Из ада в вечность

Фронт был далеко, вследствие этого опасений налёта вражеской авиации не предвиделось. В мирной жизни почти ничего существенного не произошло, разве что появились очереди в продуктовых магазинах, на улицах стало меньше людей, болтающихся без дела, поубавилось молодых возрастов мужского населения, да лица, почитай, у всех людей стали напряжённые, озабоченные и тревожные.

Возле Казани – столицы Татарстана – наши воинские эшелоны надолго задержались – пересекали матушку-Волгу на противоположный берег. Здесь нас накормили, впервые за много дней пути, горячим обедом с настоящим хлебом.

Дальше наш путь пролегал через областной центр – Пензу. Остановка была длительной, но личному составу запрещалось далеко отлучаться от эшелона, видимо, боялись, что некоторые солдатики, оторванные от маминой юбки, сильно соскучились – разбегутся. За время остановки с воинских складов Пензы доукомплектовали дивизию материальной частью, продовольствием и заменили обмундирование личному составу.

До этого дня я носил солдатскую форму и вот теперь наконец получил новейшую офицерскую форму, в комплект которой входила зелёная английская шинель. Как я был доволен и счастлив, получив свои новые хромовые офицерские сапоги! Это была мечта, можно сказать, всей моей юности, которая только что сбылась при столь трагических обстоятельствах времени. Я постоянно, пока учился в военном училище, ходил и бредил ими. «И вот мечта идиота наконец сбылась», – думал я, улыбаясь нахлынувшим чувствам меланхолика. Я боялся снимать их во время сна, опасаясь, что украдут, поэтому спал не разуваясь. С большим удовлетворением я снял с себя старую солдатскую форму, и, переодевшись в офицерскую, я, право, словно преобразился. Я не узнавал себя не только внешне, но и внутренне: я повзрослел, в душе стал более ответственен и даже рассуждать стал более, казалось мне, благоразумно и представительно. Этому преображению в себе я был не подготовлен и не мог понять, откуда всё это появилось во мне, поэтому этим способностям, открывшимся так неожиданно во мне, поражался больше всего. Я ходил и чувствовал, что вместе со мной весь белый свет обновился.

После того как наш эшелон тронулся в дальнейший свой путь, я заметил, что другие эшелоны ни впереди, ни позади нас больше не следуют. Отсюда я сделал вывод, что линия фронта где-то рядом, поэтому в целях безопасности и конспирации эшелоны рассредоточились. Это моё открытие меня немного напрягло. Я не стал делиться ни с кем своим открытием, даже с Иваном, который всю дорогу читал книги.

Всё время пути командованием батальона беспрерывно проводилась работа по укомплектованию кадрового состава. С начала службы в батальоне мы, офицеры, были назначены временно исполнять обязанности определённой каждому из нас должности. И вот только сегодня нас утвердили приказом по батальону на должность, закрепили за каждым офицером личный состав и вооружение с имуществом.

Меня назначили командиром 1-го взвода 1-й роты 86-го отдельного пулемётного батальона 284-й стрелковой дивизии в звании младшего лейтенанта.

Каждый пулемётный взвод батальона состоял из трёх расчётов – отделений. В отделении числится шесть бойцов. Командир отделения – сержант, первый номер – наводчик, второй номер – помощник наводчика и три солдата – подносчики патронов. Командир взвода – офицер, помощник командира взвода – старший сержант. Полный комплект личного состава пулемётного взвода составляет двадцать воинов. В каждом расчёте числится в наличии станковый пулемёт «максим», красноармейцев вооружают карабинами без положенного для этого вида оружия штыка, командир взвода вооружён пистолетом марки типа ТТ.

Питание у бойцов всё время следования на железнодорожном транспорте было плохим, но вот после пополнения продовольственных запасов батальона в Пензе заметно улучшилось. Появился свежий хлеб вместо сухарей, стали выдавать консервы мясные и рыбные, сахар и табак. Горячих блюд не было, хотя на платформах, все видели, стояли походные кухни. «Знать, командиры не хозяйственники, а жаль – придётся поголодать и в дальнейшем от таких управленцев», – думал я.

По названиям железнодорожных станций мы узнали, что прибыли на сталинградскую землю, и нам сразу стало ясно, где придётся драться с ненавистным и яростным врагом.

Погода здесь совсем не такая, как у нас на Брянщине: непомерная духота, от которой пот покрывает всё тело испариной, отчего оно чешется и шелушится, поведёшь рукой по груди – и катушки скатываются валками. Давно мы не купались и сильно запаршивели. Дышать нечем, поэтому трудно – горло пересыхает, постоянно хочется пить, а воды нет. Фляжки, наполненные водой на станциях, быстро нагреваются и также быстро становятся пустыми в связи с чрезмерно обильным употреблением воды, но облегчения это не даёт, влага сразу же выходит через кожу в виде потоотделения.

Станции и посёлки встречались очень редко, то, что бросилось нам в глаза, это большое скопление раненых, которые группами и поодиночке, некоторые с большим трудом, брели по пыльным дорогам к железнодорожным станциям. Никакой помощи и участия в их положении им никто не оказывал. Они, казалось, были брошены на произвол судьбы, как отработанный материал. Это открытие больно резануло меня по живому сознанию, да и не только меня, я видел грусть и недоумение бойцов, едущих вместе со мной на фронт.

На подъезде к городу Камышин нам выдали дополнительный сухой паёк на ближайшие двое суток. Следом за этим, не доезжая города километров пятнадцать, на перегоне Петров Вал нас высадили из вагонов в голой степи, где признаков человеческого жилья не наблюдалось. Глинистая беловатая почва и торчащие, как островки, меловые возвышенности. Этот ландшафт мне показался своеобразным и в корне отличным от наших мест.

Батальон построили в колонну по четыре, командиров рот вызвали к командиру батальона. После короткого совещания командиры рот прибежали к своим подразделениям и вызвали к себе командиров взводов. Суетливая, никому не нужная беготня отнимала время, но создавала видимость деловитости и строгой регламентации армейского порядка.

Я допускаю, что эту блажь можно претворять в жизнь в мирное время, но в военное – извините, это уже преступление: каждая секунда чревата людскими жизнями, и довольно многими. Пока наши отцы-командиры развлекались в служебной субординации и рвении, солдатики понуро стояли под палящими лучами южного солнца.

Наш командир роты, лейтенант Топчиев, так же, как и я, побывавший ранее на фронте, похоже, придерживался моего мнения. Он выслушал доклады прибывающих командиров взводов, распорядился:

– Здесь наш путь, товарищи офицеры, на железнодорожных колёсах завершается, приказываю выгрузить из вагонов имущество и вооружение. Установить тело пулемёта в станок и поручить их первому и второму номеру расчёта. Щит пулемёта, коробки с патронами и инструмент распределить между тремя подносчиками патронов. Строго предупреждаю каждого из вас, командиров взвода, о личной ответственности за эту операцию. Персонально каждому после разгрузки вагона проверить чистоту и отсутствие забытого в нём имущества. Задание ясно? Приступить к выполнению приказа.

Хорошо отдохнувшие бойцы за время длительного переезда, можно сказать, застоялись. Выгрузка пошла быстро, без суеты и задержек, с точными установками командиров, при внимательном наблюдении политработников и под зорким надзором работников госбезопасности. Они-то здесь зачем, не уж шпионы есть средь нас? Аж дрожь прошла по коже на спине. Не только мне, но многим в батальоне почудилось нездоровое недоверие.

Пулемётный батальон замер, выстроившись в маршевых колоннах для движения, в ожидании команды. За час с небольшим до нашего прибытия на станцию здесь прошёл проливной непродолжительный дождь. Он основательно прибил пыль, оставил небольшие лужицы, на глазах впитывающиеся в потрескавшуюся от жары землю, выделяя тёплый пар, освежил воздух и поднял настроение людям, страдающим от зноя.

После некоторых предварительных распоряжений поступила команда, и батальон уверенно и бодро двинулся к городу Камышин. Обедали мы в вагонах ещё во время движения, поэтому шли без остановок до вечера. Песен на марше от нас почему-то не требовали. В воздухе слышались то ли отдалённые слабые раскаты грозы, то ли, как поётся, «эхо пришедшей войны».

Небо по-прежнему было хмурым; грязные низкие облака медленно ползли над землёй, покрытой меловыми холмами; изредка из туч падали редкие, крупные капли дождя. Дул слабый южный ветер, в его порывах ощущались горячие струи воздуха, которые обдували посуровевшие, обгорелые лица солдат.

Потому как мой взвод номер один в первой роте, то и шли мы первыми, задавая ритм движения всему батальону. Этот марш командование решило приблизить к боевым условиям. Часов в восемнадцать зычно, с неоднократными повторами, мы услышали команду «Боевая тревога!» Личный состав, как и положено в таких случаях, бросился врассыпную прятаться кто куда может, рассредотачиваясь во всевозможных укрытиях. Справа от дороги было ровное убранное арбузное поле, слева невысокие меловые холмы.

Команда оказалась учебной, поэтому поступила команда «Отбой боевой тревоги». Командир роты, лейтенант Топчиев, приказал мне выбрать средь этих природных ландшафтных нагромождений земли место создания укрепрайона роты для оказания отпора мнимому противнику. Чем он руководствовался, отдав мне такое приказание, я тогда не знал, но, когда услышал, что точно такое же приказание получили и другие командиры взводов, понял – проверяются наши способности правильно ориентироваться на местности и безошибочно выбирать правильные места линии обороны. Выбрав, на мой взгляд, удобную позицию, я доложил командиру свои соображения. Он спросил, чем я руководствовался, выбирая именно этот участок. Я ответил просто и лаконично, по-военному:

– Взвод имеет круговой обзор и находится в компактном положении.

– Скученность в одном месте всего личного состава взвода может привести к его уничтожению от миномётного поражения. Нужно обращать особое внимание на возможное место нападения противника и всегда в противовес этому искать более выгодную позицию, чтобы обороняться с наименьшими потерями и обязательно одержать над ним победу. Всегда необходимо просчитать все варианты исхода сражения с врагом и в случае поражения иметь запасные пути отступления. А у вас всё плохо. Лучшие результаты у командира второго взвода младшего лейтенанта Гурзы. Я советую вам разобрать его позицию и запомнить на будущее, как строить оборону.

Делая мне эти замечания, он внимательно всматривался в окружающий ландшафт и сразу же предложил свой вариант, зная заранее, что возражений не будет, хотя, возможно, и ждал их. Я же был уязвлён, но урок принял на заметку, правда, в будущем я понял, что числюсь у командира как слабый командир взвода.

Место для расположения взвода, учитывая замечания ротного командира, определено, я сделал распоряжения относительно каждого расчёта, и работа по рытью окопов закипела. Уставшие, после длительного, весьма утомительного перехода, солдаты рыли твёрдую землю, как я заметил, без особого энтузиазма, заранее зная, что работа эта ненужная и завтра утром будет оставлена.

Натруженное за полный утомительный день багровое солнце неспешно погружалось в мягкий, словно постель, слегка розовато-сиреневый горизонт. К этому моменту окопы были откопаны в полный человеческий рост.

Изнеможённые красноармейцы, наскоро закусив на ужин сухим пайком и запив нагретой водой из фляжек, по команде выстроились на вечернюю поверку. Я по списку проверил наличие своих бойцов и доложил командиру положение дел во взводе. Несмотря ни на что, дисциплина важнейшая часть жизни в армии. Не будет дисциплины – наступит анархия. Вместо армии, будет неконтролируемая толпа граждан, которая неспособна выполнить боевые задачи.

Мои ребята, с которыми я прожил несколько дней вместе, узнал их, сдружился, перенёс столько невзгод и радостей, стали мне родными и близкими людьми. Вид их уставших тел, разбросанных во сне в различных позах: кто на дне окопа, кто примостился спиной к бугорку или стенке отвала, а то и просто лёг на мягкую, выброшенную из окопа землю – вызывал во мне неподдельную жалость и сострадание. Я не стал искать причины моей чувственности. Они были явно на виду – мне самому не хватало заботы, материнского тепла и ласки. В этой вынужденной оторванности, в этих мучительных, жёстких и непривычных условиях, по причине нападения фашизма на нашу Родину, рождались чувства сплочённости и родства душ.

Ненависть к врагу незримо наполняла всю мою сущность. Она проникла во все клетки организма и присутствовала в них постоянно, невзирая на наши дела. Эта ненависть, из-за которой нам приходится находиться здесь, испытывать эти неудобства и ожидать худшего, возможно и гибели, постоянно поддерживала боевой дух и твёрдую убеждённость. Все мы были настроены негативно ко всему этому, но понимание того, что без этого не одолеть это зло, вынуждало нас мириться с данными невзгодами и лишениями. Враг, породивший это коварство, уже сейчас, в моём сознании, был приговорён к уничтожению без всяких снисхождений и жалости.

Ночи на юге обычно душные и томные, природа сегодня смилостивилась и явила собой прохладную, благоприятную среду для отдыха утомлённым воинам, и будто нарочно одарила нас возможностью восстановить утраченные силы и напомнить о прелести земного бытия перед суровыми опасностями, с которыми нам предстоит встретиться уже в ближайшие дни.

За ночь небо очистилось от спасительных туч. Взошедшее солнце сразу же включилось в исправление оплошности, допущенной матушкой-землёй по смягчению жары, и одарило нас своим ласкающим нежным теплом, которое незаметно стало перерастать в невыносимую духоту.

Рядом с нашим потешным укрепрайоном раскинулась обширная арбузная бахча. Урожай был убран, но кое-где средь усохших арбузных плетей виднелись маленькие, величиной с кулак, арбузята. Многие из них уже переспели, но мякоть была красной и сладкой, они были вполне пригодны в пищу, тем более многие парни батальона были родом из северных территорий России – они вообще видели эту ягоду впервые, и она для них была в диковинку.

Как-то само собой вышло, а может быть, и специально, но солдаты беспрепятственно разошлись по обширному полю в поисках арбузов. Хватило всем – наелись вдоволь. Некоторые запасливые, хозяйственные ребята, глядя друг на друга, не считаясь с тяжестью поклажи, наложили в свои вещмешки по самую завязку этих арбузят, выбирая крупнее, в качестве воды и еды в дорогу.

Ровно в восемь часов батальон построили, сделали перекличку и маршем двинулись дальше по направлению Камышина, который через некоторое время предстал перед нами во всём своём зелёном убранстве, как нарисованный на картинке.

Я иду и думаю, почему командование батальона, рискуя своей репутацией и положением, позволило так расточительно транжирить драгоценное время. Может, это хорошо продуманная умная тактика морального и тактического соображения? Во-первых, это было время положенного завтрака, а в последующем в случае обнаружения противником такой крупной боевой единицы произошло бы боевое крещение с наименьшими потерями, так как укрытия могли способствовать этому. С другой стороны, командиры знают, куда идут эти молодые ребята, и не дай им этих минут радости, они могли бы потерять больше. И может быть, ряд других очень важных критериев, которых я, по своей молодости и наивности, ещё не знаю, повлияли на их решение. Но этот поступок был очередным наглядным уроком мне, будущему командиру. Мне приятно осознавать, идя впереди всех, что командир батальона старший лейтенант Охлопков решил эту проблему таким гуманным и просто человеческим образом.

Становилось жарко. Вода давно закончилась, в горле пересохло, шагать становится всё труднее. Вот здесь, кстати, нас и выручили арбузы.

Очень короткий хобот – дуга пулемёта – мешает движению, приходится тащить пулемёт в полусогнутом состоянии, делая короткие шаги. Тело быстро устаёт, колёса станка постоянно наезжают на ноги, бойцы, ругаясь, спотыкаются. Создаётся сутолока, отражающаяся на скорости движения колонны. На привале я приказал удлинить хобот, привязав два куска дерева достаточной длины, чтобы свободно тащить пулемёт. Это маленькое новшество заметно улучшило положение, ситуация была ликвидирована таким простым решением, и ускорило продвижение. Мой опыт быстро передался всем взводам батальона. Никто меня даже и не вспомнил, что сильно задело моё неокрепшее самолюбие. Только командир роты лейтенант Топчиев поблагодарил меня от имени солдат и сообщил:

– Эта рационализация в войсках давно известна, но в мирное время её никто не использовал, потому что действовала поговорка: «Чем труднее в учении, тем легче в бою»; вот и создавали трудности отцы-командиры по натиранию мозолей на пятках солдат.

Наконец мы оказались на окраине города Камышина. Он расстроился на меловых возвышенностях, укрытый зеленью обширных садов. Мы вступили на немощёную грязную улицу, по обе стороны которой за заборами ютились частые постройки различных калибров, но все довольно жалкого вида и очень маленькие. Я удивился тогда, почему так? Земли у нас такое огромное количество, а людям не дают. И так везде – теснота и скученность. Что это: жадность или глупость? А может, это политический расчёт правящей партии: не пущать и не давать, всё зависит от нас? И не приведёт ли это… На этом месте я наступил ногой в яму и чуть не упал: «Смотреть надо под ноги, чтобы не сломать себе роги!»

– Вот это правильная мысль, – сказал я себе вслух и ужаснулся такой крамоле!

Навстречу нашей колонне ехала телега, запряжённая гнедой кобылёнкой, управляемая слегка подвыпившим мужичком, шедшим сбоку, придерживаясь за рваные, связанные не одним узлом вожжи. Телега была нагружена до самого верха трупами наших бойцов, умерших в госпитале. Трупы были без одежды, в грязном белье, некоторые в одних кальсонах, навалены небрежно, как попало. Поверх тел покойных свисал наброшенный замусоленный небольшой брезент. От неожиданности возмущённые красноармейцы замедляли движение в полном недоумении. Поражённые невиданным, можно сказать, диким варварством над телами погибших героев, они спрашивали у возницы:

– Куда же ты их, батя, в таком непристойном виде?

– Куды, куды. Ясно дело, на исповедь к Господу – на братское кладбище, мил человек.

– Почему ж в таком неприглядном обличье-то? Почему ж… не в гробах?

– Им, бедолагам, таперича без разницы, чай, живым нечего одеть. А гробов… где ж их набраться. Им, ребятки, почитай, повезло. Рассказывают, в Сталингради улицы завалены трупами, нихто их тамочи и не хоронит. Жарища вона какая, сами, чай, видите, вони от них, рассказывають ачавидцы-бежанцы, не продохнуть…

Я был обескуражен и подавлен безразличием и пренебрежением местных властей. Люди заплатили своей жизнью и взамен получили такую чёрную неблагодарность?! С кого же спросить, кого привлечь?

Вопрос остался висеть в воздухе, запечатлевшись полыхающими буквами в наших юных сердцах. Мириться я не собирался, но выхода не находил – какой-то страх удерживал нас от открытого бунта в окаменевшем подавленном состоянии. Система сразу раздавит, если кто пикнет. Ну, может, и накажут виновных, но, чтобы найти их, нужно время. А оно у меня есть? Не исключена возможность, что завтра и меня постигнет та же участь. Но люди, жители Камышина, наблюдающие за этим варварством, почему молчат? Видно, тоже боятся. Всем хочется жить! Время на расправы нынче как раз подходящее.

И пока проходила колонна батальона – взвод за взводом, рота за ротой – все видели, как будут поступать с их мёртвыми телами в случае их гибели, и каждый боец думал о своём и делал выводы. Слышались отдельные возгласы недовольства, но до бунта дело не дошло, и не дойдёт, пока партия держит народ за глотку.

Я невольно примерял увиденное к своей судьбе, и возмущение постоянно возрастало с каждым новым случаем вопиющей безнравственности и глухого безразличия властей к простому народу. Моё самолюбие уязвлено до такой степени такими явлениями жизни, что при каждом появлении нового эпизода, коих встречалось на каждом шагу – уйма, впадаю в бессилие. Доколе всё это будет продолжаться?

Эта удручающая картина настолько ошеломило моё воображение, что я долго не мог забыть её. И только увиденное в Сталинграде вернуло моё безумное состояние в равновесие.

Ввиду опасения бомбардировок города остановки в Камышине мы не делали, а быстрым темпом обошли его северными окраинами и остановились у кромки Волги. Здесь, по всему, мы были не первые и, видимо, будем не последние. Везде и всюду в укромных местах замечались «культурные» остатки жизнедеятельности человека разумного.

Нас без промедления посадили на баржи и переправили на левый берег. Сразу за берегом, после узкой полосы растущих кустарников, простиралось обширное просяное поле. Просо уже сжали, и оно лежало на просушке в снопах. После того как выкопали окопы, дали отдохнуть. Те, у кого в вещмешках было что пожевать, лежали и отдыхали.

Другие, кто успел съесть все пайки, растирали просо и пытались сварить просяную кашу. Отделение шелухи от зёрен – процесс тяжкий и трудоёмкий, поэтому многие попросту натёрли проса в вещмешок и потом жевали целое зерно и выплёвывали шелуху. Кушать хотелось, но ничего не было, и эта горьковатая жвачка создавала впечатление пищи и отвлекала сознание от действительности голодного прозябания.

Нам всё время внушали мысль, что солдат должен переносить все тяготы и лишения солдатской жизни, выживать в невыносимых условиях и выйти победителем. Вооружённые этой идеей, вбитой нам в головы сразу после того, как мы попали в армию, марксистско-ленинской идеологией, молодые солдаты, в том числе и я, никогда явно не роптали. Мы делали всё для её торжества, подразумевая, что партия в ответных ходах идёт нам навстречу. Бессмертная партия постоянно думает о нас: и денно, и нощно. Нам остаётся только верить и идти по стезе, предначертанной великим вождём! Мы слепо верим и следуем его указаниям, затянув ещё туже пояса, помня, что будущие поколения советских людей будут жить лучше.

Я в последнее время постепенно разоблачал ложь и противоречия между словами и делами наших идеологов. Если мне доверили пост командира взвода и по этому поводу было присвоено мне звание младшего лейтенанта, то упор делался на то, что я, недостойный всего этого, должен оправдать это доверие и раболепствовать перед высшими судьями, в противном случае меня выгонят с позором, но в покое меня всё равно не оставят. Даже в ничтожном своём положении меня будут нещадно эксплуатировать до последнего моего вздоха. Мои знания, мой ум и мои способности в расчёт никогда не берутся. А если, не дай бог, ты пикнешь или проявишь жалкое недовольство, тебя просто раздавят, как навозного жука, от тебя даже мокрого места не останется. Поэтому безропотно, с воодушевлением весь народ триумфально произносит здравицы великим и гениальным вождям всего пролетариата…

В этой нелёгкой борьбе с врагом я всегда был верен только своему народу и никакой партии никогда не доверял и не ждал от неё никакой милости, даже самой малой. Я был так молод, так неопытен и наивен, судил поверхностно, исходя из своих наблюдений, что мои заблуждения были столь глубоки и наивны, сколь я сам был невеждой в своих воззрениях. Я был убеждён, что терпение народа не беспредельно и однажды эту лживую партию сбросят, как надоедливую, тесную, грязную фуфайку, и вздохнут с облегчением наши народы. А вот когда это будет, зависит от самой партии большевиков. Придётся ждать, сотрудничать с ней, угождать непродуманным мерзким её фантазиям и ни на минуту, никогда не забывать о величии своего народа. А что будет дальше, кто подхватит эту рухнувшую власть и как она проявит себя?

Тем более теперь, когда враг вторгся так глубоко на территорию нашей Родины и брошены в бой огромные вражеские силы, чтобы овладеть Волгой, о разногласиях не может быть никакой даже мысли. Всё должно быть подчинено делу победы.

В нашем характере, среди моих друзей в военном училище, выработалось несколько важных тезисов, которые стояли в нашей повседневной солдатской жизни на самом переднем плане. Первое, и самое главное, – это уничтожение врага при любых обстоятельствах, в любом положении и состоянии. Второе – постараться выжить при любых обстоятельствах, в любом положении и состоянии. И наконец, третье – это поесть досыта на длительное время при любых обстоятельствах, в любом положении и состоянии. Остальные мелочи мы никогда не брали в расчёт и не обращали на них внимания при любых обстоятельствах, в любом положении и состоянии. Это было девизом для всех нас, пока мы учились в училище и обещали эти тезисы проводить в жизнь, объединившись в братство со своими солдатами при любых обстоятельствах, в любом положении и состоянии.

Во время варки супа из проса мы стали свидетелями, что с правого, противоположного нам берега на баржах стали переправлять крытые брезентом автомашины американского производства «Студебеккер». Они были замаскированы таким образом, что вражеская авиация не могла их обнаружить. Уже к вечеру их количество перевалило за тридцать штук, а их всё продолжали переправлять и переправлять.