Монах Ордена феникса

– Определенно, в замке было лучше, – подумал он, вырвал из задубевших, синих рук воина меч, и тут же убедился в правильности своего поступка.

Трое подобных людям существ громили лавку бакалейщика, выкидывая в окна тряпье, посуду, не заботясь о ее целостности, вывалили на улицу и труп самого хозяина лавки. Альфонсо хотел пройти мимо не заметно, но не смог – опухшие, лохматые, побитые, расцарапанные рожи увидели его, его одежду, даже богатый кинжал разглядели в ножнах.

– Громи угнетателей! –просипел один из мародеров хриплым, похмельным голосом. Двое остальных напали молча.

До того, как стать ходоком, Альфонсо был пехотинцем в королевском отряде (в другой стране), мечом владел не плохо, но это было давно, впрочем, эти люди вообще дракой на мечах не занимались. Жадные глаза их блестели наживой, а вот пропитой мозг не соображал, на кого нападал, по этому, даже когда первый из них упал с огромной раной поперек груди, это остальных не остановило. Меч врезался в черепушки с звонким хрустом, от которого вываливались глаза, а у одного убиенного вся макушка головы, от неудачного удара, подпрыгнула вверх целиком, брызнув вокруг грязновато – серым веществом мозга. Все трое отправились к Агафенону на суд быстро, и, что самое жуткое, молча, словно не желая тревожить поселившуюся здесь сейчас костлявую с косой. Альфонсо вытер меч о солому – заученным годами походов движением положил меч в ножны – но ножны он не взял, по этому поднял упавший на землю меч, понес его в руке.

На этот раз он старательно обходил всех, кто хотя бы дышал, шел по краю города, подальше от групп людей, прячась в развалинах домов, кучах мусора, просто в грязи, притворяясь трупом. Где то продолжали громить то, что еще не догромили, где то восстание собиралось в организованные кучки людей, жгли костры, назначали главных, обсуждали планы нападения, строили баррикады из всего, что валялось под ногами, собирали оружие. Альфонсо попытался пройти мимо одной такой группы, но его окликнули:

– Эй, ты! Кто таков будешь?

– Я Тощая задница, – живо откликнулся Альфонсо, замерев на месте. Сердце стучало сильно, сердце готовилось к драке, руки дрожали, а запах крови пьянил, но, видимо, бунтовщики и предположить не могли, чтобы здесь, по городу, свободно разгуливала знать, и, видимо, приняли за своего. Потом он посмотрел на себя – грязь очень хорошо закрывала дорогой королевский камзол с золотыми узорами и пуговицами, а висящие на плечах остатки помидоров и подгнивший капустный лист, оставшиеся с того времени, как он прятался в куче гнилых овощей, делали его удивительно похожим на нищего оборванца, и удивительно не похожим на графа.

– Хорошо, что ты теперь с нами, брат. Смерть угнетателям, смерть высокопоставленным паразитам голубых кровей. Иди к командору, он тебе покажет твое место на баррикаде.

Следы ночной пьянки на командоре не отразились – он был свеж, целеустремлен во взгляде, смел и тверд, как камень, отчего его настроением заразились и подчиненные. Мощные мускулы рук его сжимали рукоять копья так, словно пытались раздавить, а квадратные челюсти не говорили – они нарубали слова как фанатичная маньячка – повариха кровяную колбасу.

– Ты, – ткнул он пальцем в Альфонсо, – сюда. Вот тебе копье, скоро здесь появится королевский отряд. Всем держать строй, не пускать их внутрь гряды.

Альфонсо хотел было что то возразить, но не смог. Почему то ему показалось, что без стрелы в спине из этого отряда не сбежишь, что, находясь в первом ряду, когда в затылок дышат сотня оборванцев, повернуться и сказать: “о, нет, ребята, я пойду наверное” без смертельного исхода не получится. Шершавая рукоять копья, с пятнами чужой крови на древке, родила в нем странное чувство предателя, предателя по неволе, который сейчас будет драться со своим же отрядом, меняя сторону, на которой воюет, уже в четвертый раз. При том, что плевал он на судьбы всех королей, стран и людей этих стран всех вместе взятых. Альфонсо осмотрелся вокруг: бежать – это безумие, и, тяжко вздохнув, встал в строй.

Это было давно забытое чувство азарта и страха, боевой ярости и предчувствия боли или смерти, скованные ожиданием мышцы, через миг работающие на полную катушку. Лесовский отряд был дисциплинирован, закален в боях, храбр и смел, а самое главное – бой для них был делом привычным. Сотня закованных в железо солдат приближалась неумолимо, сулила смерть и разрушение, была страшна топотом мощных копыт и лязгом металлических доспехов. Отряд врезался в баррикаду, как кувалда в песок: полетели телеги – основа баррикады- доски, бревна, врезались каленые, пятикилограммовые мечи в кричащие головы, падали лошади, вылетали из седел воины, где их и месили бунтовщики чем попало. От первого удара мечом Альфонсо отбился с трудом, хотел было вылезти из боя, но мешали зажавшие его тела бунтовщиков, рвущихся в атаку, навязывая свою волю и унося с собой в драку. Летели в латников вилы, камни, факелы; пытались их крестьяне стащить с седел – некоторым это удавалось, но большинство воинов срезали их мечами, словно траву косой, и вскоре вся земля переулка была залита липкой кровью – приставучей и очень скользкой. Альфонсо развернулся к своим невольным союзникам – он видел их лица – лица простых крестьян и ремесленников, которые хотели жить, трудиться, создавать семьи и растить детей, видел лица простых людей, когда разрубал их на кусочки, пытаясь выбраться из гущи битвы. Отряд бунтовщиков дрогнул, побежал один, затем второй, и вот уже все защитники баррикады, спотыкаясь на трупах своих товарищей, бежали прочь.

– В погоню, за ними, – услышал Альфонсо голос дэ Эсгена.

– О, граф, ты, оказывается, тоже принимал участие в этой стычке! А где твоя лошадь? И почему ты весь грязный? – увидел дэ Эсген графа. К счастью, он не видел, на чье стороне тот дрался изначально, да и что можно было достоверно понять в той хаотично текущей свалке?

– Лошадь мою убили, а грязный я, потому что испачкался, – пробурчал Альфонсо. – А ты, я смотрю, опоздал?

– Нет, просто сотня отборных вояк легко усмирит кучку смердов с вилами.

Сотня закаленных в бою солдат стоила тысячи не опытной в бою черни, но черни было больше, чем тысяча. С призывом к уничтожению дворян на корню, бунтовщики хлынули со всех сторон, заполняя разъяренными, больными с похмелья людьми улицы; толпа ударилась о железный отряд с яростью штормовой волны, так сильно, что закрывшись щитами, те вынуждены были отступить.

Серая масса бунтовщиков загнала солдат в тупиковый переулок, посыпались со всех сторон на головы обороняющихся камни, факелы, ударялись о щиты нападающие, лопались с хрустом тела первых рядов, прижимаемые последующими рядами. Гора тел бунтовщиков росла, через нее уже надо было перелазить, но их было слишком много – один за одним падали воины короля и тут же им дробили головы, резали лица, протыкали все, что не было защищено железом.

Альфонсо тоже рубился – он бил наступающих мечом по головам, по телам, куда придется, кровь застилала глаза, а рука начинала ныть от напряжения. Воины медленно отступали назад, оставляя мертвых товарищей, и вскоре уперлись в стену дома, стоящего поперек улицы. Дальше отступать было некуда.

– Конец, – подумал Альфонсо. Он уже задыхался, удар становился все менее четким и сильным, меч все чаще застревал в костях, и выдергивать его становилось все труднее, а нападавшие только прибывали,

Братцы, постоим за короля, пусть даже мы погибнем в бою! – крикнул дэ Эсген и в порыве патриотического энтузиазма, с новой силой набросился на бунтовщиков. Сквозь оглушающий грохот железа, лязг мечей, криков раненных, запаха крови и летающих в воздухе внутренностей и конечностей, прилетел в голову Альфонсо камень, сбил его с ног и шум стал тихим, а картинка в глазах запрыгала мутной дрожью, смазалась и потемнела.

– К черту вашего короля, – подумал Альфонсо. Он лежал в ручье, текущем посреди улицы – освежающе прохладным, но ужасно вонючем. Зачем то проследив за ним отуманенным взглядом, Альфонсо увидел, как тот пропадает под стеной дома, пополз вдоль него, нырнул под дом и провалился в яму, заполненную водой и человеческими отходами. Барахтаясь в смрадной жиже, нащупал он кое как дно, провалившись в мягкое, липкое месиво по щиколотки, вынырнул наружу, шумно вдохнул в себя воздух. И не только.

Дом был, скорее всего, бараком для нищих ремесленников, потому что был длинным, поставленным на сваи поперек улицы и с огромной ямой под полом, куда стекалось все дерьмо Нижнего города. Битва в переулке подходила к концу – последние воины падали замертво. Упал, оглушенный, дэ Эсген, пополз, не понимая, где находится, обратно в бой, не заботясь даже стереть кровь с головы. Альфонсо не особо любил дэ Эсгена, но уважал его силу и характер, тем более, он бы еще пригодился на время бунта, по этому, поддавшись какому то внезапному порыву, Альфонсо схватил его за ноги, стащил в яму, зажал мычащему начальнику дворцовой стражи рот.

Бунтовщики ликовали. Отряд Лесовска был уничтожен ценой десяти бунтовщиков на одного воина. Переулок опустел, оставив горы трупов. Дэ Эсген медленно приходил в себя. А полностью очнувшись, обнаружил себя стоящим в сливной яме по пояс в дерьме.

Альфонсо выбрался из ямы с трудом, цепляясь за окровавленные, а потому скользкие трупы склизкими руками, балансируя на краю ямы с риском нырнуть обратно. Дэ Эсген вылез, остановился посередине переулка, молча, как истукан, глядя на павших воинов, и своей неподвижностью сначала испугал Альфонсо.

– Боже, – как во сне проговорил дэ Эсген, прохлюпав полными сапогами вперед два шага, потом развернувшись, обратно два шага, словно не мог определиться, куда конкретно он хочет пойти. – Они все мертвы…

– Угу, – не открывая рта, промычал Альфонсо, занятый тем, что пытался найти в этой социальной клоаке хоть немного чистой воды. Не обнаружив оную, начал уничтожать ни в чем не повинную, и так побитую жизнью и скудную местную растительность, оттирая ею хотя бы рот. За таким занятием истерика начальника дворцовой стражи его и застала:

– Бог мой, когда воины погибали в бою, я прятался в помойной яме, как крыса, как последний трус! Какой позор, я обесчещен навеки!!

– Это все ты, мерзкий выродок, стащил меня в яму, не дал умереть в бою, опозорил на всю жизнь!!!

Дэ Эсген в порыве злости, схватил Альфонсо за воротник, брезгливо одернул руки, вытер о штаны, и тем самым испачкал их еще больше.

– Я спас тебе жизнь. Не благодари.

– Ты сломал мне жизнь!! Столько оскорблений ты мне нанес, и это – последняя капля. Возьми меч и сражайся, сейчас я отомщу тебе за весь позор, что ты мне причинил!! Я тебя убью!!

Альфонсо перестал вытирать руки, повернулся к дэ Эсгену, внимательно посмотрел ему в глаза. Видимо, угрозы были вполне реальными. По крайней мере, тот выглядел решительно и жалко одновременно, и очень быстро разозлил Альфонсо. Бунтовщики могли вернуться в любой момент, нужно было срочно выбираться из города, а этот эталон порядочности разорался на всю улицу так не вовремя.

– Ты трус, граф, – Альфонсо подошел к дэ Эсгену вплотную, посмотрел ему прямо в глаза, едва сдерживая кипящую внутри него злость, – твоя задача не сдохнуть, твоя задача – защита королевской семьи, а ты в какашке измазался и разрыдался, как баба. Что толку, что они все мертвые лежат, что толку было бы, если бы ты рядом лег? Дохлый ты свою принцессу не спасешь. Позора он испугался. Испугался того, что люди про него будут говорить, трус. Обосранный, опозоренный, раненный, уставший, голодный – да все равно какой, свою задачу выполни, пока твою Аленку мятежники по рукам не пустили, а потом дохни, хоть до посинения, черт тебя подери!!

Последние слова Альфонсо уже кричал, поскольку гнев все же нашел выход наружу – через рот. Резким движением выдернул он у одного из воинов меч из задубевших рук, потрогал лезвие – тупое, выдернул другой, пошагал, оставив дэ Эсгена одного в переулке. Противно и громко хлюпало в сапогах, от жуткого запаха уже подташнивало, хотелось лечь, и спать, спать, проснувшись – снова спать вдалеке от всего этого, когда начальник дворцовой стражи догнал его, злобно прошипел в лицо:

– Только попробуй рассказать об этом кому нибудь.

– Пошел к черту…

Когда они вышли за город, окунувшись в благословенную, но пугающую своей степенью тишину брошенной деревеньки, солнце уже приближалось к домам, собираясь ложиться спать. Раздевшись до гола, они пытались отмыться в речке, за этим занятием их и застала разведка с Дмитровской заставы – десять всадников, которые увидели такую картину, которую не видели больше никогда в жизни. Позже подошел и основной отряд, три сотни пехотинцев встретили который хоть и мокрые, но уже одетые графы. Граф Ненский, приведший сюда это войско, посмотрел на них с нескрываемым любопытством, совершенно не тактично при этом понюхав воздух – дэ Эсген при этом покраснел, а Альфонсо почесал голову, с удивлением обнаружив, что ее покинули вши. Хоть какая то радость.

В этот день в город входить не стали, благоразумно решив разбить лагерь в двух шагах от дома, расставив по дорогам дозорных и заняв почти все брошенные дома в деревне. Дэ Эсген рассказал о том, что происходило во время бунта, упустив из виду некоторые незначительные происшествия, и объяснил ситуацию, сложившуюся в городе, которую, как оказалось, сам не до конца понимал. Альфонсо мог бы многое добавить, но его никто не спрашивал, к нему старались даже не подходить, и к тому же он начал ощущать беспокойство – если вскроется вся правда о том, что он трижды (четырежды почти) предатель, его точно разорвут лошадьми. Все старания, все невзгоды, все пойдет прахом, и он даже не сможет прикоснуться к той, ради чего все это было сделано. С наступлением ночи это беспокойство становилось все сильнее, разъедало душу в клочья, становилось почти физической болью, выгнало его в поле (а не плохо прожаренная свинина, как он думал вначале), под звездное небо, где он и просидел в неубранной пшенице, почти до рассвета, впервые в жизни вплотную пообщавшись с ее величеством бессонницей.

С утра к деревне подошли еще два отряда, которые и поведали о нападении степейских воинов на Эгибетуз. Услышав эту новость, Альфонсо помертвел – все новые и новые препятствия на его пути к цели – такой простой для графа, и не достижимой по какой то извращенной прихоти судьбы, стали выбивать его из колеи, казалось, что счастья и Иссилаидой он не увидит никогда. Проходя вместе с отрядом через разорванный, подпаленный, усеянный вздувшимися трупами уже не бунтующий город, он ждал расплаты, и мысль сбежать в лес, хотя бы на время, возникала все чаще, и цеплялась за мозг все крепче и крепче, Альфонсо все время собирался бежать, заранее зная, что никуда не убежит.

В дворце его ждала новая новость – бунт кончился. Пропившиеся, побитые, оставшиеся без управления, единства, целей и главного топлива бунта – вина, склонили люди головы, смиренно перенося показательные казни, сотни повешенных наугад людей, избиение розгами и тюрьмы. Крестьяне с болью в груди смотрели на поля пшеницы – урожай был на удивление хороший, не смотря на засушливое лето и страшную жару – как сиротливо склонили головы колосья хлеба, скучая по рукам человека, который срубал им головы серпом, размалывал их детенышей в муку, сдирал с них кожу, развеивал по ветру.

Альфонсо с содроганием ждал своей очереди на расправу, и дождался: его признали героем, участвовавшем в подавлении бунта, нацепили орден на новый, уже, наверное, десятый камзол, дали новую грамоту на город (Альфонсо выбрал Теподск, чем несказанно всех удивил выбором одного из самых захудалых городов с всего тремя одноименными деревнями вокруг), подарили Иссилаиду и отправили подальше от дворца.

Часть 2

…И сказал на то король Аэрон:

– Все мы грешны ошибками своими, все мы можем стать жертвой козней Сарамоновых, но блаженны те, кто в грехах своих честно покаялся, и да пусть будут прощены оне, и поступками добрыми впредь горды…

– Благодарствуем тебе, справедливый и великий король Аэрон, – ответили на то люди добрые и разошлись по домам, не помышляя более о расправе над ставленником божиим.

Сказ о жизни великого Алеццо дэ Эгента,

святого – основателя Ордена света

Часть 7 стих 15

Впервые за долгие, страшные, тяжелые, порой довольно унизительные дни, полные абсурдных и глупых событий, боги сжалились над Альфонсо, подарив ему мгновения высшего блаженства. Он ехал к себе во владения по разбитой дороге – карету нещадно мотало из стороны в сторону, щедрое летнее солнце, обязанное через пару дней быть осенним, не сбавляло темп: было жарко, было много надоедливых мух, особенно в городе, был жуткий смрад от множества трупов, даже казалось, будто воздух твердый, и застревает в горле.

Аэрон, для профилактики последующих мятежей, не стал измудряться, придумывать что то новое, и снова залил страну кровью и насилием, как делалось всегда, во все времена истории, не начинать же думать теперь о народе и попытаться облегчить жизнь своим подданным. По всей столице, там и сям, появлялась королевская стража, вся, что осталась, строго системно хватая всех, кого подозревали в измене, то есть, всех подряд, и правых и не правых, тех, кто не успел спрятаться. На придумывание новых наказаний, ни у короля, ни у малочисленных оставшихся подданных не хватило ни фантазии, ни времени, поэтому казнили несчастных старинными, проверенными способами: разрывали лошадьми на части, сажали на деревянный кол, протискивая его через все тело, варили в котлах, но такие казни были честью, и такая честь доставалась только сколько-нибудь значимым особам. В основном же, за недостатком времени и палачей, массово рубили мечами, топтали лошадьми, а то и запирали в сараях и жгли живьем сразу помногу. Быстро, продуктивно и с множеством воплей – все как нравится любому нормальному правителю.

Забавно было осознавать, что настоящие основатели бунта так и не были наказаны: ни Минитэка, который пропал, ни Альфонсо, который призывал к восстанию открыто, на площади, при тысячах свидетелей. Он же еще и награду получил за подавление мятежа, который сам же и развязал. И осознание того, что несправедливость, наконец то, повернулась к нему нужным местом, придавало особую остроту хорошему настроению.

Альфонсо был счастлив. Он ехал в свои владения, удачно избежав наказания: даже длинные ряды повешенных крестьян, укоризненно высунувшие разбухшие, синие языки, выпучившие глаза, на которых гнездились большие, зеленые мухи, не портили ему настроение, хоть и изрядно портили воздух. Иссилаида сидела напротив, напуганная до ужаса честью ехать в карете с графом, да еще с самим героем Стены; глаза ее, обычно заплывшие, сейчас были огромны и дико смотрели: один на Альфонсо, один в сторону, за окно.

– Не бойся, мое солнце,– думал Альфонсо, глядя на нее исподтишка. Мозг его все еще робел перед ней, отказываясь, почему–то, говорить своей любви хоть сколько-нибудь членораздельные фразы, – мы будем счастливы с тобой.

Прочь из душного, залитого кровью, заваленного трупами, разрушенного города в страну бесконечных зеленых полей, свежего воздуха, свободы и тишины.

1

Две недели новой осени пролетели, как один день: длинный, шумный, спорно счастливый день. Ласковый ветерок был похож на теплый, но уже становился злее, обидчивей и капризней и едва заметно холоднее. Облака чаще плакали дождиком, закрывали солнце тучами, делая пока еще зеленые листья деревьев и травы блеклыми.

Грязищи было по уши.

С довольно надоедающей частотой, целую неделю, каждый день, Альфонсо просыпался от гневного окрика, который слышно было за двенадцать комнат из тринадцати их особняка.

– О, смотгхите, его высочество еще изволит дгхыхнуть. Я там бегаю, по всему двогху, управляю этим жалким гогходишком, пока ты тут пгхохлождаешься!!!

Иссилаида ощутила себя графиней очень быстро. Ощутила, но не стала ею; натянуть на себя, усилием пяти деревенских девок, красивое платье, повесить на шею (примерно там, где она должна быть) золотую цепочку и нацепить кольца на пальцы оказалось не достаточно. Как не прискорбно это было осознавать, но необходимость иметь мозги, способные воспринять хоть какие то манеры, многим не оставляли шансов быть по настоящему благородными людьми, сколько бы денег у них не было. Альфонсо болезненно и тяжело давалось осознание того, что его дарованная силами свыше любовь, обыкновенная хабалка. А вот Иссилаида вполне себя равняла с остальными графинями, ведь для того, чтобы понять, что у тебя нет мозгов, как ни странно, нужны мозги. Еще летом Альфонсо смеялся над ставшим теперь модным, смешным словом: «образование» – сразу представлялся прыщ или фурункул, а теперь, оказалось, что это нужная вещь.

Иссилаида проснулась рано, в плохом настроении, и с ходу пустилась в кипучую деятельность: наорала на всех, кого встретила, надавала подзатыльников девке – прислужнице, основательно поела, пыхтя за графским столом в одиночестве, умудрилась испачкать только недавно купленное, с помощью жестоких поборов со всех трех деревень, и так нищих, платье, и теперь пришла донимать Альфонсо.

– Иссилаидушка, солнышко, что так рано поднялась? – слышал со стороны Альфонсо свой голос, и не узнавал. Только с утра он, махая воображаемым мечем мужской гордости и жесткости, собирался поставить свою возлюбленную на место и вот, сам себе удивляясь, мямлил:

– Ты хорошо покушала?

– Тебе бы лишь бы жгхать!– взвилась Иссилаида и дернулась так, что показалось: платье разорвется пополам. Но нет, все складочки героически держали оборону, – Не дом, а халупа, жалкая лачуга. Это каким надо быть дугхаком, чтобы выбгхать во владения такое захолустье? Другхим гхафиням в глаза стыдно смотгхеть!

– У тебя и не получится, чудо ты косоглазое, – угрюмо подумал Альфонсо. Но вслух, конечно, этого не сказал. А то его солнышко и сегодня к себе в спальню его не пустит.

В обеденную залу, низко поклонившись господам, зашел Микула – так то он был дворецким, но, поскольку, дворца у Альфонсо не было, то он его называл особняцким – и передал послание соседнего землевладельца – герцога, с приглашением на охоту. Альфонсо согласился: охоту он не особо любил, да и герцога со странным, труднопроизносимым иностранным именем Иван тоже, но он ни за что бы себе не признался в том, что все это был просто повод выбраться из дому и перестать быть поленом, которое пилят пилой с тупыми, скрипучими, картавыми зубами.

Герцог Иван был старым, сухим, сморщенным высоким старичком, с торчащими из головы ушами; если кто-нибудь посмотрит на него, а потом попробует его описать – ничего, кроме ушей вспомнить не сможет, поскольку человек тратит все внимание на вещи особо примечательные, не замечая остального, а вот уши опишутся в красках. Был он старым, но раздражительно бодрым, веселым и добрым старичком, который, в отличии от остальных владельцев соседних земель, не считал зазорным вести дружбу с «проходимцем» ниже себя по положению, да еще с женой- садовницей, на которой он даже еще пока не женился. Да герцог Иван плевал на все условности, и сам женился на пастушке, которой было семнадцать лет от роду. Еще Альфонсо дал себе задание, не смотря на ненависть к лошадям, научиться на них ездить, и в тайне радовался, когда герцога – прекрасного наездника, но подслеповатого ездока, эпизодически сшибало с лошади веткой дерева. Это было очень смешно, и полезно для самооценки.

И да, фамилия Ивана была Морковкин, а полностью титул его звучал Герцог Иван ибн Морковкин.

Охотиться они предпочитали во владениях Альфонсо, потому-что ехать было не далеко, да и заблудиться в этом лесу нужно было постараться – лес был маленький, кончался рекой и владениями соседей. Дичи в нем особо много тоже не водилось: Альфонсо начал подозревать, что оголодавший от поборов люд в тайне, несмотря на запрет, промышлял дичью в хозяйском лесу, и все планировал поймать таких наглецов, чтобы наказать. Проехав лес сначала вдоль, потом поперек, охотники с трудом обнаружили одного единственного тощего, зачуханного волка, который, увидев столько людей и лошадей (его потенциальная пища), даже бежать не пытался, решив смириться с судьбой. Естественно, это не был волк из настоящего леса, этот размером был чуть больше овчарки, и вызывал больше жалость, нежели желание бежать подальше; поймав несчастного зверя, долго думали, что с ним делать, потом связали, покатали на лошади, планируя сначала отвезти домой и похвастаться добычей перед дамами, но передумали и отпустили.

Герцог Иван, судя по всему, любил охоту не ради охоты, а просто ради досужей болтовни. Вот и сейчас, усердно растягивая старческие щеки, он рассказывал свою жизненную позицию по какому то вопросу:

– Раньше, когда я был молодым (-До начала времен, видимо, – злорадно мысленно вставил Альфонсо) – я был обидчивым. Гордость, честь, достоинство – сколько дуэлей я пережил, ради этих слов, но потом, получив мечом по плечу, едва очнувшись от беспамятства, я задумался, а что же это все таки такое – достоинство…