Монах Ордена феникса

Альфонсо эта болтовня не интересовала: он с предвкушением смотрел, как герцог едет прямо на раскидистое дерево, еще чуть-чуть… Но нет, Иван не вовремя нагнул голову и, просто причесав ему лысину, ветка проскочила мимо.

…– Просто, если так подумать, ну назовут меня дураком. Ну глупее же я не стану, ведь верно? Тогда почему я должен обижаться?

– Потому что относиться будут, как к дураку, будь ты хоть семь пядей во лбу, – вставил Альфонсо. – А так, по зубам разочек, и все будут считать тебя умным.

– Умно, ум силой доказывать, – хмыкнул герцог. Потом он хмыкнул повторно, сопроводив неопределенный звук более связными словами:

– У тебя, кажется, гости, граф. Бог ты мой, да это же королевская карета…

Все когда то кончается: и счастье и боль и жизнь, с этим ничего не сделаешь, можно только смириться, но все равно Альфонсо вздрогнул. Его счастливая (как он ее называл) семейная (как он считал) жизнь кончилась, так он предчувствовал, поскольку королевская карета никогда ничего хорошего привести не может. Они с герцогом едва успели заехать во двор – свита герцога, которая ехала позади, еще даже не доехала, когда карета остановилась напротив особняка, открыла свое черное чрево, исторгнув из него Альфреда дэ Эсгена.

Из особняка вышла жена Ивана, направилась к мужу. Звали ее Милаха, и сам герцог рассказывал, что это имя ей купили, а сама женщина – пастушка, была из бедной семьи и имя носила не совсем цензурное. В детстве, опять же по рассказам Ивана, она попыталась укусить королевского писаря, и хотя зубов у нее, в силу возраста, не было, сама попытка писаря разозлила (потому что была бедная, была бы богатая, его этот факт его умилил бы), отчего тот и присвоил ей имя кусачей самки собаки. Интересна была реакция женщины, когда он это рассказывал: Лилия рассказывала бы эту историю с нарочитым вызовом, Алена сгорела бы со стыда, а Милаха смущенно прикрыла глаза ладонью, но смеялась вместе со всеми.

Вслед за Милахой, переваливаясь с боку на бок и скрипя ступеньками крыльца, вышла Иссилаида, сладко зевнула – видимо, спала, не смотря на присутствие гостьи. А что, если организм требует, чего терпеть? Увидев королевскую карету, она замерла и побледнела, так и оставшись круглым, бледным памятником.

– Граф Альфонсо дэ Эстэда, Вам его величеством, королем Эгибетуза, славным королем Аэроном Первым приказано прибыть в столицу немедленно, – торжественно прочитал дэ Эсген приказ, написанный на ивовой коре, когда подошел поближе. Потом он увидел Милаху и, забыв про приказы, согнувшись в поклоне, поцеловал ей руку:

– Добрый день, мадам. Теперь понятно, почему сегодня такой хмурый день- солнце стыдливо прячется за облаками, ведь вы своей красотой затмеваете его. Герцог ибн Морковкин, Ваше превосходительство.

Милаха слегка поклонилась дэ Эсгену, без тени смущения сказала « Вы слишком добры, граф».

– А я? – подошла Иссилаида тоже попыталась поклониться, протянула пухлую руку с грязными, желтыми ногтями.

– Вы тоже…кхм…затмеваете…

Иссилаида засветилась подлинным счастьем, приняв это за комплимент, а Альфонсо, чутким слухом влюбленного узрел в этой фразе скрытую насмешку.

– Граф дэ Эсген, какая неожиданность. Я думал тебя все таки отпустили на войну, а нет, поди ж ты, без тебя бунт не усмирить никак. Ну что, всех стариков и детей перевешали, или кого то еще догнать не можете?

Альфонсо прекрасно знал, что дэ Эсген просился на войну со Степью, но король ему запретил, и это на графе отразилось очень болезненно. И сейчас Альфонсо, не скрывая своей злости, хорошенько прижег открытую, кровоточащую рану самолюбия графа. Однако дэ Эсген не подал виду, что уязвлен:

– Я жду в карете две щепотки песка – достаточно, чтобы захватить узелок с запасными портками, или потом, я потащу тебя на веревке за каретой как непокорного осла.

– Как же так, граф, – молвила Милаха, – вы даже не окажете нам чести позавтракать с нами?

Вообще то, это, как хозяйка дома, должна была говорить Иссилаида, дабы проявить гостеприимство, но она до этого не додумалась, максимум, на что ее хватило – стоять с открытым ртом. Альфонсо недовольно скривился: когда это в его доме стала распоряжаться какая то гостящая в нем девка?

– Увы, мадам, я всю жизнь буду жалеть о том, что не злоупотребил Вашим прекрасным обществом, но его величество не терпит задержек. Вы просто не представляете, как же жаль, что…

– Да пошли уже, – бесцеремонно перебил Альфонсо дэ Эсгена. Он уже надел свой лучший камзол, и взял еще один старенький и выцветший–про запас, помня, что обычно происходит с его одеждой после королевских приказов.

2

…И воскликнул Алеццо: Да изыдет бес из несчастной ведьмы, пусть же освободится душа несчастной, от демона, поглотившего ее. И захохотала ведьма голосом демоническим, но взмахнул перстами Алеццо, и стала корчиться бесноватая, освобождаясь от власти Сарамоновой, а позже упала на колени, возблагодарила Алеццо, за спасение души, и горела в огне очистительном, с улыбкой на лице, ибо отправлялась она в царство светлое, царство Агафенона Великого, становясь слугой его – ангелом…

Сказ о жизни великого Алеццо дэ Эгента,

святого – основателя Ордена света

Часть 2 стих 3

Многие высокопоставленные вельможи годами ждали чести удостоиться аудиенции короля, и некоторые так никогда и не удостаивались. Вельможа, которого приглашал сам король, становился объектом усиленной зависти соседей, считался приближенным короля, а перед такими нужно было пресмыкаться, льстить ему, всячески угождать. Кому не нравятся лесть, угождения и зависть?

Однако Альфонсо всей душой желал бы не ехать к его величеству, всю дорогу терзался он беспокойством: не особо сильным, но утомительно нудным, щемящем сердце и туманящим голову. Тут же его разозлил и дэ Эсген, совершенно не расположенный к беседе, который плавал в своих мыслях и всплыл на поверхность реальности только для того, чтобы в ответ на вопрос Альфонсо о его будущем, вонзить в Альфонсо жесткий, злобный взгляд, от которого тот сразу сник.

– Вот и спасай теперь жизнь всяким, – буркнул он и отвернулся к окну.

Он знал, что простые воины за глаза дэ Эсгена теперь называли «Вонючий генерал», или «Начальник смрадных войск», памятуя о неблагородном амбре, исходящем от одежды графа во время встречи с Дмитровским отрядом. Как называли самого Альфонсо, Альфонсо не догадывался, но он знал, что многие его боятся почище ведьмы, а еще, краем уха слышал о себе несколько легенд: об умении летать, читать мысли, проходить сквозь стены и колдовать.

Альфонсо предполагал две возможных причины столь скоропостижной аудиенции: либо Аэрон узнал, кто затеял бунт, после которого началась война со Степью, либо снова прикажут убить черного волка (Кариизия). Однако речь короля немало его удивила.

Альфонсо предстал перед королем, согнулся в почтительном поклоне. Перед ним сидели трое: собственно, его королевское величество, король Эгибетуза Аэрон Первый, его высокопреосвященство Бурлидо Аск Эгет Мелисский – патриарх Эгибетуза, отчаянно старающийся не замечать Альфонсо, и последний – Минитека??? Но нет, показалось, это был полный мужчина в зеленом камзоле, с огромным орденом на толстой, золотой цепи, застрявшей между складками подбородка и жиром груди. Толстые все так друг на друга похожи! Перед приходом Альфонсо, точнее, перед тем, как его привели практически под конвоем, первые люди государства что-то бурно обсуждали, не отвлеклись они и на пришельца, и тот смиренно стоял, слушая жаркий спор, нисколько им не интересуясь и дожидаясь своей участи.

– И так, Альфонсо дэ Эстэда, – услышал Альфонсо свое имя из уст короля, вздрогнул от неожиданности, поскольку задумался о своем, поклонился:

– Рад видеть Вас в добром здравии, Ваше ве…

– Да-да, отлично. И так, граф, теперь ты прекрасно знаешь, что от тебя требуется. Свободен.

Альфонсо опешил.

– Ваше величество…– он запнулся – спорить с королем плохая затея, но выполнять что-то, не зная что – еще хуже. Или нет? – Я понятия не имею, что от меня требуется…

– Какого черта, граф! Мы полдня уже здесь мусолим эту тему, а ты не знаешь своей задачи?

– Я только приехал, Ваше величество.

Аэрон замер, а это значило – он думал, а это значило, не надо ему мешать, и по этому стало очень тихо, все вокруг старались даже громко не дышать.

– Объясни ему, Бурлидо…

– Мы знаем, кто стоит за всеми волнениями народа, – зловеще прокаркал его высокопреосвященство, и уперся взглядом в Альфонсо. Ненавистным, полным черной злобы взглядом. Альфонсо помертвел, ему стало холодно, по спине побежала дрожь. Они узнали о его измене. Только причем здесь задание…?

– За всеми кознями, взбаламутившими народ, вызвавшими войну с могущественным государством, стоит ведьма, которая сидит в нашей темнице уже три месяца и умудряется пакостить нам своим колдовством.

– Ведьма!? – вскрикнул Альфонсо он неожиданности. Не скотское отношение к людям, нищета, голод, рабский труд на зажравшегося феодала, жадность обнаглевшего правительства, а …ведьма? Это было настолько неожиданно, странно и абсурдно, что Альфонсо потерял дар речи, кроме, собственно, выкрикнутого само собой слова и нескольких горловых звуков, имеющих весьма отдаленное сходство с речью. А потом он, вдруг, подумал, что очень удобно иметь ведьм, чтобы обвинив их в колдовстве, свалить все проблемы государства на них. Не может же король признать, что это он во всем виноват.

– Это чушь, люди не поверят, снова будут бунты (уже без моего участия), – подумал Альфонсо, а потом подумал еще раз и понял – поверят. Крысиные черепа, намазанное углем лицо, не понятные слова и страх – простой религиозный страх перед будущим, взращенный проникновенными проповедями священников, и люди поверят во все, что угодно, лишь бы перестать бояться. Людям не нужна правда, людям нужно спокойствие.

– Ведьма, – проскрипел Бурлидо, – та самая, с которой ты, по ошибке (кривая усмешка), оказался в одной темнице. Тебе нужно, в предельно сжатые строки, отправить ее на костер.

– Я не совсем понимаю, Ваше высокопреосвященство… Да, черт, я ничего не понимаю, почему я? Вроде бы и без меня воскресные казни проходили вполне…э-э-э… нормально. Почему этим не занимается Святая инквизиция?

– Потому что она не признается в содеянном, – сказал Аэрон и посмотрел на Бурлидо таким взглядом, что тот опустил глаза.

Альфонсо открыл рот, одновременно попытался сформулировать новый вопрос, но не смог. Когда это власти нужно было чье то признание, чтобы приговорить к наказанию? С каких пор суды стали справедливыми и перестали быть реализацией амбиций и идей одного или нескольких, пусть даже больных на голову, но власть имущих людей? А потом до него медленно, но неотвратимо дошло: все они, боялись Лилии, все, в том числе и Бурлидо, который понимал, что на этот раз, вместо несчастных женщин, сожженных за сомнительные подозрения, они поймали настоящую ведьму из настоящего Леса. И теперь боялись своей узницы.

– Ведьма должна пойти на костер добровольно, только тогда она очистится и войдет в царство Агафенона. Она должна покаяться в своих грехах, – сказал Бурлидо, – и ты должен ей об этом рассказать.

– А почему я? Сами расскажите… Ваше высокопреосвященство…

– Потому что любой, кто к ней прикасается, умирает! – взорвался Аэрон и стукнул кулаком по подлокотнику трона, отчего тот жалобно скрипнул, – у нас от ее проклятия умерло уже десять стражников. Даже палачи, под страхом смерти, боятся к ней прикоснуться.

– И потому что, – добавил он, медленно и твердо выговаривая каждую букву, – если ты ослушаешься, тебя четвертуют. Да, твою садовницу тоже. На твоих глазах. Сожжение должно состояться на следующее воскресение, к этому времени подписанное признание должно быть у Бурлидо. Вот теперь – свободен.

Только свобода была относительной – до тюрьмы и обратно – в замок. Круглая башня тюрьмы, обнесенная стеной, была черной даже в самый погожий день, казалось, солнце никогда не касалось своими лучами ее каменных, мрачных стен. Возможно, так ее раскрашивал человеческий страх, тем не менее, хоть Альфонсо и не собирались туда сажать (пока), он внутри себя содрогнулся, ощущая, как съежилась самая трусливая часть его организма – желудок. Гулкие коридоры, казалось, долбили по голове своим эхо, стоны лишенных свободы, разума и воли к жизни людей пропитывали воздух, и он тяжело, со скрипом, засасывался в легкие, вообще не снимая одышку.

В допросную Альфонсо не пошел, и на вопрос палача, что ему понадобится из пыточного инвентаря для «уговоров» ведьмы, ответил, едва выплевывая слова: «выбери на свой вкус». Так и пошли они к Лилии, поднимаясь по каменной лестнице гуськом: Альфонсо, самый первый, за ним дэ Эсген, с парой перепуганных стражников, затем Бурлидо с парой священников и писарем, и палач, любовно несущий клетку с крысой, пару брусочков свинца, веревки, воронку, металлический ковшик и машинку для ломания пальцев.

Король был прав только отчасти: не десять стражников, а шестеро скончались от контакта с ведьмой; Альфонсо поспрашивал Дюпона, от чего они умерли, и тогда королевский медик, совершенно серьезно ответил, соорудив удивленные глаза: « Как отчего? От проклятия, конечно. От прикосновения с ведьмой, волдырями пошла кожа, потом покраснело все тело, и удушье через два дня»

– Интересно, – сказал тогда Альфонсо, – а если я тоже умру?

– Тогда мы сожжем ее прямо в тюрьме, – успокоил его Бурлидо, – но ты же в ней в одной темнице сидел, и тесно (ехидная ухмылка) с ней контактировал. Не умер же. Значит, ничего тебе не будет.

И вот сейчас, ступая по каменному полу тюрьмы, Альфонсо вспоминал все эти разговоры, хотя и не хотел этого; чувство беспомощности, как тогда, когда собираясь устроить бунт, продирался он к бочке с вином, не зная, что будет делать и говорить, охватили его, и заставили волноваться. Сейчас он будет пытать Лилию.

Палач передал Альфонсо клетку с крысой, он вошел в узницу, и дверь, со знакомым до боли скрипом, закрылась за ним.

– Только не прикасайся к ней, – напомнил ему Бурлидо. Все они остались за дверью.

Ведьма сидела на лавке, в углу, поджав под себя колени и положив на них подбородок; услышав скрип двери, она, не меняя позы, прорычала « убирайтесь».

– Ведьма, я пришел… – сказал Альфонсо и замолк, поскольку не мог подобрать слова. А вот, потому что надо было прежде порепетировать, теперь было поздно.

Лилия вздрогнула. Подняла взгляд, вскочила на ноги, сделала рывок на два шага вперед, потом, словно врезавшись в невидимую стену, отскочила на шаг обратно.

Она была неимоверно худа, казалось бы, куда худее, но теперь кости от воздуха отделяла лишь тонкая кожа, рельефно их обтянув. Огромные глаза ее, на осунувшемся лице, изначально тусклые, лихорадочно загорелись огнем. Платье на ней было многократно разорвано и испачкано, волосы – ее шелковистая гордость цвета черной ночи, торчали всклокоченные, и сейчас она была похожа на ведьму, как никогда.

– Зачем ты пришел? – в абсурдном сочетании сплелись в этих словах и надежда и угроза, и боль и облегчение, и болезнь и выздоровление.

– Пытать тебя буду, – подумал сказать Альфонсо. Но почему то этого не сказал.

– Ты должна покаяться в грехах…

Тишина.

– Вознести молитвы к этому… (как же его зовут, черт его дери!) Агафенону, Богу нашему, просить прощения… у него… и..

– И отправиться на костер с улыбкой, да? – Лилия улыбнулась, нет, она оскалилась, и ее белые зубы жутковато засверкали в полумраке темницы.

– Ну да.

– И в чем я должна покаяться? Я убила кого то? Да нет, вроде. Украла что то у кого то? Тоже вроде нет… Что ж тогда? А, просто потому что я ведьма. А кто это решил? Ты? Кто решил, что Лес – проказа, что он творение зла, и все, кто там живет – демоны?

– Это откровения пророка Агафенона, Кералебу, который, будучи распят, воскрес, дабы нести Миру слово Божье. – раздался из- за двери глухой голос Бурлидо, избавив Альфонсо от необходимости объяснять то, что он сам не особо понимал.

– И ты сам его слышал, первосвященник? Или видел? Или это был бред сумасшедшего, который все подхватили, в который все поверили?..

– Да как ты смеешь, еретичка? – взорвалась дверь праведным гневом, однако не открылась, чтобы обрушиться на ведьму праведным же наказанием.

– И представляешь, жива, никто меня громом не поразил…

– Вообще то, – встрял Альфонсо, потому что вспомнил про стражников. Он был еще в том месте разговора, где ведьма спросила, убила ли кого-нибудь, там он задумался, а потому отстал от диалога. – Вообще то, от прикосновения к тебе, умерло шесть стражников…

Ну так не прикасались бы! – вскрикнула ведьма, – я не виновата, что лесные жители в меньшей степени болеют красной волчанкой, чем застенные слабаки!

Красная волчанка.

Альфонсо такой болезни не знал. Но пришла мысль: если ведьма, приперлась из леса за женихом, то он, получается, заразился бы и умер? А потом пришла другая мысль – он прикасался к ведьме, но не заразился, можно ли из этого сделать вывод, что он тоже из Леса? Альфонсо сделал вывод, что сделать вывод можно, и помертвел – ведьма выдаст его с головой, и гореть они будут вместе, на соседних столбах. Он хотел сжать руки в кулаки, но что-то мешало; Альфонсо удивленно увидел, что в руках у него все еще клетка с крысой. Крыса удивленно посмотрела на Альфонсо.

– Не сваливай всю свою вину на неведомые болезни. Покайся, иначе мне придется…гхм…

– И ты сможешь? – жалобно спросила Лилия, и глаза ее наполнились слезами. Посередине фразы голос дрогнул, и стал хриплым.

– Да, – сказал Альфонсо и показал ей крысу. Лучше было бы показать ей ломалку для пальцев, но почему то палач сунул ему в руки крысу, а идти за дверь за другим инструментом показалось слишком глупо. Альфонсо тут же разозлился: все в этой ситуации ему казалось абсурдным и глупым.

– Я покаюсь, – тихо всхлипнула ведьма и заговорила, отрешенно, тихо, севшим голосом: – Я Лилия, ведьма из Леса, пришла, чтобы украсть душу у человека, утащить его в царство… кто он там у вас?… Сарамона. Я хочу войти в царство Агафенона, просить святую церковь спасти меня очистительным огнем… Где там подписать?

Под дверь пролезла тоненькая, березовая кора, с написанным на ней признанием. Гадкое чувство налипшей на душу грязи, внутренней мерзости и жалости ощущал Альфонсо, когда протягивал ее ведьме на подпись. Конопляное масло, смешанное с сажей, оставило на бересте крест, который решил судьбу человека, приговорив к смерти.

– Скажи мне, ведьма, – вдруг спросил Альфонсо тихо, как только смог, – как найти Волшебный город. Расскажи, где та деревня, где та бабка?

– Не смей, – вдруг испугалась Лилия, – не смей ходить туда, ты же умрешь. Лес поглотит тебя. Слышишь? Скажи мне, что не пойдешь вглубь Леса, скажи.

– Да ладно, ладно, чего ты? – переполошился Альфонсо. – какая тебе теперь разница?

– Пошел ты к черту, идиот, – отвернулась ведьма. Она медленно, села в свою любимую теперь позу, беззвучно роняя слезы, плакала, периодически всхлипывая, и Альфонсо, постояв с глупым лицом, решил, что большего он не узнает. Да и спрашивать было опасно.

Он постучался в дверь, ему боязливо отворил стражник, Бурлидо поспешно спросил: «подписала?», крикнул Лилии о том, что в воскресенье она будет сожжена. Реакции он не дождался, да и не жаждал дождаться – главное дело сделано, перед Богом он чист, и со спокойной душой может избавиться от беспокойства трехмесячной давности.

Альфонсо тоже мог бы радоваться: он своего добился, даже крыса не понадобилась, но на душе было муторно, противно и гадко.

– Проклятая ведьма, – тоскливо подумал он, – так меня любит, что больше о моей жизни беспокоится, чем о своей. Так любить жизнь, и пойти на это самоубийство, только от безответной любви – глупо. А чего я переживаю, я же не виноват, что она в меня влюбилась. И вообще, ее любовь – это ее проблемы, а не мои.

Все верно. Но на душе было муторно, противно и гадко.

3

Война со Степью протекала интенсивно в том плане, что Степь интенсивно теснила Эгибетуз, ломая жиденькую оборону без особых затруднений и ощутимых, похоже, для той страны усилий. Зато из Эгибетуза, из последних сил выжималось все, что можно было выжать: люди, деньги, золото, металл, еда и даже живность. Все это рекой утекало на поле брани, где и пропадало с такой легкостью, словно все это просто скидывали в бездонную пропасть. Альфонсо даже не хотел появляться в своих владениях – местные жители его ненавидели из-за постоянных поборов, и ненавидели Иссилаиду, которая не считала людьми людей ниже своего положения. Желания ее были постоянны и нескончаемы, при этом не приносили удовлетворения больше, чем на два дня, по истечении которых ей хотелось еще больше. Альфонсо прекрасно видел, во что превращает свои деревни, сотни раз, после очередного упрека в нищете его владений и требования новых подарков, ставил он на место Иссилаиду, громко и сильно стукая по столу кулаком – но это было только в его мыслях, которые пугливо прятались вглубь головы, едва до ушей долетал скрипучий, картавый голос.

А тут еще пошли очередные наборы в армию, и в конец уборочной страды на поля вышли только женщины, дети, от семи лет и старики, от семидесяти, без лошадей, быков, надежд на сытую зиму и светлое будущее.

Приспичило Степи нападать в начале осени, когда один день год кормит. И тут, неожиданно, оказалось, что бунт был полезен, поскольку если бы не болезненные воспоминания о прошедших казнях и неудачном восстании, то теперь все оставшиеся калеки точно взбунтовались бы.

Альфонсо скакал во весь опор, морщась от летящего в лицо песка и боли в филейной части тела: его упорные потуги научиться ездить на лошади принесли плоды, позволяя ему не молить Богов о сохранении хрупкого баланса даже при быстрой езде, но к продолжительным поездкам он все еще не привык. А тут еще разозлилось громом небо, сверкнула молния (да, конечно, наоборот, сначала сверкнула молния) и полился дождик – слабый, моросящий, но противный и нудный, как простуда.

Шпиль церкви Альфонсо узрел с явным облегчением, с лошади слез, неловко выскользнув ногой из стремени, отчего пришлось прыгнуть, и он едва не упал на попу в грязь. Настроение испортилось окончательно, хотя, казалось бы, куда больше, но постучав в дверь часовни, оказалось, есть еще границы плохого настроения и дальше.

– Добрый день, граф Альфонсо, – сказал Тощая задница и посторонился, дабы впустить путника внутрь.

– Ах ты ж гад, не сдох что ли? – разочарованно, и при этом, неожиданно для себя, воскликнул Альфонсо.

– Милостью божьей, – ответил Тощая задница, – входите, граф, сейчас начнется ливень.

И тут же начался ливень.

– Граф, я должен просить прощения за то, что пытался убить Вас, я был ослеплен жаждой наживы. Теперь я ежедневно замаливаю этот грех, как сотни других грехов, и уверяю Вас – во мне вы найдете самого смиренного вашего союзника.

Тощая задница даже голову склонил, чтобы показать, как он смиренно просит прощения.

– Отлично, – воскликнул Альфонсо, – сначала чуть не убил, а потом «ах, простите, я молюсь за этот грех».

– По моему, «чуть не убил» было взаимно, – ответил Тощая задница, чуть усмехнувшись, – но я надеюсь, все разногласия между нами улажены. Вы голодны, граф? Могу я пригласить Вас к нам на скромный обед…

Боригердзгерсман и так был не особо разговорчив, а когда ел, вообще предпочитал не занимать рот ничем, кроме еды. Впрочем, уставший, промокший, голодный Альфонсо тоже налегал на постные щи, закусывая кислой капустой и ржаным хлебом без охоты до бесполезной болтовни, так что здесь они сошлись во мнениях. А после трапезы вообще расхотелось говорить, а захотелось спать, но тут поп перестал поглощать и спросил:

– Благословение Богу за трапезу нашу воздадим. Что привело тебя в нашу скромную обитель, Альфонсо?

– Помощь твоя нужна, поп. Только, убери уши лишние, – кивнул Альфонсо на Тощую задницу, – слышишь, Задница, унеси пока на время свою задницу куда-нибудь.

– У меня нет секретов от послушника своего, – сказала Боригердзгерсман, а Тощая задница вклинился:

– Я отказался от своей разбойничьей клички и теперь отзываюсь на имя данное при рождении – Тупое рыло.

– У меня есть секреты, поп. И тупорылый их знать не должен.

– Он знает и про твои лесные подвиги, и про бунт, и про Минитэку. Я все ему рассказал, – сказал Боригердзгерсман, и, увидев отвисшую от удивления челюсть Альфонсо, добавил:

– Не переживай, никто ничего не узнает. Это были тайны исповеди, и они только между нами и Богом, которой и есть нам судья. Так с чем пожаловал ты, граф?

– С просьбой. Помощь твоя нужна мне…

Боригердзгерсман повернулся к Тупому рылу, многозначительно на него посмотрел. Потом изрек:

– Вот видишь, я же говорил, что скоро ему придется скрываться. Бурлидо просто так такой дерзости не простит.