Тень ивы

– Значит, по-прежнему благородный разбойник Роб Рой?

– Не знаю насчет благородства. Но думаю, что и видео это ничего не доказывает. Когда оно было сделано? Если до факта изнасилования, то одно другому не противоречит.

– Да-да. Если после изнасилования – тоже ничему не противоречит. Могло ей и понравиться. Тут дело не в этом. Что-то теперь мне и с тобой непонятно, Роб Рой. Сначала: не лезь в мою личную жизнь, потом – она, оказывается, и не личная. Я одно могу сказать, Миша: ты в этом деле не посторонний, как-то ты подхомутан к этому убийству. И полагаю, так, как обычно: стоишь в стороне, а вокруг тебя все потоки завихряются, камни летят, пули свистят.

– Вот, смотри, и Эльвира. Ты не возражаешь, если я пойду? Или еще что-то?

– Нет-нет. Не получается у нас с тобой откровенности.

– Нет, ты давай, ищи, вынюхивай, а не откровенности добивайся! Работай!

Эльвира, если это была она, подъехала к самым подошвам Пиднеля, вышла из машины и открыла перед ним заднюю дверь. Даже если бы она была мужчиной, то и тогда бы мужчиной непривлекательным. Монголоидное лицо с узкими близко посаженными глазами, маленький тонкогубый рот, широкий подбородок дополнялись атлетическим торсом. На Игоря взглянула сурово, слегка сощурив глаза.

«И от красавицы, видно, можно устать, раз он после Роксаны с явным трансвеститом сошелся» – решил, глядя вслед машине, увозившей спортсмена и спортсменку, Игорь.

Римма Косуля.

Упражнение на растяжку.

Никто больше Риммы Косули, врача физкультурного диспансера № 2, не мог знать, как много мотивов было для того, чтобы ее бывшего мужа Ивана Мнвинду убили.

Когда ей позвонили из полиции и попросили приехать на опознание тела по адресу: Николаевский проезд, 12, она почувствовала знакомое: холод сиротства и жар злорадства. Холод и жар. Как обычно, как в первые дни знакомства.

Он появился в их больнице так, что об этом узнали все и сразу. Диспансер располагался на двух этажах городского пятиэтажного дома, причем первый и основной этаж был подвальным: залы гимнастики, физиолечебница, залы свето– и грязевых ванн. Удобство инженерного проекта состояло в близости к канализационному каналу, лежащему прямо под их подвальным блоком. Неудобство этого решения – в близком соседстве с царством крыс, которые перегрызали электропроводку, обесточивая лечебницу прямо в разгар отпуска процедур, бегали поодиночке и в стаях по линолеумному полу, создавая шум постукиванием когтей, разгрызали без малейшего для себя вреда пакеты с запасами минеральной соли, а то и медикаментов более серьезных.

В тот день с утра не заладилось – была пятница, – и мать за завтраком спросила:

– Римма, какие планы на вечер?

Она ответила:

– Никаких.

– Ты запираешь себя в четырех стенах – неудивительно, что Ефим в конце концов отвернулся от тебя.

– И слава богу, – сказала Римма и хлопнула дверью.

Полумифический Ефим и не поворачивался, а был силой повернут к ней маминой подругой и его мамой Рахиль Шаевной, в результате чего они сходили вместе в кино. Инженер-конструктор из машиностроительного НИИ и врач-физкультурница, тяготящиеся собственными неясными – во всех смыслах – перспективами. Хорошо, что в кино не нужно разговаривать, и можно было разглядеть его профиль, будто исполняющий такое действие: нос нюхает верхнюю губу. Римму он не рассматривал.

Продолжилось в поликлинике: сразу убежал поставленный кофе, залил электроплитку, зачадило жареным, – естественно, ожил аппетит крыс, потому что когда она начала занятие с группой, вдруг заискрила розетка, в которую был включен проигрыватель, – ясно, не без участия крысиных зубов. Римма бросилась выдергивать вилку из розетки и получила удар током, от которого ее отбросило в сторону, и она упала на спину. Погас свет. Люди – по преимуществу женщины в возрасте и в теле – разом вскрикнули. Кто-то сказал: «Тренера убило!» И тут же завыл. Открылась дверь в темный коридор, раздался крик: «На помощь, тренера убило!»

Римма попыталась подняться, но, выставив руку для опоры, наткнулась на чей-то мягкий живот, услышала еще один вскрик, откинулась назад.

И тут над головами вспыхнула зажигалка, осветившая лицо невесть откуда взявшегося мужчины, смотрящего прямо на нее.

– Вставайте, – он протянул руку именно ей. Она поднялась, рука у него была сухая и сильная.

– Кажется, крысы проводку перегрызли, – сказала она незнакомцу. Бабы обступили их со всех сторон. Он не сразу ответил, также разглядывая ее, подсвечивая при этом.

– Крысы.

– Вы на занятия пришли? Как ваша фамилия?

– Моя фамилия Мнвинду. Пришел на работу.

– А-а. А кем вы работаете, не электриком?

– Могу. Но вам не электрик нужен. Вам я нужен.

Это было абсолютной правдой.

На следующий день он пришел уже в халате санитара на занятие в группе и, несмотря на ее бурные протесты, занял место на гимнастической скамье в углу и неотрывно наблюдал, как 45 минут оздоровительных упражнений она извивалась, гнулась и подпрыгивала. Еще через день он позвал ее из зала в коридор и показал в дальний угол коридора лечебницы: там словно большая перекрученная серая змея из тысячи крыс, посверкивая множеством вкраплений-глаз, ползла из откинутой крышки распредкоробки по стене, полу, дивану, подоконнику в приоткрытое окно – и не было этой темно-серой змее конца. Был слышен писк, ровный и звонкий перестук когтей.

– Они уходят совсем, – сказал Римме ее будущий муж и положил ей руку на плечо.

Она испытала тепло и холод. Холод восторга и тепло тошноты.

Константин Жнец.

Можешь нарисовать дождь?

Придумывание способа казни для своего обидчика в минуты боли – занятие, конечно, отвлекающее, но пока боль не слишком. Но кому желать казни? Он оказался здесь, в этом городе, в среде, с самого начала бесконечно благоприятной.

Начать с того, что, житель мегаполиса по рождению, Жнец совершенно не понимал стремления народных масс страны к остоличиванию, особенно в те годы, на которые пришлось его взросление. В конце 80-х еще недавно образцовые московские витрины пустели или заполнялись однообразными банками, например, горчицы, а улицы из-за частой, но удивительно однообразной смены вывесок напоминали воткрытую тасуемую шулером карточную колоду.

Беспокойство родителей во время поступления Жнеца в архитектурный по поводу его слабого рисунка оказалось напрасным – конкурса в тот год не было. Или, может быть, конкурс в пять человек на место никто конкурсом не считал.

Вообще, ничего прежним образом не считалось, ничего не было всерьез: главным было ниспровержение авторитетов, разгон застоявшейся крови. Герой тех дней седовласый коммунистический пастырь, разом отрекшийся от веры, которой служил всю жизнь, грудью прокладывал теперь дорогу всем нарушителям правил. Вирус декаданса, и так витающий под академическими сводами творческих вузов, поразил теперь не только студентов и студенток, но преподавателей, в том числе так называемых общих дисциплин. Преподаватель философии, например, приводил на лекции известного телеведущего-заклинателя, который молча транспортировал содержание лекций в головы студентов. На занятиях математикой огромная аудитория смотрела видеолекцию на экране небольшого телевизора. Походы в академические музеи по истории искусства заменили на созерцание живых фигур, исполняющих роли великих художников, или их персонажей, неизменно ободранных, местами заголенных, это являло собой новое неформальное искусство.

Мерилом профессионального успеха была своя линия, свой цвет, свое чувство композиции. Что как раз и не было для Жнеца, не отягощенного академическим образованием, – даже художественной школы не заканчивал, – какой-то проблемой.

Поэтому экстравагантные задания преподавателя по живописи Павла Ильича Скунсова типа: «Можешь нарисовать дождь?», песня тогда такая была, или: «Покажи его изнутри», выполнялись Жнецом без лишней смуты в душе.

К своим девятнадцати годам он все-таки был очень практичен в отношении к жизни: не верил, например, что вся эта кутерьма, якобы являющаяся ответом на обретенную свободу, – проявление демократии в учебном процессе. Так, он заметил, что гуру, сидящий на философии, принимает заказы на внеаудиторную сдачу экзамена за плату. Видеолекции в форме копий на кассетах – тоже торговая лавочка доцента, причем платить в валюте можно было в три раза дешевле официального курса, перфомансы голых сухопарых девушек – реклама частной сауны, а все вычурные задания преподавателей живописи продиктованы простым нежеланием работать: если можно не корпеть с каждым студентом над цветом и композицией – зачем корпеть?

Отчасти это было следствием столичного сознания, во всем видящим практический смысл. С малых лет Жнец был уверен, например, что праздник 8 Марта придумали азербайджанцы – торговцы цветами, а про комету, которую можно наблюдать в сумеречном городском небе, пишут газетчики, подкупленные бандой карманных воров. Одни смотрят, тычут пальцами в небо, вторые шарят по их карманам.

И когда в институте толпа сокурсников отправлялась в историко-парковые зоны на летучие выставки самых-самых независимых художников, чтобы и модные направления не проспать, и свое что-нибудь на продажу сделать, Жнец оставался в стороне. Он искал не столь уж обильные в то время объявления с приглашением на работу учеником или помощником в реставрационные мастерские: ему не хватало самых первых шагов в рисовальном и живописном деле. Так он напросился в бригаду, занимавшуюся реставрацией фресок Успенской церкви – старшей церкви Новогорского мужского монастыря, в которой работала Катя Румянцева, учившаяся на курс старше. Приметная среди богемных студенток своим видом: косынка, повязанная на самые глаза, пальто или платье чуть ли не до земли, она оcобенно ни с кем не дружила. Говорили, что она монахиня, что ей на занятия живописью дал благословение чуть ли не патриарх, но ясно было, что если по реставраторским делам к кому и обращаться, то точно к ней.

Перед последним экзаменом летней сессии Жнец дождался Катю у доски с расписанием экзаменов.

– Извини, я слышал, ты в мастерской реставраторов трудишься.

– Мастерская – это только называется, работа все больше на улице.

– А не нужен вам там человек на подмогу?

– Да справляемся.

– А я на самое тяжелое, таскать, поднимать.

– Такое вроде есть. Но там тяжело.

– Ты можешь поговорить со старшим?

– Поговорю.

– А телефон у тебя есть?

– Нет.

– Запиши мой.

– Нет. Лучше так. Я завтра часам к 12 дня оставлю записку у вахтера, а ты после этого придешь, прочитаешь. Если Ничегов, это реставратор, тебя возьмет, то завтра в ночь – поезд.

Ничегов взял. И хотя впоследствии ни особых претензий, ни одобрений Жнец от него не слышал, знал: знаменитый художник ни его, ни его работ терпеть не может. Интонация всего одного разговора многое прояснила.

Кроме Ничегова в бригаде работали еще два художника: Алексей и Слава, которые называли себя один альфрейщиком, другой столяром, и Катя, которую ставили и на стройку, и на столярку, и кашеварила она, и в вагончике, который во дворе церкви оставили реставраторам строители, подновлявшие фундамент и наружные стены, наводила порядок.

В церкви восстанавливали притвор, паруса храма, купол и барабан. Архитектура была очень неброской, обычный восьмерик на четверике, сферический купол, невесть когда крытый медью. Архетип 17 века, тихое отрицание глубинным богостроем елизаветинского рококо. А вот нутро было интересным и по строительному исполнению, и по росписи. Это было похоже на самого Ничегова и других его людей: снаружи они были сдержанны и молчаливы, но внутри доброжелательны и открыты.

Работа состояла по преимуществу в обследовании больших пространств росписи на предмет утрат, которых было, конечно, много, в том числе крупных, заметных с пола. Но краски вообще не фигурировали в работе этой группы. Изнурительное отмывание сначала мылом и беличьими флейцами, от которой они вытирались долыса. Просушка с многократным залезанием под своды и проверкой под линзой живописного свода. Потом еще одна промывка, раствором нашатырки. Просушка. Обследование с линзой. Кое-где, ниже, где полусферы нефов переходили к стенам, на одной из сторон престола Иеговы, на изображении Луки-тельца, где краска вздувалась по центру изображения. Там Ничегов сам сверлил тонкий ход, в который шприцем закачивал клей.

Ко второй неделе Жнец заскучал, тем более что перерывы в работе были приличные, а погоды не было совсем. О красках и живописи он пытался заикнуться:

– Когда художественная работа начнется?

На что получил резкий и неожиданный ответ Ничегова:

– Художник всегда один. Первого слоя. А следующие маляры.

Этюдник пылился в углу вагончика, клуба не было, телевизора не было.

Как-то не по-летнему темным вечером, сидя в рассчитанной на два посадочных места уборной-скворечнике, проклиная сухомятку и бедность деревенских харчей, Жнец услышал, как дверь в уборную отворилась, на мгновение промелькнула чья-то фигура и устроилась по соседству, на ближнем к двери насесте. Послышался шелест одежды, звук падающей воды, мягкие шлепки где-то глубоко внизу и через мгновение – негромкий, но отчетливый голос Кати:

– Ну вот, бумагу забыла.

На что Жнец по доброте душевной откликнулся:

– Возьми, мне, кажется, не понадобится.

– Кто здесь? – испуганно шарахнулась в сторону Катя.

– Да я это, Жнец.

– Костя? Ужас! Стыдобища!

– Да ладно тебе! Все равно ничего не видно. Возьми бумагу.

– Спасибо.

В темноте их руки нашли друг друга. Жнец с удивлением заметил, что ему не было неприятно то, что происходило рядом с ним. Что это ничего не испортило в его отношении к этой девушке, что, напротив, он вдруг почувствовал, что она живая и вполне здоровая девушка, а не богобоязненная и закрытая юная старушка.

Катя вышла поспешно, и Жнец быстро поднялся.

– Катя, подожди!

Она убежала куда-то за вагончик, вдоль монастырской стены, туда, где располагался невидимый вход в Архангельский монастырь, отмеченный едва ли не единственным деревянным столбом с лампочкой во всей округе.

В вагончике Катя появилась в ту ночь под утро, когда затихло радио, смолкли негромкие разговоры на сон грядущий, легла, не раздеваясь. Костя, казалось, слышал ее дыхание, не перекрывемое даже мощным храпом Ничегова.

Вот он и стал слушать, смотреть, чувствовать – как она, что она. Идет в монастырскую баню, куда мужики пускали ее первой на свежий пар, натаскав в огромный бак воды. Поднимается на козлы под своды церкви, не мешкая из-за длинного платья. Чистит рыбу, которой угостили монахи, перекладывает ее крапивой и солью от мух. Стирает простыни и рубашки с мостков на речке Сытьва. Но главное – работа по чистке сводов: видно было, что все остальное – лишь предвкушение удовольствия от корпения над светлеющими день ото дня фресками.

– А вот это, Катя, кто рядом с Иисусом?

– А это и не Господь вовсе, ты что. Это пророк Исайя, Господь с тобой! А правее –Иеремия, тут их место.

– Ну не знаю я их брата, потому и спрашиваю.

– Вот потому и усердия в тебе нет.

– Есть во мне усердие, Катя, есть. И скоро ты в этом убедишься.

Ни тени улыбки в ответ. Мягчела она к нему только в тот момент, когда он расспрашивал у нее об особенностях стиля и техники автора росписи.

– Фон светлый, вот здесь видишь, охра на складке одежды. Она – основной тон, а более темный положен сверху. От этого весь тон плащаницы светится, видишь?

– Ну, прием-то известный!

– От них и известный.

Подобные разборы проходили к огромному удовольствию Жнеца, он снова загорелся работой и даже во времена, когда они перешли к клеям и растиранию красок, не удовлетворялся только этой работой, а ходил на этюды – то в поле, то на монастырский двор, то на речку. Замечал, что Катя радовалась, когда видела его с этюдником.

Как-то в редкий в то лето жаркий день, когда сох проклеенный в очередной раз фресковый слой, Жнец стоял на берегу речки и писал поверхность воды, красиво лежавшую в тот день из-за сильного южного ветра.

И увидел, что в стороне, за взлетающими ветвями склоненного над поверхностью ивового дерева, виднеется заходящая в воду фигура девушки, в чем-то созвучная этим тонким ивовым ветвям с их белым налетом, их гибкостью. Подробностей голого Катиного тела – а это была она – Жнец не заметил, но, перебарывая в себе любопытство, решил уйти, чтобы Катя не заметила, что он заметил.

И позже был вознагражден тем, что смотрел на это замечательно красивое тело столько, сколько хотел, и тогда, когда хотел.

Он, пересилив смущение, как-то попросил ее позировать ему обнаженной, а она легко согласилась, взяв с него обещание, что и он будет позировать ей тоже. И хоть Жнец был уверен, что этот обмен точно не равноценен, он не знал, что уже любим этой очень закрытой девушкой, по причине, слишком распространенной среди рисовальщиков. Она любила его работы, которые перебирала каждый день в углу вагончика в его дорожной папке, опустившись перед ней на колени. Поэтому для нее и сама возможность быть написанной этим человеком на картонном листе значила гораздо больше, чем возможность обнимать его, целовать, ласкать, не обращая внимания ни на его, ни на свою наготу. Что скоро и последовало.

Это была пастораль с прогулками по лугу, с переглядками во время тяжелого, цементирующего все тело стояния на лесах, заходов в церкви Архангельского монастыря, экскурсий в грязный и сонный Новогорск, куда ни огонь ни пепел политических вулканов столиц не долетали. Имеется в виду, что в гостиницу (дом колхозника) по-прежнему селили по паспортам. А лето было дождливое, и потому все прогулки по этим местам приводили под какую-то крышу, чаще без стен, где и происходили их очень страстные и по счастью очень короткие соития, потому что иначе быть бы им замеченными и преданными позору и изгнанию.

К открытиям Жнеца в Катином характере относилось в особенности то, что Катя, начинавшая и заканчивавшая день молитвой в младшей из церквей монастыря – Троицкой, нимало не смущалась занятиям любовью при святых ликах, в том числе и в часовне, которую они реставрировали.

Как потом прояснилось: бывают занятия любовью, бывает секс, сексование, как говорят братья-славяне, – это было, скорее, эскизом к занятиям любовью. Обещанием настоящего. Так, во всяком случае, казалось тогда Жнецу. Потому что все в этот месяц было неразделимо: их совместное рисование, ее совершенно бесстыдное и потому очень детское позирование, ее пересказы библейских историй, их ночные купания под моросящим дождем, горячие сплетения при всяком уединении, глубокий сон в вагончике, будто бы по возвращении брата и сестры в дом строгого отца.

По приезде в институт все это стало неважно, важным оказался результат: рисунок и живопись Кости «запели». Феликс Мамбустов, один из самых легендарных преподавателей и вместе с тем знаменитых дизайнеров, тогда уже не боявшийся именовать себя этим словом, посмотрев выставку летних работ студентов, пригласил Жнеца поучаствовать с его работами в Италии на выставке-продаже «Эль Хуматторе».

– Шесть «нюшек» для биеннале в Кортина Д'Ампеццо, коллега, – сказал Мамбустов, когда вскоре после первого сентября секретарь деканата привела Жнеца на кафедру промышленного дизайна по вызову «мастера».

– Только обнаженная натура? – спросил Жнец, поднимаясь от радости.

– «Эль Хуманите» – человек, это тема биеннале, но, уверяю вас, э-э-э…

– Костя…

– Константин… Э-э-э…

– Жнец.

– Константин Жнец! Пейзажи тоже хороши. Но тема – про человека. Едете?

***

Все решилось стремительно – и с занятиями, и с домом, повсюду витало волшебное слово «Италия», которое оправдало все обещания, в себе заключенные.

Он вернулся из Кортины д’Ампеццо, одетый и пахнущий так, что за версту было понятно: художник, процветающий. За ним тянулось целое купе аппаратуры: от видео и только-только появившихся цифровых дисков до суперзвучной акустики. Все его работы продались через лучшего агента всех самых именитых художников СССР Рудди Хаббе, а это означало, что имя агента теперь служит подтверждением высоких кондиций самого Жнеца.

И вот по ходатайству молодежной секции союза художников мэрия выделяет Жнецу в общаге ГПЗ-15 мастерскую, он загружает ее своей оглушительной и ослепительной аппаратурой, туда приезжает снимать его и его работы телепрограмма «Зэ Лук», и его новогорские холмы и перелески, купола и стены видит вся страна. Ему заказывает написать портрет сверхмодная певица Аша Юнкова – конечно, в обнаженном виде. За ней приходят еще какие-то модные и сверхмодные люди, в основном молодые девчонки, которым кто-то сказал, что они – режиссеры и поэты, певцы, певицы, художники и художницы.

Та же имитация триумфа свободы: выпивка, раскуривание травки в папиросах «Беломор». Потом, на этот фундамент, секс – как правило, без правил, – а уж напоследок – знакомое: поиск выгоды.

– А с этим очкариком с телевидения у тебя запросто? – спрашивала, еще трусов не надев, но уже закуривая, очередная начинающая. – Не надо ему в шоу красивую ведущую? Устроишь? Ты гений!

Жнец с ужасом замечал: когда все эти фейерверки и прочие шумовые эффекты люди производят по твоему поводу, это греет, а не бесит. Это не пустые претензии какого-то Скунсова: «А можете вы нарисовать дождь?» А ты что можешь, гений?

И он устраивал, и его устраивали, и всех это устраивало. Мастерская оказалась в те годы недостающим тире в массе пунктирных линий, прочерчиваемых движением разных людей из старого времени в новое. Хочешь нового знакомства с влиятельным человеком – приходи сюда, хочешь отдыха с непритязательными милыми девочками – сюда, нужны деньги или нужно их пристроить – сюда. Он один не справлялся, появился в друзьях эстетствующий банкир Алекс Тусег, который был и коллекционером, и реформатором семейных отношений, и депутатом городского собрания.

– Разве это проблема? – спрашивал он у одной из двух своих постоянных жен Алисы. И тут же отвечал другой жене, Леночке: – Это тысяча шестьсот долларов, а не проблема.

Жнеца, Тусега, Недоциантова, молодого преподавателя плехановского института, и других включали в творческие коллективы по созданию памятников каким-то новым святым, прежним преступникам. Новые преступники заказывали у него и его окружения проекты торговых центров, представительств и ресторанов, по преимуществу в историческом центре.

Учеба была делом второстепенным, тем более что многих из преподавателей Жнец приглашал в творческие коллективы на договор, хорошо им платил, позволяя себе при этом оценивать их работу.

Деньги авторы получали, но проекты не воплощались. Как-то много позднее Жнец подумал: как все же хорошо, что все эти проекты были аэростатами с воздухом! Такой же страх! И тут же увидел, что их давний проект встроенного в особняк на Пречистенке кафе в форме зеркального куба стоит и активно портит среду, как напердевший – воздух в лифте.

На третьем курсе ему предложили войти в подряд по реконструкции разрушенной часовни Волховецкого кремля. Он решил отыскать Катю и поехал в институт, где проходили занятия ее курса. В перерыве встречал взглядом каждого выходящего из аудитории. Кати не было. Он подошел к преподавательнице, собирающей свой портфель.

– Румянцева? Ее отчислили в прошлом семестре. Кажется… Да.

– Да она же отличница. Как отчислили?

– Да, хорошая студентка. Была.

– А что случилось?

– Я не знаю. В деканате спросите, они, наверное, знают.

В деканате не знали: написала заявление с просьбой отчислить, объясняться отказалась. Не знали и родители Кати, адрес и телефон которых дали в деканате: мать Кати, владелица мотеля «Длинная Миля» на кольцевой автодороге, сказала, что не видела дочь почти год, но при этом тревоги за нее не испытывает – Катя давно уже жила сама по себе.

Хотя и попросила позвонить, если что-то ему станет известно, оставляя визитку: телефон и имя «Миля».

Странное творилось: он встречался с ее однокурсницами, соседями, узнавал адрес, где она снимала квартиру в последнее время. И чем понятнее становилось, что никому и ничего она не объяснила, тем больше он убеждался, что объяснить что-либо она могла только ему. Самое большее, что удалось узнать, это то, что Катя собралась уехать куда-то. Куда? Странно, что это стало мешать его делам. Руководитель диплома Каминов завернул все его листы с требованием поучиться элементарным вещам.

Подряд на реставрацию Волховецкого собора не отдали Жнецу, а выставили на конкурс, причем все кормленные-перекормленные Жнецом и его влиятельными покровителями эксперты и преподаватели проголосовали за победу коллектива, в котором собрались заслуженные и народные, мастодонты, одним словом. Вернулись из Италии и Германии последние экспозиции, составленные Тусегом и Рудди Хаббе, без единой проданной работы. Рудди позвонил из Милана, сообщил, что в силу занятости латиноамериканским направлением должен отказаться от договора по представлению интересов Жнеца.