Anamnesis. Том 2

Лейтенант покачал головой:

– На пределе. Потерпи, через пару минут причалим!

Но уже через минуту стало видно, что фигурка на берегу – женская. В одном белье.

– Оксанка! – с улыбкой протянул Иваныч.

И осел на скамью.

8 сентября, Кобельки, участковая больница, 15—30.

– Докладывайте! – я плюхнулся на стул и обвёл взглядом выстроившийся в кабинете персонал.

Вперёд выступила Мария Глебовна:

– За время вашего отсутствия, доктор, особых происшествий не было! – бодро отрапортовала она.

Как-то уж слишком бодро…

– А неособых? – подозрительно уточнил я.

– Ну… – замялась было акушерка, но я пресёк колебания:

– Давайте без «ну»! Что стряслось?

– У Зотова, который с тромбоэмболией, приступ был.

– Что за приступ? Одышка?

– Нет, непонятное что-то. Потерял сознание, побледнел, затрясся. Да, ещё очень мокрый был весь, прямо в крупных таких каплях! Похоже на эпилепсию, но не совсем, – акушерка выглядела немного растерянной.

Я тоже озадачился. Что ещё за новости?!

– Сейчас-то он в сознании? Сколько времени продолжался приступ? Пульс, давление какие были? Сахар крови определили? – засыпал я вопросами Марию Глебовну.

– Да, он в сознание минут через десять пришёл. Пульс был под двести, давление – нормальное. Кровь на сахар взяли уже после приступа – немного снижен. Три ровно.

– Чем купировали приступ? – я не унимался.

– Да ничем. Сам в себя пришёл, мы только следили, чтобы язык не прикусил, да не задохнулся. Он трясся – трясся, а потом раз – и всё закончилось. Как-то сразу в себя пришёл: лежит довольный такой, улыбается! – закончила доклад акушерка.

– Улыбается? – машинально переспросил я.

– Ага! – хором подтвердили Мария Глебовна с Клавдией Петровной.

– Сейчас как себя чувствует?

– Вполне удовлетворительно.

Я вздохнул с облегчением:

– Вот и славно. Что ещё?

– Ещё да… – начала было акушерка, но её локтем в бок ткнула Клавдия Петровна:

– Да ничего больше, Пал Палыч! Тут у нас с Машкой маленькие женские секреты. Верно, Марья?

Та, потирая бок и морщась, закивала головой:

– Верно, верно! А больше – ничего.

– Ну, если это ваши, как вы говорите, женские тайны, то я в них лезть не буду! – великодушно заявил я, – На приём народу много пришло?

– Да, сегодня наплыв: человек двадцать первичных и ещё с десяток на повторный осмотр. Плюс шесть перевязок! – обрадовала меня фельдшерица.

Свет в моих глазах померк. Опять до полуночи!

– Значит, так: Клавдия Петровна, вас я прошу заняться перевязками. Можете привлечь к процессу Марию Глебовну. Насколько я помню, там ничего сложного не предвидится. А я пойду на приём. Антона Иваныча, в силу определённых уважительных причин, сегодня не будет. Поэтому работаем за себя и за того парня. Как в песне поётся! – с фальшивой бодростью закончил я и отправился в амбулаторию.

В коридоре я наткнулся на Алю. Она взглянула на меня своими невероятными глазищами и тихо спросила:

– Их кто-то убивает, верно?

– Верно, – механически подтвердил я и запоздало спохватился, – Кого это «их»?

– Женщин. Беременных. Как сегодня, – терпеливо объяснила девушка.

Я схватил её за плечи:

– Откуда вы знаете?! Кто вам рассказал?!

Аля покачала головой:

– Павел, мне никто ничего не рассказывал. Даю вам слово. Я просто знаю – и всё. Вернее, сегодня только узнала, когда увидела ту женщину… в окне.

Спохватившись, я неохотно отпустил девушку:

– Аля, вы не должны никому, слышите, ни-ко-му рассказывать об этом, – быстро оглядевшись, я затащил её в пустую процедурную, подпёр спиной дверь изнутри и тихо, почти шёпотом, продолжил, – Всех этих женщин действительно убили. Лейтенант, с которым вы сегодня беседовали, проводит расследование. А я ему помогаю. Он сам просил меня об этом, хотя я так и не понял, какая от меня может быть польза в этом деле…

– Может. И будет! – на полном серьёзе пообещала Аля.

Я запнулся, потеряв нить разговора:

– Уверены? Впрочем, не о том сейчас речь. Беда в том, что, кроме нас с лейтенантом, да ещё одного – двух человек, посвящённых в эту историю, никто не верит в то, что это – убийства. Милицейское начальство Семёна уверено, что все эти несчастные случаи – несчастные случаи и есть. Потому что следов преступления и преступника во всех четырнадцати случаях обнаружить не удалось.

– Пятнадцати, – поправила меня девушка.

– Почему пятнадцати? Лейтенант утверждает, что было четырнадцать смертей, – оторопело возразил я.

– Он просто ничего не знает о пятнадцатой. Вернее, о первой, – грустно сказала Аля и резко отвернулась.

Я успел заметить, как в её глазах блеснули слёзы.

– Аленька, что с вами? – я опять, на этот раз осторожно, взял её за плечи и развернул к себе.

Девушка и в самом деле плакала. Тихо, без всхлипываний и рыданий. Просто крупные слёзы вытекали из её глаз и прозрачными ручейками сбегали вниз по щекам.

– Я не знаю, что со мной! В том-то и дело, что не знаю, – она уткнулась лицом в моё плечо, – Не знаю, откуда мне всё это известно, не понимаю, как эти убийства связаны со мной! А они ведь как-то связаны, я это чувствую. Я даже не знаю, кто я!

Последние слова Аля почти выкрикнула. Я покрепче прижал её к себе. Никаких подходящих слов в голову не приходило. В неё вообще ничего не приходило. После всех нынешних событий мозг, видимо, включил защитное торможение.

Минут пять мы так и простояли. Наконец, девушка оторвалась от моего плеча, подняла влажные зелёные глаза и тихо, очень тихо сказала:

– То, что их убивает, очень странное. Я не понимаю.

– «То»?! Вы хотите сказать, что убийца – не человек?! – изумился я.

За сегодня это уже второе предположение о нечеловеческой природе убийцы. Первое, помнится, высказал лейтенант. Правда, я так и не понял, насколько серьёзно он это говорил. И вот теперь – Аля. По непонятным причинам, словам этой девочки я верил. Всем, даже самым невероятным. Наверное, в силу невероятности её самой…

– Человек… и – не человек. Я не могу понять, не могу почувствовать. Сейчас пока – не могу. Может быть, позже… – Аля выглядела растерянной.

В коридоре началась какая-то суета. Туда – сюда затопали ноги, слышались приглушённые голоса. Наконец, все фоновые шумы легко перекрыл визг Клавдии Петровны:

– Пал Палыч! Доктор! У вас вызов!

Я виновато посмотрел на Алю. Она улыбнулась:

– Идите, доктор! Кому-то без вас плохо.

Неожиданно для самого себя, я поднёс к губам её руку и поцеловал.

И выскочил за дверь.

8 сентября, Кобельки, 16—15.

Странно, но по улочкам Кобельков Кешка вёл машину очень осторожно. Вспоминая его недавнее лихачество, я недоверчиво косился в сторону водителя. Боясь, что вот – вот тот привычно вдавит педаль газа в пол и «УАЗик» вновь горным козлом пойдёт скакать по окрестностям.

Но ничего подобного не происходило. Машина спокойно, даже как-то торжественно, двигалась к цели.

Наконец, я не вытерпел:

– Кеша, ты побыстрее немного можешь? Там ребёнку плохо!

Иннокентий с достоинством взглянул на меня и пояснил:

– Палыч, это я за городом гоняю, а в городе – ни-ни! Тут же люди кругом!

Я согласно кивнул, окидывая взором пустые улицы: и верно, люди кругом!

Из окошка, ведущего в салон, высунулась Клавдия Петровна:

– Минут через пять будем на месте. Зара на отшибе живёт, под дамбой.

– Кто? – переспросил я.

– Зара. Мать мальчика, к которому мы едем.

– Странное имя какое!

– Цыганка она, – пояснила фельдшерица, – Помните, я вам рассказывала про цыганского барона? Ну, который кровать подарил?

– Помню, конечно.

– Та вот, у нас тут неподалёку, в степи прямо, тогда табор стоял. Зара в нём жила. А когда табор снялся и ушёл, она тут, в Кобельках осталась. Беременная. Уж не знаю, почему она так решила, но осталась. Родила вскоре мальчишку, на работу в совхоз устроилась. Словом, прижилась как-то.

– А барон?

– А что барон? – удивилась Клавдия Петровна, – Барон тут ни при чём. Он просто тем табором командовал.

«УАЗик» подпрыгнул на колдобине и, свернув к берегу озера, покатил вдоль него. Дорога довольно резко пошла под уклон. С удивлением я обнаружил, что машина спускается ниже уровня воды. Причём, намного.

– Сейчас дамба будет, – заметив моё удивление, пояснил Кеша, – Озеро-то искусственное. Лет тридцать назад речку запрудили, вот и получилось наше Белое.

Впереди и впрямь показалась дамба. У её подножия, вырываясь из-под немного приподнятых створов, бурлила вода. А от этого бурления начиналась небольшая речушка. Скорее, даже ручей.

Подкатив к самой реке, наша машина свернула вправо и по узенькой грунтовой дороге запрыгала вдоль русла.

– Не страшно тут жить-то? А ну, как плотину прорвёт? Смоет же всё к лешему! – поинтересовался я, обнаружив с десяток изб, прижавшихся вплотную к речушке.

Кешка пожал плечами:

– А кто их знает? Может, и страшно. Только всё равно здесь строятся: речка под боком, озеро рядом, земля – сплошной чернозём. Здесь на огородах знаешь, какие чудеса вырастают? Впору в книгу рекордов заносить. А наверху не земля – глина одна пополам с песком.

Проехав мимо «нижних» Кобельков, мы направились к небольшому одноэтажному домику, стоящему особняком. Тоже – на самом берегу.

– Ну вот, приехали. Тут Зарка и живёт! – лихо затормозив у калитки, сообщил мне Кешка.

Вдвоём с фельдшерицей мы выгрузились из машины и направились к дому. Дверь на крыльце распахнулась: нам навстречу устремилась растрёпанная молодая женщина в яркой цветастой юбке и неожиданной футболке с олимпийским мишкой. Добежав до нас, она вместо приветствия схватила меня за руку и молча потащила за собой.

– Добрый день, Зара! – я решил взять инициативу в свои руки, – Рассказывайте, что стряслось?

– Сыну плохо. Совсем плохо! – выдохнула цыганка. В её голосе явственно слышалось отчаяние.

– С чего всё началось? – взбегая по ступеням крыльца, я продолжил опрос.

– Он во дворе играл. Залез на забор, – она кивнула на невысокий заборчик, огораживающий участок, – Не удержался, упал. Боком ударился о камень.

– Каким боком?

– Правым. Сначала-то ничего: похныкал, конечно, да и побежал опять играть. А потом я обед приготовила, выхожу – а он лежит на земле: лицо синее, дышит тяжело, стонет. Я Мишку в дом занесла и сразу же за вами послала.

В моей голове начался интенсивный мыслительный процесс. Бессвязные воспоминания из области травматологии со щёлканьем сменяли друг друга, но ничего подходящего случаю не находилось. Пока.

– Вот, доктор. Это – Мишка! – в комнате Зара указала на лежащего в постели малыша лет пяти.

Мишка слегка приоткрыл глаза, грустно, по-взрослому совсем, взглянул на меня и опять опустил веки. Дышал он тяжело и часто. Очень часто. Его лицо и в самом деле было синим.

– Помогите мне его раздеть! – попросил я цыганку.

Зара попыталась стянуть майку через голову, но малыш громко закричал от боли. Оттолкнув мать, к Мишке подскочила Клавдия Петровна и в несколько движений разрезала майку ножницами. Оголилась худенькая детская грудь с торчащими рёбрами.

Я присел на краешек постели и принялся внимательно осматривать правый бок бедняги. Ага, вот и огромный синяк от удара!

Очень осторожно я нажал на центр синяка. Под пальцами противно заскрипело, а малыш взвизгнул от боли.

– Всё, Мишка, всё! Ну, извини. Мне нужно было кое-что проверить! – успокаивающе бормотал я, лихорадочно пытаясь вспомнить, что полагается делать в таких случаях.

А случай оказался не из простых. Судя по всему, ударившись о камень, Мишка сломал ребро. Или рёбра. Которые своими острыми отломками повредили лёгкое. И теперь из разорванной легочной ткани в грудную полость малыша поступает воздух, поджимая повреждённое лёгкое и не давая тому возможности дышать.

Напряжённый пневмоторакс, вот как это называется. Сейчас Мишка дышит только одним лёгким. Потому и синий, потому и одышка такая.

И что прикажете мне делать? Лечить парня нужно срочно: плохеет на глазах. Требуется вмешательство грудного хирурга, а где его взять-то в Кобельках?

– Доктор, ему хуже! – закричала Зара, дёргая меня за рукав.

Осторожно освободившись от её рук, я полез в дежурный чемоданчик, перебирая его содержимое и пытаясь собрать всё нужное для неотложной манипуляции.

«Перевести напряжённый пневмоторакс в открытый», – будто мантру повторял я про себя фразу из учебника по хирургии. А это значит, что мне придётся поставить в грудную полость Мишки специальный дренаж, чтобы отсасывать поступающий в неё воздух.

Нужное в чемоданчике упорно не находилось. Вернее, находилось, но не всё. Большой шприц Жанэ отыскался моментально, да и немудрено: огромный прибор занимал собой добрую четверть саквояжа. Перчатка и одноразовая капельница тоже не стали проблемой. Но вот где раздобыть специальный стилет для пункции с уже надетым на него катетером?

Краем глаза я посматривал на Мишку. Тот посинел её больше и начал закатывать глаза.

– Клавдия Петровна, кислород ему дайте, живо! А потом возьмите флакон с физраствором и разведите в нём фурацилин. Будем дренаж ставить. По Бюлау! – невесть зачем, уточнил я авторское название манипуляции. Вряд ли, конечно, фельдшерица его слышала.

Ошибся. Клавдия Петровна быстренько приспособила к лицу малыша маску кислородного ингалятора, развела фурацилин и принялась споро отрезать ножницами от резиновой перчатки пальцы. Для дренажа. Старик Бюлау в Кобельках явно был популярен!

Оставив бесплодные попытки отыскать стилет, я решил импровизировать дедовскими методами. Вооружился банальным скальпелем и склонился над Мишкой. Тот уже был без сознания. Ну что ж, по крайней мере, можно обойтись без анестезии. Нет худа без добра!

Нащупав пальцами нужное межреберье, я вонзил в него скальпель…

– Ай, доктор, вы что?! – заверещала Зара и принялась хватать меня за руки. От неожиданности я едва не протолкнул лезвие глубже, чем следовало.

– Отойди, Зарка, доктор знает, что делает! Мишка твой ребром лёгкое проткнул, надо лишний воздух вывести. Иначе – помрёт! – весьма доходчиво разъяснила ситуацию Клавдия Петровна и быстренько выпихнула плачущую цыганку из комнаты.

– Спасибо! – с облегчением выдохнул я и продолжил работу.

– Не за что! – ответила фельдшерица и протянула мне отрезанную от капельницы прозрачную трубку, – Это ставить будете?

– Ага! – уже не удивляясь, подтвердил я. И ввинтил трубку в только что проделанную дырку в Мишкиной груди.

А Клавдия Петровна уже подсоединяла к другому концу шприц Жанэ с фурацилином. Я принял его из её рук и осторожно потянул за поршень. По трубке в шприц пробежало немного крови. А потом – пошёл воздух. Поршень шёл с небольшим усилием. Пятьдесят кубиков…

Сто…

Двести…

Триста…

На пятистах миллилитрах поршень упёрся в заднюю стенку шприца.

– Зажать! – скомандовал я.

Клавдия Петровна с готовностью пережала зажимом трубку. Я отсоединил шприц, вернул поршень в исходное положение и подсоединил вновь. Фельдшерица освободила трубку.

Ещё двести…

Триста…

Триста пятьдесят…

Поршень двигался заметно туже. Я взглянул в лицо малыша: синева явно уменьшилась, да и дышит теперь намного спокойнее.

Четыреста двадцать.

Всё. Поршень остановился. Воздух в шприц больше не поступал. Хочется верить, что и лёгкое расправилось.

– Зажать!

Опять зажим на трубке. Фельдшерица без моих команд приладила к свободному концу трубки палец от резиновой перчатки со вставленной в него спичкой. И засунула получившийся клапан во флакон с фурацилином. Простая, но чертовски эффективная конструкция! Имени Бюлау.

Мишка открыл глаза. Дыхание его стало совсем спокойным, гадкая синева ушла. Из трубки, погруженной в жёлтый раствор, время от времени вырывались пузырьки воздуха. Дренаж работал.

– Как дела, молодой человек? – улыбаясь, спросил я пацана.

Вместо ответа он показал мне большой палец. И тоже улыбнулся.

– Клавдия Петровна, пригласите мать!

Зара влетела в комнату и с разбега грохнулась на колени у постели сына, уронив голову ему на живот. Роскошные чёрные волосы блестящим одеялом укрыли всего Мишку.

– Мам, ты чего? – всё ещё улыбаясь, поинтересовался он.

Зара встрепенулась. Она подняла голову и недоверчиво всмотрелась в лицо сына:

– Мишенька? Золотой мой, тебе лучше?!

– Ага! – гордо ответил он.

Цыганка вспорхнула с пола и повисла на моей шее. Что-то бессвязное шепча по-своему, будто в бреду.

– Всё уже хорошо, Зара. Самое страшное позади. Сейчас мы вызовем «Скорую» из района и Мишку отвезут в больницу. Отлежится недельки две – и будет, как новенький! – поглаживая по спине бормочущую женщину, приговаривал я.

Потом, в ожидании «перевозки» из района, мы все сидели на кухне у Зары и пили безумно вкусный чай, заваренный на каких-то травах. Вернее, все, кроме Мишки. Парень, намаявшись, мирно спал в своей постели под аккомпанимент тихого бульканья пузырьков во флаконе.

Поглядев на часы, я покачал головой: уже почти два часа мы были в этом доме. А в больнице – куча народу приёма ждёт!

– Клавдия Петровна, боюсь, вам придётся вернуться в больницу. Иначе Мария Глебовна там костьми ляжет! Так что, собирайтесь. Кеша вас отвезёт и за мной вернётся, – прервал я почти семейную идиллию.

Фельдшерица с водителем с сожалением оторвались от своих чашек и засобирались.

– Только чемоданчик оставьте на всякий случай! – попросил я, очень надеясь на то, что такого случая не будет.

Зара проводила их до машины и вернулась. Уселась напротив, подпёрла подбородок руками и принялась сверлить меня огромными чёрными глазами. Чтобы скрыть неловкость, я уткнулся носом в чашку.

– Вы вчера только приехали, Пал Палыч, верно? – поинтересовалась вдруг цыганка.

Я кивнул:

– Вчера.

– А ведь вас уже присушил кто-то тут, в Кобельках! – торжественно констатировала она.

Я поперхнулся чаем. Прокашлявшись, поинтересовался:

– Это как так: «присушил»? И кто же?

Зара улыбнулась:

– Женщина ваше сердце заняла. Да прочно-то как! – прищурясь, она посмотрела на мою грудь, будто и в самом деле разглядев сквозь одежду и тело занятое сердце, – А вот кто – не скажу. Знаю только, что не наша она. Не здешняя. Красивая, наверное?

– Очень! – машинально подтвердил я. И покраснел, сообразив, что попался.

Цыганка рассмеялась и взялась чайник:

– Ещё чаю, Пал Палыч? Да вы не смущайтесь, это же хорошо, когда любишь. Главное это. Многих любят, многие думают, что любят… А вот так, чтобы по-настоящему, из души – немногим дано. Счастливый вы, доктор!

– Наверное… Только я и сам пока ещё не понял, люблю ли… – ни с того, ни с сего, разоткровенничался я с Зарой.

– Поймёте. Обязательно поймёте. А когда поймёте – не испугайтесь. Многие пугаются той силы, которой полна настоящая любовь… и бегут от неё. Чтобы никогда больше её не встретить. Вы – не убегайте! – строго сдвинув брови, приказала цыганка.

– Не испугаюсь. И не убегу! – абсолютно серьёзно пообещал я.

Зара вдруг протянула через стол руки и взяла меня за щёки. Я замер. Ладони цыганки были невероятно горячими. С минуту она пристально вглядывалась в мои глаза. А я не мог оторвать взгляда от двух глубоких чёрных омутов, вбирающих, засасывающих в себя свет.

– Верю! – она, наконец, отпустила меня и улыбнулась, – Так что, чаю вам ещё налить?

– А давайте! – махнул я рукой. Наваждение исчезло.

Еще с полчаса мы болтали о всяких пустяках. Время от времени выходя в спальню проведать спящего Мишку. А потом вдруг Зара коснулась темы, которая никак не могла оставить меня равнодушным. После всех нынешних событий.

– Вы в неудачное время приехали в Кобельки, доктор. Нехорошо здесь стало.

Я вздрогнул. Точно такими же словами, помнится, охарактеризовал положение дел в округе и участковый.

– Что вы имеете в виду, Зара?

– У нас тут женщины гибнут. Да не просто женщины, а беременные. Слышали, наверное? За два дня – три покойницы.

«И чуть не случилась четвёртая!» – мысленно уточнил я, вспомнив чудесное спасение жены Антона Иваныча. А вслух подтвердил:

– Слышал, конечно. И, к сожалению, двух из них даже видел. Беда.

– Это убийства? – цыганка сверлила меня испытующим взглядом.

Я пожал плечами:

– Не знаю, я же не криминалист. Насколько мне известно, никаких следов чьего-то злого умысла на местах происшествий обнаружено не было.

Зара в задумчивости покачала головой:

– Пал Палыч, вы верите в поверья? В легенды, приметы всякие, предсказания?

От неожиданного вопроса я опять чуть не поперхнулся:

– Зара, я врач. Мне не положено верить во всякую мистику. Уж извините, если я вас этим задел.

Она невесело усмехнулась:

– Да нет, вовсе не задели. Мистика, говорите? Ну, переубеждать вас я не стану: вы пока слишком молоды, понимание многого к вам ещё придёт…

Теперь усмехнулся я: Зара была не старше меня.

Она заметила усмешку:

– Мы жили в разных мирах, доктор. Да, мы ровесники. Но я – старше. Намного старше. Поверьте, так бывает!

Я поверил. Странно, за сегодня Зара была уже второй женщиной, которой верилось во всём и безоговорочно.

– Так вот, я не буду вас переубеждать, Пал Палыч. Расскажу только одно старое цыганское поверье, которое жило в моём таборе. Я ведь в таборе выросла, знаете?

– Знаю, – кивнул я.

– Страшное поверье. И очень, очень древнее, – Зара прикрыла глаза, откинулась на спинку стула и замолчала на минуту.

Потом протяжно заговорила тихим, неузнаваемым голосом:

– Нет в мире ничего более прекрасного, чем женщина, носящая под сердцем дитя. И нет в мире никого, более уязвимого, чем она. Ибо красота её и неродившегося ребёнка желанна не только для того, кто любит их, но и для того, кто алчет бессмертия. И придёт тот в недобрый час, и отберёт две жизни: матери и плода её. И вольёт он душу нерождённого в свою, будто светлый ручей в чёрную топь. И пойдёт дальше по миру, собирая нерождённые, ясные души, пока не наберётся таких трижды по шесть. И тогда обретёт собравший их исцеление от всех недугов, бессмертие тела и исполнение единственного желания своего…

Зара замолчала. По моей спине пробежал холодок.

– Если я правильно всё понял, убийца восемнадцати беременных женщин должен исцелиться от всех болезней, обрести бессмертие, да ещё и одно его желание исполнится?!

Цыганка открыла глаза и потрясла головой, будто стряхивая с себя остатки сна:

– Согласно поверью, именно так. При условии, что сам он в момент убийства будет находиться рядом с жертвой. Чтобы душа неродившегося ребёнка переселилась в него.

– Бред! – подытожил я.

Зара пожала плечами:

– Я серьёзно отношусь к нашим поверьям, Пал Палыч. Предки не могли просто так, ни с того, ни с сего, придумать такое… Кто знает: может, и в самом деле бред? А вдруг – мотив?

За окном послышался звук подъехавшей машины и скрип тормозов. Я встрепенулся и вскочил:

– Это, наверное, «Скорая» из района. Вот и славно: сейчас отправим вас с Мишкой в больницу, там его подлечат и будет опять по заборам скакать!

Зара с улыбкой поднялась из-за стола:

– Ну, нет: на забор он теперь долго не полезет. Уж я об этом позабочусь!

Вдвоём мы вышли на крыльцо. Перед домом и впрямь стояла «Скорая помощь».

9 сентября, Кобельки, участковая больница, 00—30.

– И запомните: никаких больше мочегонных! – погрозил я пальцем тучной даме лет пятидесяти, местной продавщице.

Та, старательно прижимая сосискообразным пальцем ватку к локтевому сгибу, заныла:

– Так ведь хотелось же вес согнать! Вы только посмотрите на меня: это ж уму непостижимо!

– Согнали? – осведомился я.

Она потупилась.

– Не согнали, – моя констатация прозвучала достаточно жёстко, – Зато чуть не ушли в страну вечной охоты!

– Что? – не поняла жертва фуросемида.

– Я говорю, чуть не померли. Ещё немного – и повывели бы весь калий из организма. И ваше сердце грустно трепыхнулось бы напоследок, да и остановилось. Потому, как не может оно, сердце, без калия. Ясно?

– Ясно! – вздохнула она, – Но как же похудеть-то? Уж я чего только не перепробовала…

– Увы, мой совет может свестись лишь к двум правилам. Потому, как я не диетолог и большой циник, – развёл я руками.

Уже открыв дверь, дама с интересом обернулась:

– Так скажите же, доктор! Что за правила?

– Простейшая физиология: чтобы похудеть, надо меньше есть и больше какать. Следующий! – через плечо оторопевшей дурочки крикнул я в коридор.

Вместо следующего, в кабинет вплыла Мария Глебовна:

– Всё, доктор. Больше нет никого!

Дождавшись, пока осчастливленная новым знанием пациентка выйдет на улицу, я торжественно заявил:

– Любого, осмелившегося разбудить меня раньше восьми ноль – ноль утра, заранее объявляю личным врагом!