Амулет сибирского шамана

Она с полминуты лежала, пытаясь понять, что же ее разбудило, – и тут этот звук повторился.

Кто-то тихо постучал в оконное стекло.

Аля выбралась из тепла постели, зябко передернулась, накинула на плечи платок и тихонько, на цыпочках, подошла к окну, в которое с любопытством заглядывал кривой желтоватый огрызок ущербного убывающего месяца.

– Кто здесь?

– Открой, это я! – прошелестел за окном странно знакомый и в то же время чужой голос.

– Кто это – я? – переспросила девушка, вглядываясь в бездонную заоконную черноту.

– Это я, Федя!

– Федя? Какой Федя?

И тут из темноты проступило лицо со скошенным подбородком в седоватой трехдневной щетине, с впалыми висками и тройной морщиной на лбу, напоминающей букву «Ш»…

На левой щеке изгибался полумесяцем кривой бледный шрам…

– Это я, Федя Канюков! – прошелестел утопленник и криво, издевательски ухмыльнулся…

И тут же он сорвал свое лицо, как срывают надоевшую маску, и вместо него за окном появилось другое – полузвериное-получеловеческое лицо… или скорее морда, в черно-рыжих клочьях свалявшейся шерсти…

На этом лице горели тоскливой, неутолимой злобой два маленьких глаза, и третий глаз пылал посреди морщинистого лба, как кровавый рубин, как капля окаменевшей крови…

Трехглазое чудовище ухватилось за раму окна, с жутким треском вырвало ее из стены, как вырывают больной зуб, и потянулось в дом…

Аля закричала от ужаса, попятилась, упала на пол…

И проснулась.

Девушка лежала поперек кровати, запутавшись в скомканных, влажных простынях. Над ней стояла Ипатьевна с озабоченным лицом и с горящей свечой в руке. От неровного, дрожащего света свечи лицо старухи казалось незнакомым и страшным – настоящая Баба-яга.

– Что, что такое? – испуганным, хриплым со сна голосом проговорила Аля.

– Ты кричала, – отозвалась старуха и поставила свечку на стол. – Так кричала – ужас… Приснилось что?

Аля моргнула, и лицо Ипатьевны стало знакомым – ласковым и озабоченным.

– Приснилось… – проговорила девушка смущенно. – Тот утопленник приснился…

– Какой утопленник?

Аля вспомнила, что не успела ничего рассказать хозяйке о своей поездке, и поведала ей, как осматривала мертвеца на берегу реки, и как ее оставили с ним один на один, и как утопленник вдруг очнулся и заговорил…

Не сказала только о странном предмете, который тот вложил в ее руку. Отчего-то не смогла говорить об этом.

Старуха слушала очень внимательно и сочувственно.

– Заговорил? – переспросила она. – А что сказал-то?

Аля попыталась вспомнить загадочные слова, которые произнес утопленник.

– Вроде униг хагал… – произнесла она неуверенно.

– Может, уунийг хадгал?

– Может, и так… а что это значит?

– Да не знаю я… – уклончиво ответила старуха. – Но эти-то мужики, хороши… оставили девчонку одну с мертвяком… да еще в таком нехорошем месте…

Ипатьевна отвернулась к столу и взяла там щербатую кружку, протянула Але:

– Ты выпей, девонька, полегчает!

Девушка послушно взяла кружку, поднесла к губам, сделала глоток.

Теплое питье отдавало летним полднем, сенокосом, незнакомыми травами и цветами…

– Что это?

– Отвар травяной. Выпьешь, девонька, успокоишься… поспишь спокойно…

Тепло травяного отвара разлилось по телу.

Аля облегченно вздохнула, легла, но то ли заснула, то ли впала в неясную обволакивающую дрему, сквозь которую она смутно видела – или ей только приснилось, – как Ипатьевна обшарила ее куртку, ту, в которой девушка ездила с участковым, и достала из кармана странный предмет, который походил на клык или коготь какого-то неведомого огромного зверя.

Увидев это, Ипатьевна вздрогнула, словно обожглась, торопливо положила находку обратно в карман, вышла из комнаты, но вскоре вернулась.

В руке у нее была небольшая обшитая мехом берестяная коробочка. Старуха снова достала странный клык из кармана и положила его в свою коробочку, потом саму эту коробочку положила на стол и начала что-то бормотать – какие-то непонятные, таинственные слова… слова древнего языка…

От этих слов комната наполнилась мерцающим, пульсирующим туманом, в ней запахло болотом, увядшими цветами и лунной таинственной ночью…

А потом Аля окончательно заснула и проспала до позднего утра – спокойно, без сновидений.

Утром она, как ни странно, встала свежей и отдохнувшей. Ипатьевна уже ушла по каким-то своим делам. Аля позавтракала хлебом и простоквашей, отправилась в фельдшерский пункт.

Перед дверью ее уже ждал участковый.

– Ты как, в порядке? – спросил он озабоченно.

– В порядке. А что случилось? Еще кто-то утонул?

– Типун тебе на язык…

Шишкин огляделся, понизил голос и проговорил с неуверенностью и удивлением:

– Ты вот вчера говорила, что этот утопленник того…

– Чего «того»? – нетерпеливо переспросила Аля, поскольку Шишкин мрачно замолчал.

– Ну, что он вроде не мертвый был… что он шевелился…

– Да померещилось мне! – отмахнулась Аля. – Роман Филиппович же ясно сказал: он уже несколько часов как умер! Мертвые, сам знаешь, не шевелятся!

– Так-то оно так… – протянул участковый и почесал затылок. – Оно конечно…

– Да что ты мнешься-то, дядя Миша? Случилось что-то?

– Случилось… – вздохнул участковый и снова огляделся. – Только ты, Аля, никому не говори… а то слухи всякие пойдут… а зачем нам всякие слухи? Нам это ни к чему…

– Да что случилось-то?

– Пропал он.

– Пропал? Кто пропал?

– Ну, утопленник этот.

– Что значит пропал?

– Пропал – значит пропал. Я его вчера отвез в Семидворье, в больницу, и передал фельдшеру дежурному. Еще помог его в морг занести. Покойники, они очень тяжелые. А сегодня мне звонят из больницы – нет его, пропал… я и думаю: может, он и правда живой был? Встал ночью и ушел. А иначе как это объяснить?

Участковый еще что-то говорил, но Аля его уже не слушала.

Она снова вспомнила вчерашний вечер, утопленника на берегу реки, страшное трехглазое лицо в кустах…

– Алевтина Васильевна! – Аля очнулась от того, что озабоченная медсестра довольно чувствительно трясла ее за плечо. – Что с вами? Вам нехорошо?

– А, что? – Она покрутила головой, потому что в ушах снова звенели тысячи молоточков.

– Да вы уже пять минут у двери стоите, не шевелитесь! – Света скосила глаза в сторону больного Тарасова, тот смотрел с удивлением и сочувствием.

Больной на другой кровати все так же спал, во всяком случае, даже не пошевелился. Алевтина поняла, что нужно немедленно взять себя в руки и уйти отсюда. Она подумает обо всем потом, дома.

Возможно, тут нет ничего необычного, просто ей кажется от переутомления, что этот человек ей знаком.

– Устала сегодня очень. – Она слабо улыбнулась Тарасову. – Вторые сутки пошли… Пойду уж… – И поскорее закрыла за собой дверь третьей палаты.

Она с трудом удержалась на ногах, потому что коридор внезапно качнулся перед глазами. Нет, это черт знает что!

Алевтина рассердилась на себя – ну можно ли так распускаться? Что подумают про нее больные? Врачу, исцелися сам!

Она отпустила наконец ручку двери и увидела надпись на табличке:

«Поляков В. Г.» – что означало, что ведет больных в этой палате доктор Поляков Валерий Георгиевич.

Валерка старый приятель, некоторое время они учились вместе, потом стажировались в одной больнице.

«Очень хорошо, – подумала она, – у Валерки можно все выспросить приватно, он расскажет и вопросов лишних задавать не станет. Он вообще неболтливый».

Она переоделась в ординаторской, там никого не было, из кабинета заведующего доносился его сердитый, недовольный бас. Видно, не в духе с самого утра, так что Аля порадовалась, что не придется сегодня с ним столкнуться.

Она спустилась на лифте, чего старалась не делать, и уже возле входной двери на нее налетел кто-то большой и шумный.

– Валерка! – искренне обрадовалась Аля. – Вот как раз хотела тебя спросить…

– Потом, все потом! – Он отстранился. – Опаздываю, чертовы пробки, хоть машину продавай и на метро пересаживайся! Наш-то сегодня как, икру мечет?

– Да я его не видела, я же с дежурства…

Заведующий был строгий, но серьезный практикующий хирург, Аля его уважала. А Валерка вечно опаздывает, нужно из дома раньше выезжать. Ладно, завтра можно с ним поговорить.

Она нашла на стоянке свою машину и выбросила из головы все посторонние мысли. Иначе за рулем нельзя, когда с суточного дежурства едешь…

До дома было уже совсем недалеко, когда она, затормозив на перекрестке, посмотрела на машину, которая стояла перед ней…

И замерла от ужаса.

С заднего сиденья этой машины на нее смотрело страшное лицо… или не лицо, а морда – полузверь-получеловек, черно-рыжие клочья свалявшейся шерсти… два маленьких, горящих тоскливой злобой глаза, и третий глаз, пылающий посреди морщинистого лба, как кровавый рубин, как капля окаменевшей крови…

Алевтина вцепилась в руль, зажмурилась…

Этого не может быть, не может, не может…

Она досчитала до пяти и снова открыла глаза.

Разумеется, никакого чудовища в передней машине не было. Да и не могло быть.

На заднем сиденье лежал огромный пес – бордосский, по-видимому, дог, песочно-желтая здоровенная зверюга. Действительно, маленькие глазки, но никакого третьего глаза у пса не было…

Сигнал светофора сменился, передняя машина поехала, сзади засигналили нетерпеливо.

Алевтина взяла себя в руки, сосредоточилась, выжала сцепление и поехала вперед.

Нет, нельзя так распускаться, нельзя давать волю нервам.

Так и в аварию попасть ничего не стоит…

Она снова сосредоточилась на дороге.

Пробки, конечно, были жуткие, так что когда она доехала до дома, то не хотела даже есть. Открыла холодильник, понюхала запеченную курицу и помотала головой. Нет, лучше уж в душ – и чаю.

Еды в холодильнике было много, это у нее привычка осталась после Александра. Чтобы к его приходу всегда в доме еда была. Мужчина если с работы, то всегда голодный. И не омлет ему жарить, и не пельмени, не дай бог, из морозилки в спешке доставать, а разогреть что-то вкусное и калорийное.

Александра уже… ну да, два с лишним года уже нет, а она все продолжает готовить.

Назвав про себя это имя, Аля прислушалась к себе. Странно, не было обычной боли. Ну да, она давно смирилась. Время лечит… Нужно дальше жить.

Она сбросила всю одежду в стиральную машину, всегда так делала, нарочно на дежурство надевала что попроще, потому что за сутки все запахами больницы пропитается, потом долго стояла под горячим душем и только тогда прошла в спальню.

– Привет! – сказала Аля огромному пушистому котяре, который развалился на кровати и делал вид, что спит.

Так всегда было, когда она уходила на сутки, кот обижался и долго не хотел ее прощать.

– Ну все, я пришла, теперь до завтра никуда не уйду! – она попыталась почесать ему животик, но кот ловко увернулся. – Тимофей! Ты очень плохо себя ведешь!

Кот Тимоша не любил свое полное имя, но знал, что хозяйка называет его так, когда сердится. Поэтому он решил не ссориться – мало ли что, еще вкусного не даст.

– Так-то лучше… – Аля прижала к себе мурлыкающего кота.

Стало легче, но сон не шел.

Кота она завела два года назад, после того как… после того как Александр умер. Умер скоропостижно – тяжелый обширный инфаркт, не смогли спасти. Пытались, но не смогли. Он очень много работал и вообще жил трудно.

Аля в первое время как узнала – сама не своя была, потом чуть отпустило. И вовсе не потому, что они в последнее время с Александром не то чтобы разошлись, но как-то отдалились. Она видела, что он устает и все меньше времени у него на нее остается.

Что ж, она все понимала. И когда опомнилась после его смерти, то стало как-то легче, ушла вся двойственность ее положения. Ведь у него все время была семья, жена и дети, потом внуки…

Котенка принесла Света, та самая медсестра. Сказала, будет большой и пушистый, сибирский. Аля и назвала его Тимофеем, как того, что у Ипатьевны был. Тот здоровый был, пушистый, мурлыкал громко, как мотоцикл на холостом ходу.

Этот тоже вырос крупный, пушистый и красивый, но лентяй жуткий. Все бы ему на кровати валяться. Тот, первый Тимофей, был кот солидный, задачу свою понимал, однажды за один день восемь мышей поймал и на крыльце рядком их выложил.

У Али в квартире, конечно, мышей нет, но этот хоть бы муху поймал из спортивного интереса…

Сон все не шел, вместо него снова набежали воспоминания. О том, как события в деревне развивались потом, после того, как утопленника нашли.

Аля принимала больных, ставила уколы, забинтовала ожог на руке у Маринки-завклубом, обработала загноившуюся царапину у ребенка, отругала его мамашу, что сразу его не привела.

До конца рабочего дня оставалось еще минут сорок, когда к фельдшерскому пункту, запыхавшись, подбежала Медведишна.

Медведишна была главная деревенская сплетница, она знала все местные новости и распространяла их с немыслимой быстротой, сравнимой с быстротой лесного пожара.

Своему странному прозвищу Медведишна была обязана необычными обстоятельствами своего рождения.

Ее мать, Марья Тимофеевна, будучи беременной на седьмом месяце, отправилась в лес за малиной. Там она встретила медведя, который тоже решил полакомиться ягодой. Эта встреча так напугала Марью, что та прямо там, в малиннике, разродилась девочкой…

С тех пор прошло уже больше полувека, а прозвище так за ней и сохранилось.

– Алька, закрывай свою контору! – выпалила Медведишна, заглянув в окно фельдшерского пункта. – Беги домой!

– А что случилось?

– Бандиты к вам вломились! Ипатьевне худо!

Аля всполошилась, быстро заперла пункт, подхватила чемоданчик с медикаментами и побежала к дому.

Из-за забора она заметила разбитое окно. Уже войдя в калитку, она увидела Ипатьевну, которая стояла на коленях на земле, возле самого крыльца.

Плечи ее вздрагивали, на земле перед старухой лежала какая-то бесформенная груда.

Аля подбежала к хозяйке:

– Баба Нюра, что с вами?

Ипатьевна повернула к ней заплаканное лицо и проговорила:

– Со мной ничего, а вот он… он помирает!

– Кто?! – Аля взглянула через плечо старухи и увидела на земле перед ней пса. Буран лежал на земле, неловко подвернув лапу, и часто, неровно дышал. На загривке у него шерсть слиплась, на земле темнела кровавая лужа.

– Главное дело, я его на цепи оставила! – причитала Ипатьевна. – Кабы не это, разве бы он дался? Он с волком в одиночку мог сладить!

Аля опустилась на колени рядом с Бураном, торопливо раскрыла свой чемоданчик, достала бутылку с перекисью, плеснула на рану. Пес дернулся, заскулил.

– Потерпи, Буранчик, потерпи! – проговорила Аля, осторожно раздвигая окровавленную шерсть и прижимая к ране марлевый тампон. – Потерпи… я ведь помочь тебе хочу!

Рана была глубокая, опасная. Аля привычно обрабатывала ее, в то же время расспрашивая хозяйку:

– Кто его так? Что случилось, баба Нюра?

– Да видишь, я уходила за травками, Бурана оставила на цепи. А тут влезли какие-то… уже окно разбили, хотели в дом забраться – но тут Буран подоспел. Они его ножом-то и полоснули… Буранчик, хоть и раненый, не давал им пройти, а тут Колька Сидоров мимо ехал на тарахтелке своей, услыхал шум да пуганул их.

– Да кто ж такие были?

– А кто же их знает… не иначе городские. У нас такой шпаны нету. А эти-то, что из города, они по деревням ходят и ищут, где что плохо лежит… главное дело, что они ко мне-то полезли? У меня ведь и брать-то особенно нечего… Ох, если бы я его не оставила на цепи… помрет ведь Буранчик! Кровью истечет!

– Ничего, баба Нюра, кровь я остановлю и рану зашью, будет Буран как новенький…

– Ему бы травки заварить, есть такая трава, да я не нашла, домой заторопилась, как чувствовала…

За разговором Аля остановила кровь, с трудом втащила тяжелого, безвольно обвисшего пса в дом, положила на скамью.

– Баба Нюра, вскипятите воды!

Старуха мгновенно перестала причитать, собралась и принялась помогать ей.

Аля тщательно промыла рану, зашила ее.

Пес дергался от боли, но не сопротивлялся, только смотрел на фельдшера умными несчастными глазами.

Потом сомлел, глаза помутнели и закрылись…

– Никак помер? – горестно вскрикнула Ипатьевна.

– Нет, пульс есть. Кровь не идет, так что будет жить.

– Ох, ну слава богу! А я тогда схожу за той травкой…

Уже у самой калитки Ипатьевна остановилась, оглянулась и проговорила:

– Спасибо тебе, дочка!

Проводив взглядом старуху, Аля села на табурет рядом с раненым псом и задумалась.

Кто это попытался залезть в дом к Ипатьевне?

Старуха сказала – городские… но от города до их деревни добрых сто километров, и дороги приличной нет. Кто мог не полениться и забраться в такую глушь?

Кто и зачем?

Отчего-то ей вспомнился страшный сон… трехглазое чудовище, лезущее в окно…

Это создание лезло в то самое окно, которое сейчас зияло разбитыми стеклами.

Часа через два Ипатьевна вернулась из леса с пучком какой-то пахучей травы, заварила ее в котелке.

Буран проснулся, видно было, что он хочет пить, – и Ипатьевна налила в его миску травяной отвар.

Пес жадно вылакал его и снова задремал.

– Вечером поменяю повязку… – проговорила Аля озабоченно.

– Когда будешь менять – промой этим же отваром! – Ипатьевна показала на котелок. – Очень хороший отвар, полезный… раны хорошо заживляет!

Тем не менее псу было плохо всю ночь, и Аля с Ипатьевной сидели возле него по очереди. Нос у собаки был горячий и растрескался от сухости, глаза слезились, в них сквозило страдание, у него не было сил даже поднять голову.

К утру Аля и сама потеряла надежду, где уж тут старуху утешать! Она прилегла под утро и забылась тяжелым сном, успокоительное пить не стала, чтобы не разоспаться.

Проснулась она не рано и решила, что не пойдет в медпункт. Вот не откроет – и все, у нее свой больной вон на лавке лежит. Если жив еще (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!).

Тут послышался из залы шум, упало что-то тяжелое, и Аля, забыв накинуть халат, выскочила из своей каморки.

И увидела, что уже давно на дворе белый день, и весеннее яркое солнце пробивается сквозь узенькое оконце – не то, разбитое, а другое. И в косых лучах солнца кружатся по зале золотистые пылинки. Ипатьевна сидит за столом и пьет чай из парадных своих чашек в горошек. А рядом с ней… рядом с ней сидит мужчина… и он, услышав скрип двери, как раз повернулся. И увидел Алю. Точнее, она увидела себя его глазами – растрепанная девица в старой ночнушке и босиком. Глаза опухли, одну щеку отлежала…

Аля ойкнула и скрылась у себя, услышав еще, как гость Ипатьевны насмешливо фыркнул. Она очень долго просидела у себя, дожидаясь, когда он уйдет, но он все не уходил, а потом она услышала, что стонет Буран, и вышла.

Гость опытными, умелыми руками ощупывал собаку, Буран порыкивал тихонько.

– Тише, Буранчик, тише! – Аля подскочила и сжала собаке пасть. – Потерпи немного…

Буран взглядом выразил, что терпит только ради нее. Аля посчитала это хорошим знаком.

– Ты зашивала? – спросил гость, по повадкам Аля признала в нем своего брата-медика.

– Ну я, а что?

– Да ничего, хорошая работа. Повязку не трогай, следи, чтобы сам не сорвал.

– Чегой-то он будет срывать? – вступилась Ипатьевна. – Он умный, все понимает.

– Молодец, что сразу кровь остановила! – похвалил Алю гость. – Время не упустила. Время в таких делах важнее всего. Все хорошо будет, бабкины отвары помогут.

Аля успела переодеться и причесаться, поэтому смотрела теперь на гостя не то чтобы без стеснения, но поспокойнее. И видела, что мужчина взрослый, лет около сорока, и что явно не из деревни, видно, что в городе живет. Одет довольно дорого, хоть и просто, выбрит чисто, руки… руки сильные. Да и сам видно, что не слабый. Росту среднего, коренастый такой, крепкий…

– Познакомься, Алечка, это Шура, подружки моей покойной сын… – спохватилась Ипатьевна. – Зашел вот, последний привет мне передал… Мы тебя будить не стали, намаялась ты за последние дни.

– Ну, – усмехнулся гость, – кому, может, и Шура, а кому Александр Андреич.

И сжал сильно Алину руку. Она глаза его увидела, а в них – смешинки пляшут. И как током ее ударило от них, даже вздрогнула вся.

Ушел Шура, а Аля села чай пить с печеньем городским и с конфетами. Тут Ипатьевна все ей и рассказала про гостя дорогого.

– Он подружки моей, Валентины, сын младший. Старший-то у нее по военной части пошел, служит где-то далеко, в больших уже чинах. А Шурка вот на врача выучился, в большом городе живет, в больнице работает, оперирует, много людей спас. Лет уж десять тому назад приезжает – собирайся, говорит Валентине, мать, в город со мной поедешь. Там у тебя квартира хорошая, все удобства, рядом с нами будешь жить, а вроде как и отдельно.

Ну, Валя, конечно, уезжать не хотела, но сын строго сказал: мне, говорит, часто приезжать сюда не с руки, а мать родную оставить тоже совесть не позволяет.

Так и уехала подружка моя, первое время все жаловалась, не нравилось ей в городе, а потом понемногу привыкла. Но дом продавать не позволяла. А в прошлом году умерла, вот Шурка и приехал с домом разобраться.

Дом-то очень хороший был в свое время, на него давно уже бывший наш председатель колхоза посматривает, для сына своего купить хочет.

Потом пришел дед Михей, чтобы вставить разбитое стекло. У Ипатьевны всегда находились нужные люди, которые помогали просто так, без денег, какие-то у них свои были счеты.

А Аля все-таки пошла в медпункт, там ее уже ждали.

Прошло три дня, за которые она мельком видела Александра раза два. А на четвертый день все и случилось.

Народу перед выходными было мало, вот в понедельник пойдут деревенские толпой в медпункт. Кто с соседом подрался, кто с мотоцикла упал, кто выпил чего-то некачественного и теперь животом мается или, не дай бог, головой.

Аля решила уйти пораньше – что сидеть-то без толку! И тут услышала громкое тарахтенье мотора. Все в деревне знали, что так ездит Колька Сидоров, он собрал автомобиль самостоятельно, занимался этим несколько лет, терпел всяческие насмешки, но не отступал. Получилось у него что-то несуразное, ни на что не похожее, но оно ездило. И бензина потребляло мало.

Аля выглянула в окно и увидела, что к медпункту приближается кабина от старого грузовика, поставленная на два колеса, а сзади был кузов, похожий на большое деревянное корыто.

Николай остановил своего уродца перед медпунктом и крикнул Але, чтобы открыла дверь. Она выбежала на улицу и увидела в низком кузове что-то накрытое брезентом, под которым угадывались очертания человеческого тела.

Сердце у Али ухнуло вниз, уж слишком свежи были воспоминания об утопленнике. Неужели еще один труп?

– Принимай раненого! – сказал Колька и откинул брезент.

Аля увидела только кровь, которая заливала все вокруг. Сжав зубы и опершись о борт, она заставила себя перевести взгляд на лицо раненого и узнала Василия Долгова. Лицо его было бледным как скатерть, но нетронутым, в то время как вместо тела была мешанина из крови и рваной одежды.

– Что это? Ты кого привез? – пролепетала она.

Тут подоспела вездесущая Медведишна и ввела ее в курс дела. Оказалось, что Васька, маясь дурью без своего трактора, решил отправиться в лес за весенними грибами, точнее, жена его выгнала, чтобы не мешался под ногами.

Пошел налегке, сказал, недалеко, он полянку хорошую знает, быстро вернется. Жена только рукой махнула – хоть бы и до вечера где-то ходил, лишь бы дома на нервы не действовал.

Да видно, нарвался в лесу на медведя, они весной голодные и злые. А у Васьки, как назло, ни ружья, ни дубины какой не было, вот медведь его и порвал.

– Что делать? – пролепетала Аля. – Его же в больницу надо, а что я-то могу?

Тут кто-то отодвинул ее крепким плечом, и Аля увидела рядом Александра. Он прикоснулся к шее раненого, потом открыл веки. Аля вздрогнула, потому что глаза настолько закатились, было видно только белки.

– Он умер? – шепотом спросила она, опасливо оглянувшись на Медведишну.

– Жив пока, – вздохнул доктор, – но…

– Помирает! – ахнула Медведишна. – Помирает Василий, пойти жену позвать…

– Ты, тетка, иди отсюда, – посоветовал Александр, не оборачиваясь, – и народ не баламуть там. Деда Михея позови, пускай сюда идет! Николай, помоги его внутрь занести!

– Это зачем? – пролепетала Аля. – Его же в больницу надо!

Александр ответил только тогда, когда они занесли раненого в медпункт и положили на стол.

– Вот что, Алевтина, – начал он, – везти его куда-то сейчас никак нельзя. У него весь живот располосован, пока довезем, растрясет совсем, кровью истечет. Опять же, воспаление начнется, в животе это быстро. Да и кто повезет-то? На чем? Мост так и не починили. Вертолеты ведь к вам не летают… – хмыкнул он. – Эх, деревня! Каменный век!