Тень ивы

Спустя два дня после несчастного случая с Седым Михаила у входа в цех остановил мастер, который сказал, не глядя в глаза:

– Тебя, Пиднель, к работе в цехе не допускаю, так что топай в барак, загорай.

– А почему?

– Не почему, а за что. За грубое нарушение техники безопасности при работе на станках деревообработки. Все, иди.

– Но пострадал человек посторонний, он сроду в цехе не был.

– А шурупы в кармане тоже у постороннего? А кожух защитный на подаче материала – тоже у постороннего?

Михаил увидел, что все люди в цехе смотрят на него, и понял, что дело это давно решенное, причем по общему согласию.

Михаил ушел, но, побродив вдоль спального корпуса под пристальным взглядом отдыхающего на мартовском солнце Короче, решил, что сидеть день и ночь в бараке ему совсем не хочется. Он решил попросить другой работы у зама по режиму.

Тот встретил его любезно, но настороженно.

– Денег, говоришь, хочешь заработать? Ну, похвально. А у меня другой вариант: давай тебя на УДО готовить. Ну не для тебя это место, так ведь? Вот на химии и заработаешь!

Радость от этой новости Михаил хранил недолго. У барака, куда он шел скорым шагом, его остановил Короче.

– Пендаль! Короче, кум порадовал, я вижу.

– Да.

– Короче, почему интересуюсь. Псам привык не верить. А тебе вот что скажу, Пендаль. Жизнь у тебя соленая будет. Если что, найди меня в столице, на Малой Бронной, кафе «Аист». Меня или, короче, кого за меня.

– Спасибо.

– Спасибо – это спаси бог. Перед смертью желают.

– Тогда благодарю.

Благодарить было за что: свобода! Но и понимание того, что от него избавляются, – тоже. Да еще как избавляются: вор в законе сумел убедить администрацию в том, что темный ангел, приносящий несчастье, должен лететь подальше.

***

На поселении Михаилу Пиднелю пришлось работать на заводе химических препаратов, проще говоря – на ацетонном заводе, ядовитое дыхание которого пропитывало не только постройки производства, но и весь городок на берегу Оки, и саму Оку, кажется, до самого дна. В это время к нему переехала в общежитие Роксана, которой как раз и хотелось всякую минуту облегчать ему и работу, и жизнь: непонятно как, но когда Михаил, едва переставляя ноги от усталости, возвращался в общагу, Роксана встречала его тазом с теплой водой, горячим ужином, всегда из чего-то свежего. Уже появлялись зимой в заштатных магазинах и огурцы, и бананы, сливы и виноград. Стоило это немыслимых денег, тысячи и тысячи, но Михаилу платили много, деньги можно было откладывать. Тем более что об этом все время по телефону говорил отец. Но в чем откладывать, в валюте? Где хранить?

Скоро деньги понадобились: Роксана забеременела, и они, к немалому своему удовольствию, сразу купили коляску, кроватку, коня-качалку, стопы чепчиков и распашонок, детских костюмчиков и платьев. Не обращая внимания на приметы, они покупали и покупали все, что будет окружать их будущего ребенка: от сосок до мебели. Опять-таки появлялось много невиданного, нового, про что Оксана говорила:

– Я думала, такое может быть только в мультфильмах.

Вспоминая позже это время как самый счастливое в своей жизни, Роксана, «Рокси», как звал ее Михаил, ужасалась, что беременность ничему не мешала в ее жизни. Они играли в бадминтон, которому потихоньку обучал ее Михаил, она носила втайне от него ведра с водой с уличной колонки на второй этаж, ставила ведерный кипятильный бак на плиту и обратно. И еще – беременность будто бы придавала дополнительную остроту ощущениям, когда они занимались любовью.

И забылось бы это предназначение ангела несчастья, которое он нажил в колонии, если б не проклятый инстинкт благородного рыцаря. Михаил работал на заводе в тарном цехе, где собирали ящики для стеклянных бутылей, в которые разливался технический ацетон. На основное производство, где высились башни кумольной дифракции ацетона и фенола, их, плотников, привлекали изредка, для какой-нибудь погрузки-переноски. Например, массивных алюминиевых емкостей для химикатов. И хотя людям без допуска вход в цех был категорически запрещен, когда потребность в грузчиках возникала, приглашали именно плотницкий участок – он был расположен ближе всего, через асфальтированную дорогу.

И завод был старым, и оборудование старым, и технология отслеживалась испытанным способом: операторы круглосуточно следили за показателями давления, температуры в запаянных башнях. И хотя запах ацетона преследовал Михаила всюду, в кумольном цехе он ощущал его особенно остро. А однажды просто почувствовал его до боли: запах резал ноздри, будто бритва, уже на подступах к цеху, на улице.

Он вошел в пропускную будку на входе в цех и сказал вахтеру:

– У вас все нормально?

– А у тебя?

– Да запах чего-то сильный, аж на улице.

– Производство тут у нас, слышал? – заметил охранник, мужчина с усами подковой, отвернулся от Михаила и стал улаживать что-то на своем синем форменном мундире.

– Может, я пройду в цех,с технологами поговорю.

– Пропуск.

– Ты же меня знаешь.

– Поэтому и не пущу.

Надо было развернуться и уйти, но запах растравлял внутреннее беспокойство. Михаил решил идти в управление и найти там ответственного за технику безопасности. Уже выходя из будки вахтера, он увидел, что усатый кому-то звонит. А на расстоянии в полсотни шагов он увидел, что навстречу ему едет уазик-«буханка» с надписью на борту «Техконтроль». Машина остановилась у проходной будки, из нее вышли четверо: трое мужчин с деревянными сундучками в руках и женщина налегке.

Они прошли в цех, возможно, призванные для замеров усатым вахтером.

Михаил решил все-таки добраться до техники безопасности в конторе и прибавил шагу.

Через пять минут он уже рассказал о своих тревогах начальнику отдела, полному рыхлому человеку, который понимающе кивнул.

– Да, молодой человек, есть такое дело. У нас скачок электричества был, отсюда давление в прессах герметизации упало. Но сейчас на подстанцию электриков направили, они включат резерв. Так что все под контролем. Идите работайте.

Михаил знал, что на сегодняшнюю смену у них была изработана тарная доска, и не спеша отправился в свой цех. Это его спасло.

Он не успел дойти от конторы до главной аллеи завода, от которой отходили въезды в цеха, когда раздался взрыв. Сила его была такова, что в первый миг он и не понял, что это взрыв. Качнулся воздух, и в тот же момент дорогу под ногами наклонило так, что Пиднель покатился кубарем. Над головой промчался, осыпаясь песком и камнями, кусок кирпичной кладки. Пластина шифера, пролетая, полоснула острым краем по ногам и накрыла голову. Потом проступили звуки: звон стекол, треск разрывов и гул пламени, ровный и сильный, как выброс реактивного самолета на взлете. А чуть позже – вой пожарных сирен и человеческие голоса.

***

– Ну что, и в этом взрыве ты виноват? – спросила с радостной улыбкой Роксана, когда увидела: Михаил не разделяет ее радости по поводу того, что остался жив. Более того – ничего, кроме ранки на ноге, на голени.

– Я тебе говорил: в цехе дежурит один технолог, плюс охранник. Если бы взорвалось без моей дурацкой тревоги – погибли бы двое. А так погибло девять человек. Девять человек. Четверо – технадзор, трое электриков. И технолог с охранником.

Роксане нечего было ответить на это. Она решила, что все забудется, но мало что к тому располагало. Каждый день Михаил ходил на работу, где настоящей работы не было, зато начала работать целая госкомиссия по расследованию причин аварии, так что допрашивали всех подряд. Кроме Михаила.

– Мне объявили благодарность за сигнал, – сообщил Михаил как-то со зловещей улыбкой, – за бздительность.

– Ну и что? – воскликнула Роксана, которой надоело Мишино молчание, отсутствующий вид и тяжелые вздохи ночью в супружеской постели.

– Ничего. Обещают вот-вот на волю. Заслужил.

– Заслужил. Ты вспомни – за что тебя посадили!

– За что они меня посадили, за то другие заплатили. Другие. Ясно?

Как случалось с другими, увы, случилось и с Роксаной: он стремился к лучшему для них, а все их счастье только расстраивалось. Он хотел предупредить, что и для нее есть опасность в жизни с ним. А она убедилась в другом: он просто слабак.

Да все складывается просто прекрасно: свобода рядом, он остался цел и невредим в таких ужасах! Его родители ждут их в Европе, они выбрались, наконец, в свободный мир и, кажется, устроились там.

А главное – они ждут ребенка! И что, как не это, должно в первую очередь радовать его или заботить? До сих пор она ощущала, как он сильно и страстно ведет ее в танце, начавшемся на школьном концерте. А теперь, когда ей и самой трудно двигаться, она должна не просто вести его в этом танце, а еще и поддерживать.

Да и оставался ли танец? Музыки она, по крайней мере, не слышала.

В конце мая, под неумолчные трели соловьев в парке при роддоме, Роксану положили рожать, Михаил провожал ее до приемного покоя. Вернулся в общежитие, попытался смотреть телевизор, но когда понял, что смысл видимого и слышимого не доходит до него, он снова пришел к роддому. Он постоял под окнами с приклеенными с внутренней стороны крупными цифрами номеров палат. Они знали, что будет мальчик, все к этому было готово, включая имя – Сеня, Семен. И Михаил говорил негромко:

– Ну, Сеня, давай по-спортивному, вылезай.

Пошел дождь, Михаил промок и зашел в комнату, где посетители встречались с молодыми мамами. Сначала там сидело двое парней, вчитывавшихся в объявление: «Алкоголь не принимается» и подпись ниже: «натощак». Потом, видимо, закончился ужин или какое-то другое действо по распорядку, и женщины начали появляться. Пиднель следил в открытую дверь – не утих ли дождь, слушал вполуха милование молодых родителей. А потом женщина сказала:

– Знаешь, сегодня девчонка поступила, то ли кореянка, то ли кто. И сразу в родовое повели. Так вот, мертвого мальчика родила. Представляешь?

Михаил обернулся к говорившей. Она замолчала и посмотрела на него.

– Мертвого?

– У него был врожденный порок. Волчья пасть. И он водой захлебнулся, когда выходил. Так говорят.

Михаил встал и вышел под дождь. Он не знал, что он сможет сказать Роксане, как ее утешить. Он не знал, как жить дальше. Но он хотел видеть ее сейчас, немедленно. Он вошел в приемный покой и ударил в дверь дежурной сестры кулаком. Часы приема кончились. Он постучал еще и еще, крикнул: «Откройте!» Михаил бил в дверь, пока фанерный лист не отвалился, и он шагнул в проем. Навстречу ему кинулась дородная дама в белом халате, он оттолкнул ее и пошел к лестнице на второй этаж. Там тоже было закрыто. Он разбил стеклянную дверь. Он кричал:

– Волчья пасть! Волчья пасть!

Вскоре появились милиционеры, его увезли в сизо и через месяц вернули на зону. Больше Роксана к нему на свидание не приезжала.

Роксана Мнвинду.

Вещий баян.

Сверхспособности Ивана Мнвинду не могли не отразиться на задатках его дочери. Правда, из сферы ментальной они перенеслись в область, от ментов далекую.

В школе Роксана долгое время вообще едва переползала из класса в класс, потому что не отвечала ни на один вопрос ни по одному поводу, заданный ей в классе. При этом письменные работы показывали, что она хорошо или вполне сносно ориентируется в предмете. Пришлось маме, Римме Владимировне, договариваться с учителями о том, чтобы ее девочку расспрашивали отдельно, после уроков, с глазу на глаз. Выяснилось, что Роксана чаще знает больше программы, или, если быть точнее, чувствует больше программы. Про закон Фарадея она, в частности, сообщала, что за буквенными сообщениями стоят имена его возлюбленных, каждая из которых сыграла свою роль в том, что Фарадей пришел к открытию. Решения сложных уравнений сопровождались привязкой чисел и знаков к конкретным предметам: квадратный корень 16 тысяч листьев баобаба…

Что уж говорить про историю или русский язык? Они излагались с роскошными подробностями, которые летописи и правила не знали в силу, видимо, ограниченности бумаги и других носителей информации.

Римма Владимировна, окруженная экзотикой так плотно, что ей становилось по временам тревожно, как конкистадору на острове Куба, изо всех сил старалась составить быт по принципу «как у людей», поэтому в третьем классе она отдала Роксану в музыкальную школу на баян.

Отец не возражал: он считал, что не лишнее в жизни только то, что человек может носить с собой. Баян или скрипку носить можно, рояль или контрабас – нет, поэтому баян его дочери подходит.

Тоненькую смуглую Оксану (Римма сократила имя до более привычного звучания, прочь, Дефо!)7, предпочитавшую ставить правую ногу на скамеечку и на нее водружать тяжелый баян, часто выставляли на отчетных концертах для сольного номера. Обряженная в костюм с русскими мотивами, она выглядела, с одной стороны, нелепо, с другой – эротично. С первой стороны – для преподавателей-женщин и подруг, с другой – для мужчин всех возрастов.

Она скучала за баяном только до того момента, когда открыла, что ее пальцам доступна музыка за пределами сборников этюдов и переработок русских народных песен. Ее нечаянно заголявшаяся на официальных концертах нога была предвестием того, что вслед за «Утушка ты моя луговая» во всякий момент может последовать импровизация в совершенно другом, непрограммном ритме. Всякую свободную минуту Роксана отдавала этой импровизации, чем вызывала неудовольствие педагога Ивана Карловича: «Играй гаммы, Мнвинду, потом они лягут в любую твою импровизацию!»

Вариации, или, если быть точным, коверканья каких-то известных мелодий – от русских народных до популярных телевизионных – доставляли Роксане особое наслаждение именно во время ее прилюдных выступлений. Все пять лет ее занятий в музшколе – пока ей не исполнилось четырнадцать – включения ее номера в концерт требовали папы, а мамы всегда возражали.

На отчетных концертах, кстати, выступали не только музыканты – тогда размах набирали школы искусств, в которых были и танцоры, и художники, и чтецы.

В танцорах и чтецах пристрастия мам и пап менялись местами: мускулистые, гендерно очерченные и вместе с тем напомаженные исполнители фрагментов «Жизели» и «Лебединого озера» очень нравились возрастным дамам, но раздражали мужчин. Причем учащиеся по выбору могли бы танцевать и из «Жизни за царя» или «Бахчисарайского ф.», в широких шароварах и свободных рубашках, но мальчики подбирали балетные отрывки, где обтягивающие панталоны были неизбежны. Особенно отчаянный прыгун Миша Пиднель вообще утверждал, что однажды выходил на сцену совсем без трико, обмазав ноги и все остальное слоем грима. Этому не верили.

Как писал Жюль Ренар: «Жизнь была бы очень яркой штукой, если бы в ней не было так много однообразных повторов». Конечно, Роксана и Миша не могли не встретиться. Михаил был по-своему выдающейся личностью школы, причем не за балетные заслуги. Он был обречен на многостороннее развитие и своими родителями, и самим собой, от его энергии, как говорил его папа, можно было аккумуляторы заряжать. Папа знал, что говорил: главный энергетик завода, изготавливающего оборудование для ПВО, как-никак. Очень папу Иосифа выводили из себя звучавшие тут и там расссуждения специалистов про «энергетику» сына: «Энергия, – говорил он репетитору английского, – энергетика – это область знания, отрасль промышленности, у моего Миши не видно никакой промышленности!» После каждоневного занятия в «балетке» папа отвозил Мишу на автомобиле в спортивную школу, где он занимался бадминтоном, через три часа, когда народ попроще усаживался смотреть «Спокойной ночи, малыши», Иосиф доставлял сына на курсы «Английский язык через действие».

И это было ежедневное расписание, к которому обязывала сама жизнь: Миша был гением движения, и это понимал каждый, кто имел с ним дело. Еще в четыре Мишиных года родители, сидя на берегу реки на семейном пикничке, разом увидели, как их сын гоняется за бабочкой: в точности повторяя маленькой ручкой сложную линию ее полета, в каждом из изломов ее движения он успевал ухватить ее и не прижать, не раздавить, а снова открыть ладонь и снова выпустить желтое трепыхание в воздух.

– Ты сможешь так? – спросил Иосиф Мару.

– Так никто не сможет, – ответила она.

Потом вспомнилось: Миша сразу поехал на двухколесном велосипеде, сразу начал плавать, с первой попытки жонглировал мячом любого размера ногами и головой и попеременно.

Иосиф показывал сына тренеру-футболисту, он говорил: давай его срочно к нам, показывал гимнастам – то же самое. Хотели получить Мишу к себе и теннисисты, и прыгуны с шестом и без, в длину и высоту. Несмотря на то, что двигательная гениальность мальчика была заметна только специалистам и родителям, Иосиф и Мара поняли, что настал черед их рассудительности и мудрости, и, с месяц подумав, решили, что балет – это наиболее перспективно в плане профессии, бадминтон – то, что наименее мешает балету, а язык, в котором запоминание сочетается с физическими упражнениями, – это то, что разовьет и память и мышление мальчика.

Миша хотел обозначить свое внимание к Оксанке первым: он мог с десятого ряда зрительного зала попасть теннисным мячом ей, стоящей на сцене, в лоб. Было бы не больно, звонко и смешно. Но не ей. Он мог бы поднять ее на руки и вынести к краю сцены на руках после того, как объявили ее выступление. Он не знал, что потом: он поставил ее на ноги и что? Ушел? Остался и встал по стойке «смирно»?

Константин Жнец.

Морденизация технологий.

Несмотря на то, что в своей жизни Жнец имел серьезную привязанность не более чем к трем женщинам – не сразу, а последовательно, – любая из них, помнилось, подводила к тому, чтобы он сказал: давай будем жить вместе. Как они этого добивались – понять невозможно. Понятно, что появлению пузырьков шампанского из горлышка бутылки предшествует открывание пробки, хлопок, дымок. Но никак не наоборот.

И вот в случае с Роксаной не было откручивания проволок на пробке, открывания бутылки. Не чувствовалось ничего такого, за чем должно было произойти неминуемое повторение пройденного. Неизбежного. И пузыриться Жнецу насчет какой-то совместной жизни с Роксаной было напрасно. В знакомстве с Роксаной было много случайного, а значит, полного символов, иных значений.

Они со Снарядом возвращались со строящегося Толиного дома, в котором проектировщики сделали много такого, что строителям было непросто реализовать, хотя Жнец считал, что его работа уже закончена. Жарким летним полднем они въехали в город из предместья, сопровождаемые раскатами грома, сверканием молний, перемещениями густого воздуха, влетавшими в открытые окна большой всепроходимой машины Снаряда. Еще до того как хлынул дождь, Жнец, сидевший на сиденье сзади, увидел, как из ворот парка на тротуар выходит высокая девушка с длинными темными волосами, в светлом платье и идет в направлении движения машины Снаряда. Снаряд замедлил ход перед «зеброй» у парка, и тут хлынул дождь. Он был настолько сильным, что девушка, на которую смотрел Жнец, в момент стала мокрой, платье подчеркнуло ее тело, и стало видно, как красиво она сложена: от красивого затылка до лодыжек было в ней что-то от лианы – тонкое и сильное. Тут ее увидел и Толя и присвистнул:

– Телка-то голая, смотри, Костян!

– Останови, – тронул за плечо Снаряда Жнец, – посадим.

Жнец выпрыгнул из остановившейся машины, в момент промок, даже ноги в туфлях мокрыми стали, и оказался точно у нее на пути. Его вид исключал заигрывания.

– Садитесь, подвезем.

Она и не думала раздумывать.

– Спасибо.

Она села рядом с Жнецом к неудовольствию Толи.

– Ну, Костян, как машиной рулить, так я, а как красоту разглядывать – так ты.

– А куда вам? – спросил Жнец у девушки.

– Стадион. Далеко? – спросила она, вглядываясь в Снаряда.

– Да все дороги наши! – отважно заявил Снаряд и подмигнул пассажирке. – Вот сейчас, смотри, мимо городового проедем, а он нам честь отдаст.

И точно, дежуривший у патрульной машины милиционер козырнул их проезжавшей мимо машине.

– Вы, наверное, из органов? – понижая голос, спросила девушка.

– Мы все из органов, причем из одних, детородных, – засмеялся Снаряд.

– Он не милиционер, – испытывая неудобство за вдруг взыгравшего Снаряда, успокоил девушку Жнец.

– Вы наоборот, я поняла, – с улыбкой ответила девушка. – Вы Костя, а вы?

– Я – Снаряд. Заметно?

– Заметно.

– Нет, по серьезу, слышала что-нибудь о таком?

– Нет, по серьезу не слышала. Я вообще не по серьезу.

– Да не пугай ты девушку, лучше спроси, как зовут.

– Как зовут девушку?

– Роксана.

– Оксана в стиле рок!

– В стиле соул, скорее.

Так они ехали довольно долгий путь с одного конца города на другой. Говорил по преимуществу Снаряд, к большой радости Жнеца, потому что разглядывать их попутчицу со стороны было куда комфортнее, чем смотреть ей в глаза, скрывать смущение, пытаться что-то интересное сказать – в общем, обнаруживать, что она ему нравится.

Платье ее высохло, снова скрыло будто случайно открытое, приобрели легкую воздушность высыхающие волосы, слегка размытый дождем грим вокруг глаз оттенял зеленые зрачки, губы, свободные от помады, вели себя живо и ярко.

– Здесь прямо, прямо, налево во двор, осторожно, бордюр торчит высоко, – у стадиона Роксана стала сосредоточенной, будто сама была за рулем.

– А ты, по ходу, водишь машину? – спросил Толя, когда они остановились на указанном ею месте.

– Да. Вот и она стоит, – показала Роксана на ярко-розовый «пежо» на тротуаре.

Жнец вышел из машины, Снаряд остался сидеть – особенность его телосложения состояла в том, что, когда он сидел, он был самым высоким, когда вставал – самым низеньким. Он это знал и, желая произвести на новую знакомую приятное впечатление, остался на переднем сиденье. Этому вторил его бесконечный монолог о своем могуществе: во время всего пути он «пел карасем», как он это называл.

– А почему же пешком? Таким красавицам опасно ходить по улицам, уж поверьте мне, – заметил Нарядов.

– Мне страховку надо менять. Как раз туда и ходила.

– Ну-у, обращайся, мы пацаны шустрые, сделаем без ходьбы, да, Костян?

– Спасибо, – искренне обрадовалась девушка, – я возьму телефон.

Вспорхнули визитки, Роксана улыбнулась каждому в отдельности.

– У меня визитки нет. Но заходите в гости. Подъезд этот, квартира 13, легко запомнить. Я буду рада, честно.

Она была рада. Правда, теперь-то уже Жнецу понятно, что не оттого, что полюбила она его светлой и чистой любовью. Через день он увидел ее ярко-розовую машину с мягким верхом на перекрестке, где ее остановил регулировщик. Роксана вышла из машины, включив аварийки, закрыла дверь и, оставив машину прямо посреди дороги, зашагала в сторону от милиционера. Через минуту она стояла на обочине и голосовала. Жнец, несмотря на сложность маневра, в минуту оказался рядом.

Она не ожидала, что первой остановившейся машиной будет управлять ее новый знакомый.

– Ну, теперь я точно должна напоить вас чаем. Или кофе, – сказала она, садясь в машину.

Косте понравился весь каскад движений – от ее выхода из низкорослой машины, проходки поперек улицы с независимо поднятой головой и заканчивая тем, как она садилась в его машину: посещение началось с ноги, за которой придвинулось красиво обтянутое юбкой бедро, потом плечо и только потом лицо, уже обращенное к нему широкой белозубой улыбкой.

– А что будет с вашей машиной?

– А ничего. Привезут на эвакуаторе. Их стоянка рядом с домом. Зато этот козел не будет больше останавливать. Сейчас ему моя машинка как заноза.

– Он запомнит?

– Он в третий раз меня останавливает.

Жнец вспомнил, как она выходит из машины, и понял дорожного постового.

Они поднялись в квартиру.

– Мой муж выбирал квартиру с видом на стадион, – сказала Роксана, когда они вошли в квартиру. – Обувь не снимать до самой ванной! Муж любит смотреть соревнования, сидя на балконе и попивая чаек с ежевичным вареньем.

Она прошла в кухню, а Жнец – в гостиную, где, кроме дивана и завешанных спортивными афишами и сандаловыми барельефами Будды стен, не было никаких предметов – телевизора, например, или книг, если не считать стопу иностранных журналов на медицинские темы, лежащих прямо на полу у дивана. Жнец полистал их и понял, что посвящены они косметологии, причем встречались и объявления на русском языке.

Клиника хирургии лица «Афродита» виньетку современную

Все виды лечения и анатомической реконструкции лица.

Исправление врожденных и приобретенных пороков лица и черепа.

Условия предварительного собеседования: http://[e-mail]

А самым интересным в комнате был баян, стоявший на красивой резной тумбе, крашенной в китайском стиле в черный и алый цвета. Баян тоже – явно старый, большой, какой-то даже важный, со множеством причудливо выложенных цветных кнопок, многослойным фасадом и углами мехов цвета слоновой кости.