Тень ивы

Вдобавок ко всему мастерскую, служившую кухней, столовой и спальней одновременно, одолели полчища тараканов. Однажды среди ночи он услышал дичайший женский крик – в ухо какой-то безвестной модели, спавшей на шкуре буйвола на полу, заполз таракан и причинял ей острую боль. Девушка орала, не смолкая, так долго и так надрывно, что проснулась вся общага. Числящиеся рабочими начали ломиться в двери, и в силу того, что в мастерской с открытыми дверями ждали скорую, псевдопролетарии проникли в помещение. Здесь Жнец впервые в массовой концентрации услышал имевшиеся к нему претензии: по поводу громкой музыки, по поводу сигнализации на машинах под окнами, проституток, которые тоже мешали жить, а уж недопитые бутылки с виски и коньяком, то тут, то там стоявшие в мастерской, вызвали у пришедших особенное ожесточение. Свидетелями тому, а отчасти и пострадавшими, стали все гости этой ночи. Пострадавшими потому, что возразившему было режиссеру театра «21» Крониду Аркадьеву тут же заехал по физиономии стоявший рядом пенсионер из числа вечно настроенных на атаку. Крик манекенщицы, нападки соседей, нецензурные ответы творческой молодежи – все прекратилось, только когда пострадавшую увезли.

Все прекратилось в прямом смысле через несколько дней – ЖРЭУ вынесло постановление о признании помещения непригодным для эксплуатации ввиду необходимости санобработки.

Михаил Пиднель.

Да ты, дядя, отъехал!

Михаилу Пиднелю в то выпускное лето было не до какого-то дурацкого следствия по дурацкому заявлению: в марте их семья получила разрешение властей Федеративной Германии на въезд для постоянного жительства, шла уже заключительная часть сборов. Ему, как и родителям, уже некогда было мечтать о красивой и богатой стране, как это было еще год назад. Всем хватало забот: отец занимался оформлением документов, сложным пересчетом накоплений, которые можно было вывезти, мать обзванивала знакомых, редакции газет и радио, – шла нелегкая продажа их трехкомнатной квартиры, мебели, одежды, хозяйственной утвари, Михаил паковал книги, картины, аппаратуру, альбомы с фотографиями, прочий домашний архив, укладывал все это в штабеля в коридоре. Отец появлялся на минуту, чтобы выпить кофе и сообщить последние новости:

– Визовики показывали мою подпись в приказе о нераспространении гостайны! Ты представляешь, Мара, Горбачев пускает Америку на наши ракетные установки, а у этих все еще гостайны!

– Они не имеют права, Иосиф! Это незаконно.

– Я так и заявил.

– А они?

– Согласились. Все у меня в кармане.

Вечером родители уезжали на железнодорожную станцию, где отмечались каждую ночь в очереди на контейнер, в который предполагалось загрузить все наиболее ценное – то, что паковал Михаил.

В это время к нему приходила Роксана, и он понимал, почему перестал мечтать о городке под названием Обершонау, где скоро будет жить их семья. Неважно, что Роксана вскоре может отправиться к ним. Само это «вскоре» пугало. Он укладывал бумаги, ездил в отделение полиции, в школу, в студию, но все это время имело смысл только как начало ночи, когда к нему придет Роксана. Невозможно было бы ничем заниматься, если бы не было этой ночи, ничего не имело смысла, если бы все не заканчивалось ночью, когда он снова мог обнять Роксану. Он гасил во всей квартире свет, включал магнитофончик, который оставался в СССР, кассету, которая тоже оставалась, и смотрел из темноты на подъезд, к которому она подходила.

«She would never say –

Where she came from…»6

Песня оставалась тоже, причем давно.

Он распахивал дверь перед самым движением ее руки в сторону дверной ручки и уже брал ее за руку, потом подхватывал на руки, делал круг по комнате. Не опуская ее на пол, он раздевал ее, причем она не заботилась о сложности исполнения этой операции, а вела свою тему: могла, например, обхватить его ногами и не разлеплять их или поймать его пальцы и целовать их. И дальше, когда она оставалась голой, он продолжал держать ее на руках, и именно так, надевая ее на себя, он вел этот танец к совместному пению. Они пели, возможно, и немузыкально, но искренне. Так, наверное, пели какие-то пещерные жители, когда не существовало языка, а танец, пение и разговор по душам являли собой одно действие.

Как можно было уехать и лишиться этого на день, на два, на месяц?

Они оба – и Роксана и Михаил – предпочитали считать так, как многие люди: несет с горизонта тучу, она неотвратима, но ведь она может пройти мимо. Стоит ли рассматривать вариант с ураганом, если и дождя может не быть?

Приговор суда действительно был решением, но совершенно иным. Не ураган над землей, а сама Земля ушла в бесконечность галактики, и Михаил с Роксаной оказались в безвоздушном пространстве, в черной непроглядной невесомости. Не лучшим было состояние родителей Михаила: когда судья произнес слова о взятии подсудимого под стражу в зале суда, Иосиф Моисеевич, оказавшийся в суде из любопытства, вскочил с места и закричал:

– Вы что, с ума сошли? Прекратите это немедленно!

Но тут же сел и прошептал:

– Пиздец, вот, дядя, и отьехали.

Активность по сборам перенаправилась в русло обжалования приговора. Но все работало против Михаила. То, что не было сделано до суда: характеристики с места учебы, грамоты за участие в фестивалях и конкурсах, спортивные медали и удостоверения, справки о «положительности родителей», – словом, вся эта бумажная дрянь для апелляции не имела никакого значения. Иосиф с удивлением узнал, что он, еще полгода назад влиятельный человек со множеством связей, не может найти более или менее грамотного юриста для ходатайств и контактов с судебными работниками. Он позвонил в столицу, в главк, где руководитель, замминистра, был знаком с самыми высокими начальниками в правоохранительных органах. При этом замминистра Копцов не однажды предлагал свою помощь в личных вопросах. Он представился секретарю, его соединили.

– Это который Пиднель? Перебежчик? Что ты еще хочешь выведать? – прогромыхало в трубке и длинные гудки.

Местные руководители, с которыми он, бывало, как депутат райсовета сидел в президиумах, вообще отказывались с ним разговаривать, не то что встречаться. Да и председатель горсуда, к которому он записался на прием, тоже выразился ясно:

– Вы человек, отказавшийся от своей Родины. А хотите, чтобы она проявила к вам снисхождение. Значит, для чего-то она все-таки вам пригодилась?

Постепенно ему стал ясен смысл этого приговора, который был, по существу, приговором ему, а не его сыну. Он боялся сказать об этом жене, но Мара, спасавшаяся от отчаяния в водке, к тому же в те времена чрезвычайно некачественной, поняла это после того, как в обжаловании приговора им отказали.

– Видишь, дорогой, они опять решили за нас, где нам жить.

Они обнялись и разрыдались, поливая слезами плечи друг друга.

Уже на следующее утро Мара отправилась в управление юстиции, узнавать, куда направили их Михаила, и увидела у дверей знакомую смуглую фигуру. Взглянув в спокойные глаза Роксаны, сдержанно поздоровавшейся с мамой ее возлюбленного, Мара поняла, что в этой хрупкой девочке живет огромная сила, которой так не хватает ей. Эта сила убеждала в том, что все, что происходит, не должно мешать главному, что живет в них и что только и важно для Михаила. Любовь к нему. С этого момента Мара и Роксана, не сговариваясь, сообщали друг другу важное, что касалось Михаила. Иногда ездили вместе, иногда порознь в колонию к Михаилу. Сначала – в очень близко расположенную, для несовершеннолетних, через четыре месяца, когда ему исполнилось 18 и его перевели во взрослую, – в соседнюю область.

Михаил Пиднель.

Светлый темный ангел.

В зоне для несовершеннолетних – «малолетке» – Михаил жил непросто, в постоянной готовности к нападению со стороны группы местных блатных и прежде всего – верховодящего там жесткого паренька по кличке Чужар. Это была не взрослая зона с ее вполне просчитываемыми порядками, повторяющими, пусть очень криво, товарно-денежные отношения воли. Здесь невозможно было обеспечивать свой покой следованием каким-то правилам.

Началось за самым первым завтраком, когда какой-то малорослый прыщавый пацанчик под пристальным взглядом Чужара локтем зацепил плошку с кашей, стоявшую перед Михаилом, и она полетела на него. У самого края стола Михаил поймал ее в фазе, близкой к опрокидыванию. Хлебать кашу после этого он не стал – и так не очень хотелось. Заметил, что начавшие было гоготать пацаны остановились, а Чужар, смуглый коренастый парень с горящими черными глазами, заиграл желваками.

Той же ночью его попытались остановить в проходе между койками два пацана – один справа, повыше, покрепче, в рабочей робе, второй, слева – белобрысый, поменьше, похудее, голый по пояс, украшенный наколкой, изображающей осьминога, глаза которого приходились на соски, а щупальца вились от шеи к пупку и ниже. Он сказал, улыбаясь:

– Прописывать тебя будем, фраер. Паспорт показывай.

Не дождавшись ответа, спрутоносец протянул руку к Михаилу и крикнул:

– Снимай штаны, падла!

Михаил отступил от прохода, но слева в лицо ему летел кулак второго, спасаясь от которого он присел. Получилось, что рука рослого, совершив мах в воздухе, пришлась точно по носу татуированного. В свою очередь тот, не теряя координации, попытался достать Михаила ногой снизу, на что Михаил шатнулся спиной к высокому, так что ботинок ударил высокого по ноге.

«Главное не давать себя схватить», – подумал Михаил, но в эту же минуту удар высокого, просвистев снова мимо Мишиного лица, очень хлестко пришелся по горлу белобрысого. Он упал на пол в проходе, тяжело хрипя.

Высокий, совершив еще несколько ударов, не достигших цели, выскочил из прохода и стал обходить Михаила, как лесоруб дерево перед тем, как его свалить.

– Хули сидите, хватай его сзади! – крикнул он парням, со своих коек наблюдавшим за боем.

– Не ори, Вача, – коротко сказал ему стоявший в соседнем проходе Чужар, все тот же цыганистый крепыш, – мента накличешь.

После этого Чужар лег на кровать и закрыл глаза. В этот день и впредь эта поза предводителя означала, что можно гасить свет. Как только свет был погашен, явился дежурный воспитатель. Вообще, главное профкачество воспитателя в малолетке, как понял вскоре Михаил, – появляться тогда, когда заключенные – воспитанники по-тамошнему – провели воспитательные действия по отношению друг к другу самостоятельно.

Воспитатель прошел между рядами кроватей, куда-то пристально заглядывая, и, проговорив констатирующим голосом: «Отбились», ушел в коридор и далее. Михаил понял, что спать в эту ночь не придется: заснешь сам – разбудят. И все-таки задремал на самой границе тьмы и света. В утренних сумерках на него накинулись со всех сторон, в том числе и с верхней над ним кровати. Он успел выбить верхнюю раму кровати ногой, отчего она вместе с теми, кто на ней готовился к атаке, повалилась на нижний ярус. Он оказался защищенным от острых углов упавшего железного остова с торчащими распорами и пружинами сетки телами нападавших на него. Эти двое пацанов, пытавшихся попасть кулаками в его лицо, пострадали от металлических углов, утяжеленных двумя другими телами, так неожиданно и так болезненно, что Михаил оглох от мощного воя, который издали сразу с двух сторон нападавшие пацаны прямо ему в уши.

Скоро явился дежурный воспитатель с заспанным лицом, бросился к придавленным.

– Нарушаете! Ягель! Морковников! Ну-ка, Клеторук, возьми эту железу! Вы-то, демоны, слезьте, – он с вывертом ухватил за майку парня, оказавшегося на сетке сверху, и потянул его на себя.

Когда раму отставили в сторону и нападавшие пацаны, держась за ушибленные места: один за голову, другой – за плечо, поднялись, воспитатель-капитан заорал особенно сильно.

– А кто повредил? Кто шконку развалил? Я вас спрашиваю, демоны!

– Он, – по-простому показал на поднявшегося Михаила парень с ушибленной головой.

– Новенький! Как тебя? Пендаль, бля! Вот тебе и Пендаль! В изолятор, на трое суток, – капитан ткнул Михаила пальцем в грудь, подзывая к себе другой рукой охранников.

Пацаны одобрительно загудели, беззвучно оскалился Чужар.

Когда Михаил с провожатыми скрылся в дверях, Чужар подскочил к неудачливым нападавшим, ударил своей головой в лицо сначала одного, а потом, когда тот упал, разбрызгивая хлынувшую из носа кровь, ринулся к другому. Парень упал на колени.

Будто замахнувшись ногой, Чужар остановил ногу у самого лица парня.

– Вот так, Коряба. Палец на ноге соси, урод.

Тот, кого он назвал Корябой, закрыв глаза, обхватил губами большой палец на ноге Чужара. Стоять на одной ноге Чужару было неудобно, поэтому акт унижения не длился долго.

– Вас всех самих прописывать надо, уроды, кием в жопу, – сказал Чужар, становясь на обе ноги, после чего оттолкнул Корябу ногой в плечо и лег на спину на свою койку, сложив на груди руки.

Он, конечно, еще не понимал, во что он влип, избрав себе мишенью Михаила Пиднеля. Чужар попытался сразу по выходе Миши из изолятора лично его покалечить. Выбрана для этого была обычная футбольная игра, которая затевалась физкультурником каждый день перед отбоем. Обутый в ботинки сварщика, Чужар приблизился к Михаилу с намерением подпрыгнуть и приземлиться чугунной подошвой на носок его ноги. Но тот, играя просто в футбол, пробил с разворота по направленному ему мячу влет, и мяч с огромной скоростью врезался Чужару в мотню, по лагерной манере прикрытую лишь сатиновыми штанами. Чужар упал лицом вниз, сжимая отшибленную мошонку обеими руками и беззвучно хватая воздух ртом. Физкультурный организатор, испугавшись, вызвал фельдшера. Фельдшер и еще двое ребят не смогли расцепить руки Чужара, так и несли его с зеленым лицом до самого лазарета.

Михаил с трудом сдержался, чтобы не броситься с объяснениями к Чужару про то, что все это произошло ненамеренно. Хорошо, что не успел: стоявший рядом Коряба, почувствовавший вдруг в этом эпизоде неведомую силу Пиднеля и инстинктивно к ней потянувшийся, сказал:

– Хорошо, что ты поспешил – он бы тебе на хер железным ботинком ноги обломал. Сечешь подошвы?

Михаил увидел поджатые ноги смуглого тирана, обутые в поблескивающие металлическими подошвами массивные башмаки.

Следующим роковым шагом Чужара в первый же день после выписки из лазарета была попытка сварить Михаила в кипятке во время помывки в душе. Он решил отключить трубу, подававшую холодную воду в кабины, где оставался один Пиднель, а для того подпереть дверь в узкую душевую кабину снаружи.

Но вентиль, который перекрывал Чужар, оказался таким ветхим, что рассыпался от малого усилия, и мощнейшая струя холодной воды как из брандспойта в мгновение залила маленькую камеру технического узла, где находился Чужар. Дверь, открывавшаяся вовнутрь, образовала стенку кессона, в котором вода быстро достигла потолка. Чужар, не успевший добраться до двери, был притиснут к потолку и, судя по прерывистым крикам, начал захлебываться.

Пиднель, поначалу выскочивший из душевой не как, а ошпаренный, услышал в раздевалке доносящийся из смежной комнаты захлебывающийся крик. Вместе с пацанами из их отряда, уже одетыми, он навалился на дверь вентильной камеры. Не с первой попытки, а приложив в качестве снаряда лавку, они проломили дверь. Вода, хлынувшая в пролом, опрокинула их, но спасла жизнь нахлебавшемуся Чужару. Какое-то время Чужар лежал в знакомой всем позе: на спине с закрытыми глазами, но означала она что-то другое.

– Чего стоите? – спросил Михаил, уже продрогший на сквозняке зимней раздевалки. – Посмотрите хоть – дышит он? Ну, Горыныч, – крикнул он ближнему подручному Чужара, вообще не участвовавшему в проломе двери и потому оставшемуся в сухой одежде.

– А хули ему будет, – спокойно ответил Горыныч и зевнул.

То, что в пирамиде подчинений, существовавшей до появления в колонии этого Пендаля, что-то сломалось, в этот момент поняли все оказавшиеся здесь пацаны.

И хотя заклятые враги Чужара, кумовья-воспитатели, и тут оказались ему подмогой, скоро и они поняли: Чужара можно спасать от этого Пендаля и дальше, но надо ли? И потом – а с ними самими, а со всяким другим, кто нарывается на благообразного Пендаля, как быть? Готовиться к несчастным случаям, неожиданным травмам, а то, не приведи бог, к внезапной смерти? И как воспитывать, если не нарываться?

Короче, последний месяц до своего совершеннолетия Михаил провел в ежедневных свиданиях с Роксаной и родителями, сидении в библиотеке, лыжных прогулках, играх в спортзале.

Освобожденный от работы (а колония дружно собирала электрические выключатели) и даже от нежелательных контактов – Чужара за аварию в вентильной отправили в изолятор, – Михаил слишком расслабился и пришел во взрослую зону в благостном настроении.

В день прибытия во взрослую зону, когда Михаила отвели к его койке, к нему подошел седой мужчина представительного вида в очках и произнес:

– Я Соловьев, погоняло Композитор, хотел сообщить, что сегодня день рождения нашего старшего – Короче его величают, предлагается сдать по пятихатке.

– Откуда у меня деньги? – спросил Михаил.

– Можно потом отдать. За вас я рассчитаюсь или вот он, – Композитор показал на сидящего на ближайшей койке в задумчивой позе парня в боксерской майке.

– Сталин, одолжишь пацану?

Боксер кивнул.

– Да я его ни разу не видел, вашего именинника.

– Ты что, сука, поздравить старшего не хочешь?

– Хочу.

– Плати.

– Я предлагаю к столу именинника то, что со мной есть, – Михаил распахнул свой сидор, который передали через купленного охранника родители, – он и сам видел содержимое первый раз. Сухое молоко, сгущенка, галеты, тушенка, растворимый чай.

Композитор вывалил содержимое мешка на кровать. Выловил консервные банки, раздавил пакет с сухим молоком, взял порошок на палец, лизнул, сплюнул.

– Сигареты?

– Не курю.

– Кто тебя спрашивал? – взвизгнул Композитор. – Я спрашиваю сигареты! Ко вторнику готовь сигареты «Бонд», два блока.

Композитор, ловко управляясь со стопкой банок, пошел по проходу между кроватями, к дальнему углу спального барака. Очень длинного, так что не видно было, кому и что он там понес.

Оставшееся печенье пригодилось тем же днем, точнее ночью: Михаил его сгрыз с удовольствием, потому что в плошке с супом, поданным на ужин, обнаружил целую горсть шурупов, к тому же в обильной смазке.

Он аккуратно выловил шурупы и сложил их в карман робы, плошку от себя отодвинул.

– Без шурупов пустоват, навару мало, – объяснил Михаил соседям по столу, с вопросом в глазах наблюдавшими за его едой.

Ответы начались на следующее утро.

Еще до рассвета было слышно, как в дальнем углу, куда накануне унес добычу седой Соловьев, он же Композитор, тяжело упал какой-то человек. Потом раздался крик.

– Клюк дохнет, братва!

Кто-то вскочил, а кто-то прохрипел из угла:

– Чего там Клюк! Я и сам-то все потроха свои выблевал, до самых яиц.

И кто-то другой с истеричной заботой вскрикнул:

– Короче, да ты-то сам как?

– Давай за докторищем беги, а не баклань, – гнусаво промычали ему в ответ.

Доктор забрал в лазарет сразу пятерых, в том числе и Короче собственной персоной с подозрением то ли на тяжелую инфекцию, то ли на отравление. Остальным перед завтраком дали по столовой ложке древесного угля. Зеки, матерясь и плюясь, болезненно видя во всяком непривычном действии угрозу собственной мнимой чести, в основном отказывались от угля.

Михаил проглотил положенный уголь, но скоро выяснилось, что основной части простых зеков-работяг, среди которых оказался и Пиднель, ничего не угрожало. Пострадавшие были в числе избранных, полакомившихся накануне тушенкой и сгущенкой. Был день рождения, не было дня рождения, неважно, – был ботулизм. Причем отравление было настолько серьезным, что какой-то из главных бойцов Короче, Геринг, как его называли, был отправлен в областной город, в реанимацию, где через двое суток умер.

Не без тревоги ожидавший выхода из больнички всей своры зонных главарей, Михаил ходил на работу подсобником в цех деревообработки – основное производство колонии. Не без оснований, в той или иной степени в случившемся несчастье его считали виновным все отравившиеся, да и не только они. План у каждого был свой.

Многоопытный Короче, добравшийся до своего статуса авторитета именно потому, что сумел выжить назло многим, быстро умерил горячее желание своей рукой убить пацана-отравителя, владевшее им в первые дни болезни, горячечные и тревожные. Что-то подсказало ему, что с пареньком, у которого отняли консервы и ими же «заблындили», не все так просто. Он попросил разузнать, как «тянул срок» Пиднель на малолетке. То, что ему сообщили, убедило его: пацану делать худо не стоит, все возвращается бумерангом.

«Не смотри на его ангельскую видуху, – писал ему корешок в короткой маляве, – это черт его с понтом рядит, чтобы нас проверить».

Композитор по выходе из больницы тем не менее подбил напарника Михаила снять защитный кожух с циркулярной пилы, на которой они «распускали» сосновый кругляк на доски. Дальше все представлялось ему ерундой: оказавшийся в цехе в разгар рабочего дня Композитор, никогда прежде ни на одном рабочем месте не появлявшийся, споро зашел со спины к Михаилу и толкнул его в плечо так, что он налетел на диск пилы левым бедром.

Зубья пилы проехались по оттопыренному карману его робы, порвали ткань и разметали в разные стороны шурупы, которые лежали в кармане еще с первого Мишиного обеда. Один из шурупов отскочил напарнику Михаила в переносицу, отчего он прикрыл глаза рукой и наклонился к пиле, вонзившейся в тыльную сторону ладони. Композитору досталось несколько шурупов, прилетевших в шею и грудь, от которых он попытался увернуться, облокотился на станину пилы рукой, и рукав его куртки зацепили и дернули на себя зубья пилы так, что предплечье оказалось отрезанным по косой.

Седой, сдавленно хрипя, завалился на спину, взметнув на мгновение перед глазами Михаила белым бескровным срезом руки, который тут же, при падении тела, толчками начал выбрасывать струи темной крови.

Михаил, превозмогая ужас, бросился к потерявшему сознание Композитору-Седому-Соловьеву, но услышал крик своего сменщика:

– Пендаль, стой! Не подходи к нему! Я сам, – вытирая кровь с лица, иссеченного шурупами, парень перебежал через лоток циркулярки, бросился к лежащему Соловьеву и зажал рукой фонтанирующую культю.

– Давайте за врачом, хули встали! – заорал он на Михаила и других работяг, подтянувшихся к живодерной картине от других станков цеха.

Михаил побежал из цеха первым, так что было непонятно – то ли бежал от чувства вины, то ли хотел побыстрее позвать доктора или фельдшера. Зеки тем временем подняли Композитора на руки и понесли в сторону медпункта. Врач Алексей Федорович, оказавшийся на месте, засуетился, открыл операционную и позвал медбрата Аркадия. Тот возился в палате с застрявшим дольше других излечивающихся Короче.

Композитора привели в чувство за закрытыми дверями операционной комнаты. Спустя несколько минут в предбаннике лазарета, где еще оставался кто-то из доставивших пострадавшего, раздался вой вперемешку с матом – Композитор остался жив. Те, кто оставался в больнице или рядом, – а сюда подошли и мастера из вольнонаемных, – вздохнули с облегчением.

Так или иначе, в отсутствие главарей Михаил стал центром внимания. Не то чтобы на него смотрели, скорее наоборот – старались не смотреть.

Старший-Короче, когда ему подробно рассказали про беду с Композитором Седым, попросил одного из очевидцев – Жгута – подробно остановиться на том, как Михаил попытался кинуться помогать упавшему и как его остановил напарник.

– Кто был? – спросил он.

– Кунак. Из второго отряда.

– Ты смотри, короче, каких пацанов не замечаем.

– Да я тоже кровь ему хотел остановить.

– Да не в том дело, чувырло ты болотное. Он почуял, этот Кунак.

– Что почуял?

– Да то. Если бы Пендаль хоть дотронулся б до Седого, короче, кранты бы Седому.

– Почему?

Сам Короче не знал ответа, только знал, что от Михаила исходит опасность, и подивился, что какой-то мужик Кунак это сумел почувствовать. И спасти Композитора.

Хуже всего было в этой страшной истории, что Михаил стал винить себя за покалеченного Композитора. Ясно понимал, что тот хотел куда как худшего для него, что и народ на зоне это понимает, но трагедия поселила в его свободном до этих пор дыхании какой-то спазм. Комок в горле.

– Я как молекула водорода, добавленная к кислороду и водороду. Я превращаю воздух, облака в воду, в дождь, в слезы, – сказал он на свидании Роксане.

– А пусть держатся в стороне, – воскликнула она. – Тебе что, нужна их любовь, их понимание? Детей собираешься с ними крестить?

Это его не утешило, тем более он заметил, что не только зеки обходили его стороной.