скачать книгу бесплатно
: пропустила и!;
: Маргарита вошла и!;
: сырое пространство её возмутило! и…
И озноб от холода сохранился!
– Не баня, а душ?! Боже…
Везде и на всём висели капли вялые и холодные, тяжёлые, как ртуть – на потолке, трубах, стенах… Леек душевых не было – из труб прямо – сразу – мочились, вываливаясь, какими-то холодными и противными водами: если вскрыть вентиль…
Маргарита уняла свою дрожь, взяла себя в руки, и этими руками провернула кран влево и… =
: вывалилась тяжёлая с кашлем;
: вывалилась жёлтая струя;
: струя свежестью не пахла…
Подвально-подъездной вонью дыхнуло в лицо девушке, как в дешёвой хрущёвке!
Струя ударилась о коричневый кафель, и холодные брызги освятили благородно Маргариту. Заключённая взвизгнула, отскочила, убавила струю, и издалека стала тянуть, к ней – с надеждой, ладонь – женскую, маленькую и беззащитную.
В этой жменьке, которая тянулась к теплу, уже каталась маленькая капелька – или воды, или слезы, и не просыхала, как вселенная в руках матери.
Эта капелька, как в крупном киноплане, вдруг, оживила даже тусклый свет камеры – заискрилась детально изнутри!…
Ладонь её коснулась струи и, о радость! – она чуть тёплая! Маргарита шагнула с наслаждением под неё и расслабилась.
Глаза закрыла и выдохнула.
– Тёпленькая пошла… господи, как в кино… хоть бы какой-нибудь кусочек мыла… нет! не так, дочка бы сказала… сказала бы – собачки вы, даже мыльца нет…
Волосы отяжелели и потянулись довольные – вниз, огибая каждый изгиб её тела, а губы и соски наоборот – радостно вверх.
Вдруг, три удара в железную дверь оглушили пространство: Маргарита съёжилась и шагнула к вентилю-крану и провернула его.
Струя оборвалась, и теперь тишина оглушила Маргариту: время тут же стало измеряться каплями: кап-кап, кап-кап…
Она оглянулась-осмотрелась – в обе стороны: ни простыни, ни полотенца.
– Как же так?
Свинцовые капли лезли отовсюду по стенам, или срывались жирной стряпней вниз, где лопались, лопались, лопались…
Маргарита ладонями стряхивает с себя капли и обнаруживает на своём теле ссадины, небольшие шрамы-царапины и боли в мышцах – везде: где попало!
– Ужас! А может, это – грим?… не верю…
Прямо за спиной кто-то, вдруг, громко зарычал! – Маргарита обернулась от страха!…
Под сердцем ёкнуло, ноги подкосились – в глазах оборвались все мысли: капля урины понеслась, потекла по ноге облегчением – то воздух в трубах прогремел и пропал…
– С-с-с-ука-а-а…
Без сил и вся опустошённая, она шагнула к двери и тут же, во всю её распахнувшуюся наготу, бросается, – в объятия Маргарите, – всем своим противным поставленным голосом – оперная глотка, с липкой тоской и близкой страстью со сквозняком, с сытыми выпученными глазами, как у лягушки…
Мокрая, она обняла платьице и промокнулась им.
Затем одела-натянула его и села-пала – мокрая и униженная.
Радио-опера и зимний холод продолжали окутывать белыми клубами хрупкие плечи Маргариты, но она уже не дрожала, как прежде.
Дверь лязгнула – открылась.
– Ню, каг купь-купь?
– Спасибо…
Холодная и мокрая Маргарита встала, грудь очень тонко, в деталях, подчёркивается под мокрым платьем, а тусклый свет всё это сфотографировал.
– Ката жи, Маргарит-та милай, фам захочет, чтоби ф фашей страна биль толка кразата, как ти сама?!… О, ето жа стихи!…
Маргарита идёт к выходу и шепчет:
Наша жизнь росинка
Пусть лишь капелька росы
наша жизнь
И всё же…
Рука немца на пороге хватает её за подбородок: колодцы зрачков их сталкиваются!
– Фаша жизнь буси’нка – украшение на моём прошпекте! Я не позволяйт – это не пустошь, штоби собирайт здесь фсякий зпрот для экспери» менто'в и экскри» менто'в! Я ферю, ти худо» шнитса! Ферю! Дафай забудет фсё! Я… Их… – Вильгельма Пика!… Пьехали на баль, где я тепя поцеловаль!
Он касается её губ поцелуем.
Летит пощёчина!
Он ловит её…
– Ака, худо» шнитса, от слёва худо»… тогда сю’да – напротив, тут камера, как раз для таких!
Дверь открылась, и её швырнули в дыхание тьмы!
Слышится немецкая брань.
Засов лязгает за хрупкой девушкой и льющийся, из коридора в пространство камеры свет, пропадает, но этого было достаточно… =
: Маргарита видит измученные лица избитых;
: видит окровавленных людей, как будто – в гриме и кетчупе;
: кровь везде…
Или же кетчуп и грим?!
У стены, напротив которой находится она, сидят те, кто, склонившись над бумажными листами и что-то пишут: мученики доброй воли…
В немом диалоге каждый писатель-творец обращается к кому-то у стены с живым нервом: и кто-то любит, кто-то кричит, кто то говорит сухо и зло – все по разному, как будто в немом кино…
!Вдруг, взрывается спичка! —!Освещается лицо лысого человека!
– Я так тут с вами и курить брошу! – мастер по киношному, взглянул блеском очков.
Свет спички расползся, – в рапиде, – по лицам и всё кругом осветилось, как озарилось.
– Ну, что ты надумала? Где пропадаешь Марго, я ведь тебя… посажу!
Затяжка разожгла уголёк сигареты, и уголёк его будто вонзился со смехом в глубину глаз вопросом.
– Да, милая, или посажу, или пригвоздю! У меня и то и другое – выбирай! Ты не только воображай, но и излагай… Показывай! Да! Представь и представляй… нам, то есть – мне! А то я курить уйду… Самоваренье ваше я не вижу! Вы излагайте… Я же увидеть должен!
Комната судорожно шелестела, сопела, стонала, тихонько смеялась и изредка выла… тихо-хонько!…
– Это не страшно, милая… Ты знаешь, как высшая мера называется?
Маргарита растерянно посмотрела на тех, кто сидел и писал – их собеседники или мысли, как абрисы на стене, тихо в испуге выворачивали до белков глаза и сползали по стене к плинтусам, отчего Маргарита поёжилась и покачала головой отрицательно.
– Мера высшая, это когда зелёнкой лоб мажут. Хах…
– Лоб?!… зелёнкой… а я ветрянку дочке, она так осыпает всё тело, знаете, осыпает, а я… м-м-ма-ажу.
– То ветрянка… а здесь 9 грамм – в лоб, и чтоб заражение какое не пошло, её и прижигают – зелёнкой. Ветрянка-ветрянка… Эх… Ты ветряная какая-то, Маргарита… Да, вот если б, за окном стреляли… Вот это страшно… Ибо?!… эх-да!… Или ещё бывают вместо зелёнки розовенькие бусинки от оптического прицела, как сыпь ветрянки… Бац! И нету… Ха-ха…
И по стене, неожиданно, начинают поползти розовые мухи… =
: конфетти, чтоб им;
: сласти конфетные, чтоб им;
: пузырьки шампанского, с тезисой – «мы здесь, а ты – там!: ты – там, а мы здесь!»…
Чтоб им!…
Те, кто стояли у стены уже весело вскакивали и игриво их ловили на стене, но бусинки, сходились на их лбах, тут же лопались и онемевшие тела сползали – вниз, растаскивая кетчуп розово-красных бусинок, затылком по стене – до плинтусов…
Одна весёлая муха-мушка оторвалась от стайки мучеников и красиво прилипла к животику Маргариты, затем перескочила, то на одно плечо, – то на другое и, чтоб закончить крещение своё, села прямо на – лоб… и лопнула, и, будто, как-то прожгло, и что-то, будто, потекло, будто…
В двери кто-то постучал – всё абрисы у стены тут же, колыхнувшись, как на сквозняке, развеялись и исчезли, будто зыбь воображения…
– Вы к нам на процесс! – огонёк сигареты растоптался в пепельнице мастера, – Маргарита, утрись, ты вся мокрая.
– Я боюсь, это он!
– Кто?! Не бойся… и это не страшно! Мне не страшно от твоих изысков… плохо придумываете…
Дверь, вдруг, изогнулась, и отшвырнулась на петлях: гарь, дым и мороз клубами ввалились в комнату.
Абрис военного на фоне коридорного света восстал утверждающе перед ними.
– Именем любих рефолюций, я заяфляйт протест! Это не НеаКВеДе, фы адрез ошибка! Я – Ихь – Вильгельм Пик! Федь это Ленин, а не я фас фсех завёль в тупик! И мне, мастэр, не нушно такой сбориша на майн прошпекте! Я говориль, ето не пустошь, где могут сладко жить фсе фаши воображений. Ну, стидно мне – ариецу, смотрель, што здэс творица! На пустошь, фсе на пустошь! Штобь на усадьбе ВГИК било тот чаз ше тихо! Я… Ихь прошу фсех тэх, кого придумывайт и породиль в конфликте столкновене! О, гот мит унс!… я не хочу, пошалюйста… Я… Ихь – Вильгельм Пик! Атмосфера другой нато здэсь!
– Послушай, Пик, зачем ты не на лошади возник! – культурно рассердился мастер, – ты полагаешь, что курить я брошу?! Но, немец мой хороший, я даже по зидойчу в шпрехе всё не переведу!
И на немецком чистом мастер продолжил, проигнорировав все исторические лица, как Президент кино-страны, её основы – драматургии и её воображаемой стихии…
– Товарищ-дядька немец, ты очень будь спокоен – все нервы, и всю российску страсть изложим на бумаге, чтоб на прошпекте не испортить масть, чтоб чину вашему со стенки не упасть. Ферштейн, бис-с ду?! Так, что – изволь – процесс учебный будет длиться и будут проявляться здесь, и страсти, и любовь, затем мы поменяем кровь, за счёт других – чтобы идти в искусство…
– Фи что, фампиры?!
– Нет, мы только рабы лиры и пера… не-не: тут одного пера… с гаком-таки, хватит…
– Ура! Я знаю это слово, я Пика петь готова! – прозрела Маргарита! – Вот: ура!
И эти крики тают, где-то в коридорах…
И растворяются всё тут же… =
: и свет погас, все осмотрели темноту проекции;
: и тут, как пика у «Пика»!, как остриё-копьё;
: и вновь появляется мученик по доброй воли – с наречьями и без…
– Не знаю: поняла, но я вот так вот… как смогла – я изложила!
– Да, странный тип, – мастер растёр себе виски! – Что за герои у тебя?! Какой такой типаж?!… Но лучше б лошадь к нам вошла… а это не этюд, не страшно – какой-то бред! Мне это не страшно, Маргарита… Где ты была?! В какие заходила лабиринты в своих исканиях?… Сознаниях своих! Понатолкала: всё в одно!… Ну, как в кино, ей-богу! Винегрет Вильгельму! Пик тут причём?! А пикой ткнуть – не страшно! Это лишь щекотно, или больно!… Ты суть ищи! С-с-су-у-уть возьми из жизни с-с-су-у-уть!…
Вдруг, голосом противной оперы взвыло за окном и снег пошёл…
Мастер грустно осмотрел округу: немецкую, ту, что сразу – под окном, и дальше, – в горизонте, – уже всю – слободу московии – и с ней, и с нею, и остался где-то там…
– Воркута-пурга-подруга?! Что за окном творится и в ваших головах?!… Что за окном, тем в головах живём!… Афоня там и не родится… нет… Эх-хех!… Бред!…
Мастер желваками попытался отделить прошедшее от настоящего и реальное от мира воображений…
– Вот если б постреляли… было б страшно, а так… Так, к чёрту все этюды! Давайте оперу писать! И будет весело, хотя бы! У Афони опера прекрасная была! Милка чё, да микла – чё!… Грустно, что-то…
В двери нервно стучали.
