулевая Клятва», – произнесла она тихо. – Примитивная, но эффективная. Хотя и варварская. Вы понимаете, что ваши действия привлекли внимание не только магистра Кузьмы?

Илья молчал, чувствуя, как под взглядом становится не по себе. Она смотрела на него не как на человека, а как на интересный, но опасный предмет.

– Дом Клинка уже подал прошение о вашем отчислении, – продолжила она. – Они называют ваш дар «неконтролируемой ересью». Дом Тени, напротив, проявил… интерес. Я советую вам быть осторожнее. И тщательно выбрать, чью сторону примите. До того, как эта сторона сама выберет вас.

С этими словами девушка развернулась и исчезла так же бесшумно, как появилась.

Илья остался наедине с Хрисанфом. Старик натянуто ухмыльнулся.

– Ну что, мальчик? Понравилось первое занятие? Добро пожаловать в реальную Коллегию. Место, где за каждым углом не враги или друзья, а игроки. А ты – всего лишь пешка на их доске. Пока что.

Он сунул ему в руки тот самый древний свиток.

– Держи. Поучи эти три правила наизусть. Только не слова́, а смысл. Когда поймёшь – возвращайся. А теперь проваливай. У меня работа.

Илья вышел из подвала, держа в руках свиток, который мог стоить жизни. Его голос всё ещё хрипел, а в голове зияла пустота на месте детских воспоминаний. Но, теперь там было и что-то иное. Понимание. Он не был магом. Он был симптомом. Щупом, способным тыкать в больные места всей Империи.

Глава 4. Первый суд слова

Учёба в Коллегии Клятв обернулась не лекциями и зубрёжкой, а непрерывной, изматывающей пыткой. Физической и ментальной.

Каждый день Ильи был расписан по клепсидре [1]. Утренние занятия по «Основам форматирования клятв» проходили в огромном, продуваемом ветрами зале. Сотни учеников под диктовку магистров выводили перьями сложные, витиеватые формулы на особой, чувствительной к магии бумаге, которая стремительно реагировала на ошибки. Неверный завиток, и лист мог воспламениться синим пламенем, опаляя пальцы. Неточная формулировка, и чернила начинали течь, словно кровь из раны, оставляя на столе грязные пятна. А уж если допустить смысловую ошибку…

Илья на собственной шкуре узнал, что значит, когда «санкция» из написанного тобой договора внезапно применяется к тебе самому. После того как его на три часа парализовало собственной фразой о «ненадлежащем исполнении», он старался быть предельно внимательным.

Хриплый, срывающийся голос новенького служил постоянным источником насмешек. Преподаватели заставляли его читать вслух, и каждый раз это было унижением. Буквы цеплялись за повреждённые голосовые связки, рвались и искажались. Звук «л» давался с таким скрежетом, что казалось, вот-вот харкнешь кровью. Богатые однокашники из благородных Домов перешёптывались, пока он говорил, а Каспар Клинок и его свита открыто ржали.

Хуже всего были уроки по практической магии – «Насыщение смыслом». От студентов требовалось не просто составить клятву, но и вдохнуть в неё жизнь силой голоса, воли и личной харизмы. Илья, стоя в кругу таких же, как он, «стипендиатов», пытался заставить сиять простейшую «фразему»: «Свеча да будет гореть ровно».

Он хрипел, надсаживался, чувствуя, как рот наполняется вкусом крови. Свеча на его пульте лишь коптила, испуская чадящий, чёрный дым. А рядом какой-нибудь потомок Дома Певчих лёгким, бархатным шёпотом заставлял свою свечку полыхать ровным, ярким пламенем.

– Не сила, Сиверов, – шипел на ухо магистр Кузьма, наблюдавший за стараниями подопечного с каменным лицом. – Точность! Чистота намерения! Ты не в быка из арбалета стреляешь, ты в иглу нитку вдеваешь! Твой голос, как грязный обломок стекла! Им можно только порезаться, но не вышить узор!

Илья молча сжимал кулаки, чувствуя, как ярость кипит, гудит в ушах и рвётся наружу. Он хотел крикнуть, что его «грязное стекло» смогло порвать долговую хартию, которую они все тут со своими «иголочками» и за год не распутали бы. Но он молчал. Потому что подсознательно понимал – это правда. Он был грубым инструментом в мире тончайших механизмов. Тесак мясника в руках опытного хирурга.

Единственной отдушиной были тайные визиты в подвал к Хрисанфу. Старый архивариус не учил его «вышивать». Он учил «видеть ткань». Сидя среди взломанных, опасных клятв, Илья постигал азы настоящей, неприглаженной магии.

– Смотри, – тыкал костлявым пальцем Хрисанф в очередной, про́клятый свиток. – Видишь этот завиток? «Безусловно». Самое гнилое слово в логомантии. Его вставляют, когда хотят протащить какую-то западню. Оно как ржавый гвоздь в доске. Кажется, держит, но однажды всё развалится. Запомни: любое «безусловно», «естественно» и «навечно» – это красный флаг. Под ним всегда будет гниль.

Илья учился. Его сознание, привыкшее к грубому взлому, начало улавливать нюансы. Он видел, как неверная запятая меняла весь смысл абзаца. Как намеренно размытая формулировка позволяла трактовать договор в свою пользу. Хрисанф не восстанавливал его голос. Он оттачивал его взгляд. Делал из топора – скальпель. Кривой, зазубренный, но невероятно точный.

Однажды после особенно унизительного занятия, где он снова опозорился перед всем курсом, Илья спустился в подвал, утопая в слезах ярости и бессилия. Хрисанф молча поднёс к лицу юноши кусок полированного обсидиана.

– Глянь-ка, мальчик. На себя.

Илья посмотрел. В тёмном стекле отразилось лицо. Бледное, осунувшееся, с тёмными кругами под глазами. Но, не это было главным. Его глаза… они светились. Тусклым, но ясным серебристым светом. Словно зажжённые изнутри.

– Это… что? – проскрипел он.

– Это ты, – хмыкнул Хрисанф. – Настоящий. Тот, кто видит. Они учат своих паучат плести паутину. А ты… видишь, где нить тонка и в каком месте её можно порвать. Не гонись за их иглами. Точи свой клинок. Одно острое лезвие стоит сотни тупых игл.

Именно в таком состоянии – униженный, яростный, но с новым, холодным пониманием, Илья застал известие о первом практическом задании. Выездной Суд Слова.

Их группа, под предводительством магистра Кузьмы, была отправлена в один из беднейших кварталов столицы, к подножию моста, который вёл в районы Дома Монеты. Повод был пугающе близким: разбор дела о кабальном договоре, заключённом между ростовщиком и несколькими семьями докеров.

Когда повозка Коллегии остановилась на грязной, залитой помоями площади, Илью скрутило от спазмов из дежавю. Тот же убогий рынок, те же запахи отчаяния и нищеты. Только теперь он был не жертвой, а… кем? Представителем системы? Будущим судьёй?

А нынешний суд уже шёл. Посреди площади был разбит импровизированный круг, огороженный голубоватым светящимся барьером. «Зона Истины», место, где любая ложь отзывалась физической болью. Внутри круга на простом деревянном стуле сидел тот самый тучный ростовщик, что пытался забрать Аню. Его жирное, потное лицо сияло самодовольством. Он что-то живо доказывал судье, пожилому магистру в формальных одеждах Коллегии.

Напротив, стояли трое докеров. Измождённые, испуганные мужчины в рваной одежде. Они молчали, опустив головы. Один из них, самый старший, с сединой в бороде и шрамом через всё лицо, сжимал и разжимал кулаки, но в глазах мужчины читалась покорность. Они уже проиграли… и знали это.

Илья почувствовал знакомый гул. Тот самый, что исходил от долговой хартии его семьи. Тот же ядовитый, приторный свет. Руки сами сжались в кулаки. Магистр Кузьма грубо толкнул парня вперёд.

– Вперёд, сорок седьмой. Твоя очередь. Посмотрим, чему ты научился, кроме как крушить всё вокруг.

Илья шагнул в светящийся круг. Воздух внутри звенел, словно натянутая струна. Голос ростовщика, доносившийся до него, стал вдруг неестественно громким и чётким.

– …и я, милостивый суд, всего лишь следовал букве договора! – вещал толстяк, размахивая аккуратным свитком. – Пункт четвёртый, подпункт «Г» ясно гласит: «В случае невыполнения обязательств по поставке, должник обязуется компенсировать убытки личным имуществом или трудом»! Всё честно! Они не вышли на погрузку – их долг переведён в трудовую повинность!

Судья, старый магистр, кивал с умным видом, сверяясь с каким-то фолиантом. Илья подошёл ближе. Его хриплое дыхание заставило ростовщика обернуться. Узнав парня, тот сначала изобразил комическое удивление, а затем лицо расплылось в сладкой, торжествующей ухмылке.

– О! Да это же мой маленький бунтарь! – жирдяй смерил Илью презрительным взглядом. – Перебежал на сторону сильных? Или приполз вымаливать прощение?

Илья проигнорировал. Он посмотрел на судью.

– Я представитель обвинения. Требую предоставить договор для верификации.

Судья, не глядя, кивнул. Ростовщик с насмешливым поклоном протянул Илье свиток.

– На, мальчик. Полюбуйся на работу профессионала.

Илья взял пергамент. Бумага была качественной, чернила – дорогими, золочёными. Текст сиял ровным, уверенным светом. Всё было юридически безупречно. Слишком безупречно. Он пробежался взглядом по пунктам. Всё те же грабительские проценты, те же кабальные условия. Но сформулированные так виртуозно, что придраться было невозможно.

Парень закрыл глаза, позволив своему дару войти в дело. Мир сузился. Он видел структуру. Красивую, отполированную, идеальную… и абсолютно бесчеловечную. Это была не клятва. Это была ловушка, замаскированная под договор.

– Ну? – раздался насмешливый голос ростовщика. – Нашёл изъян, гений? Или признаёшь мою правоту?

Илья молчал. Он искал. Искал то, чему учил Хрисанф. Слабый шов. Ржавый гвоздь. Слово-паразит. И нашёл его. В предпоследнем пункте, в оговорке о форс-мажоре, мелким, почти нечитаемым почерком было вписано: «…за исключением случаев, когда подобные обстоятельства могут быть расценены как наступившие естественно и предсказуемо для данной местности…»

«Естественно».

Слово-паразит. Слово-убийца. Оно позволяло трактовать любой форс-мажор, хоть шторм, хоть эпидемию, как нечто «естественное», а значит, не являющееся уважительной причиной. Докеры не могли пропустить работу, даже если бы мост рухнул.

Илья открыл глаза и посмотрел на ростовщика.

– Пункт семнадцать. Слово «естественно». Оно делает оговорку о форс-мажоре недействительной.

Ростовщик сначала опешил, затем фальшиво рассмеялся.

– Что? Это? Да это же стандартная формулировка! Она во всех договорах! Судья, вы же понимаете!

Судья кивнул, бурча что-то под нос о «общепринятой практике».

Илья почувствовал, как разгорается ярость. Они же в сговоре. Они все покрывают эту систему.

– Это слово – гниль! – его голос прозвучал громче, сорвавшись на хрип. – Оно искривляет весь смысл! Оно…

– Довольно! – строго перебил судья. – Слово «естественно» является общеупотребимым и не меняет волю сторон. Требование обвинения отклонено. Договор признаётся чистым и имеющим силу.

Ростовщик торжествующе ухмыльнулся.

Илья чувствовал, как земля уходит из-под ног. Он проиграл. Его первый суд. И он проиграл, потому что играл по их правилам. Правилам, написанным ими же. Внезапно из толпы зевак, собравшихся вокруг круга, раздался крик. Женский, полный отчаяния.

– Врёшь ты всё, тварь жирная! Мой муж два года на тебя отработал, а долг только растёт! Он тебе что, всю жизнь должен?

Это была жена одного из докеров. Худая, измождённая женщина с младенцем на руках. Она рванулась вперёд, но стража Коллегии грубо отбросила её назад. Один из стражников, тот самый, что когда-то держал Илью на рынке, ударил женщину по ногам древком алебарды.

– Не мешай проведению Суда, грязь!

Женщина с криком боли упала в лужу. Младенец на руках зашёлся в горьком плаче. Илья увидел, как старый докер со шрамом на лице сжал кулаки так, что побелели костяшки. Увидел, как по щекам женщин текут слёзы бессилия. Увидел торжествующую рожу ростовщика.

И в нём что-то перемоглось. Ярость. Та самая, тёмная, дикая, что рвала клятвы на рынке. Она поднялась из нутра, жгла горло, наполнила рот вкусом крови и меди. Илья не думал о последствиях. Не думал о правилах. Он видел только несправедливость. И больше не мог этого терпеть. Рука сама рванулась вперёд. Не к пергаменту, а к тому самому слову. «Естественно». Он не попытался его оспорить, он его… выжег.

В сознании это выглядело как удар раскалённым ножом. Он вонзил всю свою ярость, всю боль, всю ненависть к этой системе в одну-единственную точку – в прокля́тое слово-паразит. В реальности же это выглядело иначе. Пальцы юноши даже не коснулись пергамента. Он просто резко, отрывисто выдохнул, из горла вырвался сгусток искажённого, багрового света, который ударил в свиток.

Раздался звук – точь-в-точь как тогда, на рынке. Звон лопнувшей струны. Высокий, болезненный, режущий слух.

Свиток в руках у ростовщика вспыхнул ослепительным белым светом. Не целиком. Только в одном месте. Там, где было вписано слово «естественно». Буквы почернели, обуглились и рассы́пались в пепел, оставив после себя аккуратную, дымящуюся дыру. А от неё по всему пергаменту побежали тонкие, как паутинка, трещины, гасившие сияние документа.

В Зоне Истины воцарилась мёртвая тишина. Ростовщик с идиотской ухмылкой застыл с почерневшим свитком в руках. Судья уставился на студента с открытым от ужаса ртом. Илья же стоял, тяжело дыша. Из носа текла кровь. А в горле… в горле было ощущение, будто он прогнал через него битое стекло. Он не мог издать ни звука. Ни единого. Цена.

Первым опомнился судья.

– Что… ты сделал?! – голос дрожал от негодования и страха. – Ты… ты уничтожил вещественное доказательство! Нарушил целостность договора! Это… это варварство! Ересь!

Ростовщик, наконец осознав, что его идеальный договор превратился в решето, завизжал:

– Он снова испортил его! Взыскать! Он должен заплатить!

– Договор был нечист! – проскрипел Илья, вытирая кровь с губ. Голос был едва слышен, хриплый шёпот из самой могилы. – Слово «естественно» делало его… кабальным. Я… удалил гниль.

– Удалил?! – взревел судья. – Ты его изувечил! Не оспорил, не обжаловал – ты физически уничтожил часть текста! Так не делается! Так не делалось никогда!

Судья схватился за голову, лихорадочно листая свой фолиант с правилами.

– Постановляю! – выкрикнул он наконец. – В связи с уничтожением вещественного доказательства, договор… аннулируется! Все претензии истца… отклоняются!

Докеры, стоявшие в стороне, остолбенело переглянулись. Они не поняли, что произошло, но поняли главное – они свободны. Женщина, поднявшаяся с земли, вновь разрыдалась.

– Но! – судья повернулся к Илье, и лицо исказилось яростью. – Илья Сиверов! За применение несанкционированных, варварских методов, за нарушение регламента Суда Слова и порчу имущества… выносится строгий выговор с занесением! В наказание вы лишаетесь права доступа в Главный архив на один месяц! И да поможет тебе Небесный Писец, если ты ещё раз посмеешь вот так вот… РВАТЬ!

Илья слушал, почти не понимая слов. Он смотрел на лица докеров. На слёзы облегчения. На ребёнка, который перестал плакать. Чувствовал жгучую боль в горле и вкус крови. Чувствовал пустоту. Илья заплатил за эту победу ещё одной крупицей голоса. Он был унижен, наказан, заклеймён варваром. Но он выиграл.

Ростовщик, багровый от ярости, тыкал в парня окольцованным пальцем.

– Я тебя запомнил, мальчишка! Дом Монеты тебя запомнил! Ты ещё пожалеешь, что связался с нами!

Илья повернулся и, не сказав больше ни слова, пошёл из круга. Мимо ошалевших однокурсников. Мимо магистра Кузьмы, который смотрел на него не то с ужасом, не то с одобрением. Мимо торжествующих докеров. Он дошёл до повозки, прислонился к грубому дереву и закрыл глаза. В ушах звенело. В горле пылало. Но на губах играла чуть заметная, горькая улыбка. Он победил. Не по их правилам. По своим. И все теперь знали, что Илья – непредсказуем. Он опасен. Он стекло, которое режет тех, кто пытается взять его в руки.

***

Обратная дорога в Коллегию походила на похоронную процессию. Повозка, запряжённая двумя сонными клячами, подпрыгивала на выбоинах мостовой, а внутри царила гробовая тишина, нарушаемая храпом одного из студентов и вечным, назойливым шёпотом пергаментов, которые вёз с собой магистр Кузьма.

Илья сидел в углу, прислонившись головой к дребезжащей стенке. Физическая боль была знакомой, почти успокаивающей. Горло горело, каждый глоток слюны отдавался резью, из носа всё ещё сочилась кровь. Юноша прижимал к ноздрям окровавленный обрывок ткани, пахнущий пылью и потом. Но это было ничто по сравнению с метаниями в душе.

Он выиграл. Освободил людей. Но что он чувствовал? Не торжество. Не гордость. Стыд. Горячий, обжигающий стыд изгоя, который на глазах у всех устроил истерику и был за это наказан. Он ловил на себе взгляды однокурсников – смесь страха, брезгливости и любопытства. Он был для них дикарём, опасным зверем, которого впустили в дом и нагадившего на ковёр.

Магистр Кузьма не смотрел на него всю дорогу. Он уткнулся в свитки, но Илья видел, как сжаты пальцы преподавателя и как напряжена шея. Парень ждал расправы. И она последовала, как только повозка въехала в закрытый двор Коллегии, а студенты, перешёптываясь, разбежались по своим кельям.

– Сиверов. За мной, – бросил Кузьма, не оборачиваясь, шагая в сторону своей мастерской.

Мастерская магистра пахла кожей, старой бумагой и чем-то едким. Возможно, компонентами для чернил. Полки были завалены фолиантами, на столе в совершенном беспорядке лежали перья, лупы, циркули и несколько потухших светильников. Кузьма грузно опустился в кресло за столом и уставился на Илью тяжёлым, усталым взглядом.

– Ну что, сорок седьмой? Доволен? Показал всем, как надо вершить правосудие?

Илья молчал. Что он мог ответить?

– Ты хоть понимаешь, что натворил? – голос Кузьмы казался негромким, но каждое слово падало, словно градина. – Ты не выиграл дело. Ты плюнул в лицо системе. Показал, что грубая сила важнее знания. Что можно не учить законы десятилетиями, а просто ткнуть пальцем в нужное место и разрушить. Ты для них теперь не ученик, а угроза. Дикарь с окровавленным топором, который ворвался в вылизанный, пахнущий ладаном мир.

Он помолчал, давая словам впитаться.

– Дом Монеты теперь твой личный враг. И это не тот враг, который будет драться с тобой в открытую. Они начнут действовать исподтишка. Подсовывать невыполнимые задания. Травить еду. Портить чернила перед экзаменом. Они сделают твою жизнь в этом месте адом, пока не сломаешься или не сгинешь в каком-нибудь подвале с перерезанным горлом. Поздравляю.

Илья сглотнул, поморщившись от боли.

– Они… были не правы, – просипел он. – Договор был кабальный. Он…

– Я знаю, что он был кабальный! – внезапно взорвался Кузьма, ударив кулаком по столу. Свитки подпрыгнули. – Все знают! Но так не делается! Есть процедура! Есть регламент! Ты должен был оспорить, доказать, найти лазейку в их же правилах! А ты… ты просто всё сжёг! Варвар!

Он тяжело дышал, отдуваясь после вспышки гнева. Потом провёл рукой по лицу, смахивая усталость.

– Но, чёрт возьми… это сработало. – В голосе магистра прорвалось нечто похожее на уважение, – Они веками используют это слово-паразит. Все знают, все видят. Но все делают вид, что это норма. А ты взял и выжег его калёным железом. Прямо у них на глазах. Некоторые в Коллегии… Повторю, некоторые считают, что такая… прямота… необходима. Как прививка от гнили. Но это не значит, что они тебя за это полюбят, сорок седьмой. Это значит, что ты полезный идиот. Пока полезный.