Самый далёкий тыл

Но за прошедший год генерал предпочитал одинокое времяпрепровождение в Доме отдыха, без своей жены, детей и даже без своих верных помощников. Правда, его пребывание на озере Хасан не было таким уж «одиноким». В большинстве случаев доктор Анна Борисовна Берг занимала соседний двухкомнатный номер рядом и проводила больше времени в его просторной спальной комнате, чем в своей кровати за стеной.

…Лёжа рядом с ним, она сказала задумчиво:

– Знаешь, Паша, если ты в своём «Большом доме» работаешь с той же энергией, что и в этой постели, то никакие враги нашей родины не смогут нанести ей никакого вреда…

Фоменко расхохотался – и хохотал до тех пор, пока слёзы не выступили на его глазах.

– Аня, – сказал он, вытирая слёзы, – я работаю в госбезопасности вот уже более двадцати лет, и я скажу тебе вот что: нельзя стать генералом НКВД, если у тебя нет достаточно энергии.

– Больше двадцати лет? И всё это время – в НКВД?

– Ну, прежде всего – это не всегда был «НКВД». Сразу после революции, в двадцатые годы, при Феликсе Эдмундовиче Дзержинском, это была Чрезвычайная Комиссия, то есть ЧК, потом ГПУ, затем – ОГПУ, и вот сейчас – НКВД… А в Гражданскую войну я не был чекистом; я был простым красноармейцем.

– Ты воевал на Украине?

– Да. Весь восемнадцатый год

Этот год – 1918 – был отчеканен в её памяти навсегда… Так значит, он мог быть одним из тех обезумевших, вдребезги пьяных полуживотных, которые издевались поочерёдно над окровавленным телом её матери!

– Ты был в красной кавалерии? – спросила она тихим хриплым голосом.

– Почему ты спрашиваешь об этом? – удивился Фоменко.

– Мой отец служил у Будённого, – солгала Анна.

– Нет, я не был в армии Семёна Будённого. Я был сначала красноармейцем, а потом комиссаром у Тухачевского.

– У предателя Тухачевского? У немецкого шпиона Тухачевского?

Он помолчал, глядя в потолок.

– Знаешь, Аня, это очень трудно – почти невозможно! – представить Маршала Советского Союза Михаила Тухачевского, героя революции и гражданской войны, в роли презренного немецкого шпиона…

– Но ведь именно за это он был осуждён в тридцать восьмом, вместе с полудюжиной других героев или, вернее, предателей, – верно?

– Давай не будем говорить об этом.

Фоменко встал и надел халат. На мгновение он задержался взглядом на обнажённой фигуре Анны, распростёртой среди смятых простыней, а затем подошёл к буфету.

– В двадцатом году, – сказал он, протягивая ей бокал вина, – я был назначен в специальные войска под названием ЧОН, то есть, Части особого назначения.

Она села в постели, обняв колени.

– Паша, – прервала она его едва слышным голосом, – ты когда-нибудь убил кого-нибудь? Я имею в виду – лично?

– Да.

– Многих?

– Нет. Нескольких, – пробормотал он. – Я не считал…

Он залпом осушил бокал и вытер рот ладонью.

– Они были врагами народа, – промолвил он. – Врагами рабочих и крестьян. – Он вдруг ухмыльнулся. – И можешь верить мне или нет! – меня самого однажды чуть не расстреляли.

– Кто хотел тебя расстрелять?

Он налил себе очередной бокал и сел на край постели, поглаживая её бедро своей огромной ладонью. – НКВД, – сказал он.

– Когда?

– В сорок первом. В битве под Москвой.

– Ты говорил мне, что ты был тогда командиром дивизии.

– Верно. Но я не сказал тебе, какая это была дивизия.

– Скажи мне сейчас, – произнесла Анна, накидывая на себя халат.

– Я не уверен, что ты должна знать об этом.

– Павел, – сказала она, целуя его в щёку, – если мы с тобой любим друг друга, мы должны знать всё друг о друге… И перестань пить, ты уже выпил достаточно.

Не отвечая, он молчал, глядя в окно, за которым летали чайки над озером. Затем вздохнул и начал рассказывать тихим медленным голосом:

– Первый день войны застал меня в Ужгороде, прелестном живописном городе на Западной Украине. Как ты, конечно, знаешь из наших газет, мы в тридцать девятом «освободили Западную Украину и Западную Белоруссию от капиталистического польского режима и от наступающих немецких войск». Это, между нами, чистое враньё! Никого мы не освобождали, а просто грабанули то, что плохо лежит, и объявили себя «освободителями».

Как ты понимаешь, никто не встречал нас с объятьями и цветами. Все освобождённые области кишели скрытыми врагами, которых надо было уничтожать, и я, полковник Фоменко, был одним из этих самых «уничтожителей».

Но выкуривание украинских террористов, спрятавшихся глубоко в лесах, не было проблемой. Настоящая проблема возникла двадцать второго-го июня сорок первого, когда германская армия атаковала нас по всему фронту – от балтийских республик до Чёрного моря. Внезапно всё превратилось в жуткую неразбериху. Сотни тысяч наших красноармейцев и командиров были истреблены или взяты в плен. Немецкие танковые армии разрезали нашу оборону во всех направлениях, окружили наши дивизии и двинулись дальше на восток. Казалось, ничто не может их остановить. Через пять месяцев фашисты были уже в пригородах Москвы, готовясь к последнему удару и захвату нашей столицы.

Семнадцатого ноября я получил приказ, подписанный моим главным начальником, Лаврентием Павловичем Берией, явиться немедленно в Кремль. Этот приказ был очень необычным и очень срочным – за воротами подмосковного сельского дома, где разместился мой штаб, меня ждала кремлёвская «эмка».

– Я хотел бы сменить свою форму на более чистую, – сказал я капитану НКВД, вручившему мне приказ.

– Товарищ полковник, – ответил тот твёрдо, – у вас нет времени. Вы должны сесть в машину немедленно!

Вот так спустя час я и вошёл в просторный кабинет, находившийся где-то в глубине кремлёвских лабиринтов. В кабинете было два человека. Мой начальник Лаврентий Берия склонился над картой Московской области, занимавшей часть длинного стола посреди кабинета. Другим человеком, медленно шагавшим взад-вперёд вдоль стены с трубкой во рту, был Сталин.

– Присядьте, товарищ генерал-майор, – тихо сказал Сталин, показывая на стул.

Генерал-майор?! Уж не ошибся ли наш вождь, который никогда не ошибается? Я – полковник, а не генерал…

– Я не генерал-майор, товарищ Сталин, – промолвил я нерешительно, не решаясь сесть.

– С этого момента вы будете генерал-майором, товарищ Фоменко, – сказал Сталин, останавливаясь передо мной и тыча мне в грудь черенком своей трубки.

– И если вы проявите ваше обычное рвение на новом назначении, – добавил Берия, – то вас ожидает быстрое повышение до звания генерал-лейтенанта…

Новое назначение?! Какое назначение? Немцы стоят в считанных километрах от Кремля, а Сталин и Берия тратят своё драгоценное время, толкуя о моём новом назначении!

– Товарищ Фоменко, – произнёс Сталин, продолжая расхаживать по кабинету, – как вы расцениваете наше положение на московском фронте?

Я был ошеломлён. Сталин испрашивает оценку стратегического положения наших войск у никому не известного полковника?! Почему?! Как это может быть?!

– Наше положение, товарищ Сталин, нелёгкое, – сказал я осторожно – и остановился, не будучи уверен, что я должен распространяться дальше.

Сталин спросил, глядя мне прямо в глаза:

– Как по-вашему, возможно ли, что проклятые фашисты смогут захватить Москву?

У меня голова шла кругом. Хоть я никогда до этого дня не видел Сталина и никогда не разговаривал с ним, тем не менее, я знал, что довольно часто один неправильный ответ на непростой вопрос Вождя означал гибель для сталинского собеседника.

– Если суровые меры не будут приняты немедленно, – тихо сказал я, чувствуя, что я подписываю свой смертный приговор, – то немцы могут на самом деле прорваться сквозь нашу оборону и ворваться в центр Москвы…

Я перевёл дыхание.

– Суровые меры, – пробормотал Берия и взглянул на Сталина. – Вот за этим мы вас и позвали, генерал.

– Именно вы, товарищ Фоменко, – сказал Сталин, – примете эти суровые меры. По нашему суждению, эти меры и другие решительные шаги спасут нашу дорогую столицу от фашистских варваров.

Внезапно я почувствовал заметный грузинский акцент в сталинской речи. Было очевидно, что Вождь находится в состоянии сильного волнения. Его рябое лицо потемнело; глубокие морщины перерезали его лоб.

– Товарищ Фоменко, – промолвил он, – Лаврентий Павлович рассказал мне о вашем безукоризненном послужном списке в борьбе с врагами рабочих и крестьян. Наступило время для вас взять на себя новые обязанности.

– Какие обязанности, товарищ Сталин?

Взмахом руки Берия пригласил меня подойти ближе к карте, расстеленной на столе. Я встал.

– Смотрите, – сказал Сталин, подойдя к карте и показывая черенком своей трубки на извилистую красную линию, окружающую юго-западные окрестности Москвы. – Немцы уже здесь, в некоторых местах – в двадцати километрах от Красной площади. Наши разведчики единогласно уверяют нас, что в течение ближайших двух-трёх недель следует ожидать решительное наступление фашистов по направлению к центру Москвы.

– Ни в коем случае мы не должны допустить отступления наших войск с этой линии даже на один метр, – сказал Берия.

Сталин утвердительно кивнул.

Я хранил молчание, не понимая, к чему они клонят.

– Короче, – промолвил Сталин, выколачивая свою трубку в пепельницу, – вы, товарищ генерал-майор, назначаетесь командиром специальной дивизии на московском фронте…

Я был полностью ошеломлён.

– Товарищ Сталин, – в волнении сказал я, – товарищ Берия! Я не пехотный командир! Я всегда служил в войсках государственной безопасности – и только в них!

– Это дело государственной безопасности, товарищ Фоменко! – повысил голос Берия.

– Послушайте внимательно, – тихо сказал Сталин, положив руку мне на плечо. – Вы рассыплете все восемь тысяч человек вашей дивизии позади этой линии, за спинами наших войск. Вы направите стволы ваших пулемётов в их спины. Наши войска будут предупреждены, что если они посмеют отступить, вы откроете огонь – и они будут немедленно и беспощадно расстреляны…

…– Немедленно и беспощадно расстреляны, – едва слышным голосом повторила Анна.

– Да. Немедленно и беспощадно…

– Так распорядился Сталин?

Фоменко кивнул. За прошедший час генерал прикончил бутылку вина, но не казался пьяным.

– И ты на самом деле стрелял в них?

Он отрицательно качнул головой.

– Вначале в этом не было необходимости. Наши красноармейцы сражались храбро и не отступали, несмотря на шквал вражеского огня и посреди разрывов тысяч бомб и снарядов. Это были наши лучшие дивизии, состоявшие из сибиряков, известных своей стойкостью… И я думал – я надеялся! – что, может быть, дело обойдётся без нашей стрельбы в спины наших товарищей по оружию.

– Но ты ошибся – верно?

Фоменко, не отвечая, прошёл к балкону и стал перед балконной дверью, глядя на переливающуюся серебряным блеском поверхность озера.

– Я ошибся, – произнёс он хриплым голосом, не поворачиваясь к Анне. – В первой неделе декабря, в районе Волоколамского шоссе, полк, состоявший из плохо обученных призывников, набранных в мусульманских республиках, в Узбекистане и Казахстане, попал под страшнейшую атаку немцев. В состоянии паники и безумия тысячи узбеков и казахов бросили свои позиции в окопах и ринулись в тыл…

– И ты открыл огонь, Паша? – прошептала Анна. – Ты их расстрелял – немедленно и беспощадно? Да, Паша?

Он повернулся к ней и взглянул ей прямо в глаза.

– Нет, – сказал он, – я нарушил сталинский приказ. Я колебался почти целый час! Я не мог заставить себя отдать приказ стрелять по нашим красноармейцам. К счастью, немцы почему-то остановились и не преследовали наши отступающие части… Но через два часа я был арестован и брошен в Лубянскую тюрьму… Меня судили в тот же вечер. Я был обвинён в предательстве и приговорён к расстрелу.

Анна встала, подошла к генералу, обняла его и заплакала.

– Позже я узнал, что генерал Константин Рокоссовский – очень талантливый стратег и тактик, наша восходящая звезда – был вот точно так же арестован в сороковом году по обвинению в сотрудничестве чёрт знает с какой страной – то ли с Англией, то ли с Америкой, то ли с Германией. Конечно, его присудили к расстрелу, и было ясно, что не сегодня-завтра приговор будет приведён в исполнение. Ночью его, связанного, вывели в лес, прислонили к сосне и поставили перед взводом солдат. Прозвучала команда: «Пли!»; раздался залп… Но ни одна пуля не задела Рокоссовского. Его приволокли назад, в камеру, и после этого трижды выводили на «расстрел». По чьей-то прихоти он остался жив. Потом он провёл год в одиночке и был выпущен в начале войны. Сейчас он один из наших самых многообещающих военачальников… Вот точно такая же судьба постигла меня… Я думаю, меня спас Берия. Ему нужны такие люди, как я.

– Павел, прошу тебя, не надо продолжать… – Она поцеловала его и вытерла слёзы. – Пойду сделаю чай.

Фоменко слышал, как она наливала воду и ставила чайник на плиту. Он вошёл в кухню и остановился позади неё. Её плечи тряслись от глухого плача. Он обнял её и прошептал:

– Ну, не надо, дорогая. Не плачь… Я сейчас скажу тебе такую новость, что ты забудешь всё на свете – и мой «расстрел» в том числе.

Она безнадёжно махнула рукой.

– Какую новость?

– Как ты смотришь на то, чтобы поработать на другом корабле? По крайней мере, временно.

– На каком корабле?

– «Советский Сахалин».

– Почему?

– Нам срочно нужен там опытный морской доктор. Приблизительно через месяц «Советский Сахалин» уходит в один очень важный рейс.

– Какой рейс? В Америку?

– Нет, – сказал Фоменко. – В Китай…

 Глава 17. Алекс. Владивосток. Июнь 1943 года.

– Джим, – сказал я, – два часа тому назад у меня было свидание с Анной Борисовной.

Джим Крэйг вздохнул.

– Я завидую тебе… Какая изумительная женщина! Дина Дурбин и Грета Гарбо – просто гадкие утята по сравнению с ней. Её тонкая фигура, её чёрные глаза, её полные губы, целовать которые было бы мечтой любого мужчины – всё это и многое другое так и стоит перед моими глазами и видится мне в моих снах!

Он покачал головой и закрыл глаза.

Я расхохотался. Джим не поэт – вовсе нет! – но его описание внешности нашей корабельной докторши было на удивление поэтичным.

Мы сидели с ним в моей комнате, на третьем этаже американского консульства, распивая бутылку виски Джек Дэниэльс. Джим любезно предоставил мне эту комфортабельную двухкомнатную квартиру с балконом, выходящим на юг и открывающим прекрасный вид на бухту Золотой Рог.

Джим продолжал:

– Это странно, но вот в последнее время, вспоминая нашего доктора, я испытываю двойное чувство. С одной стороны, я всегда чувствовал зависть, глядя на красивую женщину, принадлежащую не мне, а кому-либо другому. И вот сейчас, зная, что прекрасная Анна принадлежит не одному, а даже двум, я не могу сдержать приступ негодования и зависти…

– То есть, ты хотел бы быть третьим?

Он покачал головой.

– Дело не в этом. Я не могу быть третьим – и даже вторым. Я ведь гордый ирландец, в конце концов! Но одновременно я не могу подавить чувство восхищения этой женщиной, поставившей всё на карту ради достижения своей цели.

– Ты сказал «с одной стороны», а что с другой?

Джим отхлебнул виски, вытер рот и помедлил с ответом.

– С другой стороны, у меня есть предчувствие, что наша Анна Борисовна движется к гибели, – промолвил он. – Слишком много она поставила на карту, слишком сильные у неё враги.

– Но мы ведь её союзники, не так ли? Мы ведь ей поможем, верно?

– Да, конечно, – пробормотал он, проглотив очередной стаканчик. – Давай-ка перестанем обсуждать Анну как секс-бомбу и лучше подумаем, как нам использовать её в качестве нашего агента… Что она тебе сказала?

***

То, что она рассказала мне, было ошеломляющим. Её любовник, генерал НКВД Фоменко, сообщил ей под секретом, что через месяц в Китай отправится тайком грузовой корабль из Владивостока.

До Анны доходили за последний год смутные слухи о таинственных путешествиях советских судов в Китай, но это был первый случай, когда неясные слухи обернулись твёрдым фактом. Загадка была в том, что между Россией и китайским правительством Чан Кайши не было дипломатических отношений и не было никакой торговли – даже малейшей. И к тому же, длиннейшая полоса китайского побережья, от корейской границы до самого юга страны, была в руках у японской армии. Кем же были получатели таинственного груза, содержащегося в трюмах советских кораблей, и где они находились? Были это китайцы или японцы? Или и те и другие? А если китайцы, то какие – коммунисты Мао Цзэдуна или гоминдановцы Чан Кайши?

Анна сказала, что все её попытки выудить у генерала Фоменко подробности этого сообщения, оказались, увы, тщетными.

***

…Я встретил нашего доктора в её квартире, которую она делила со своим младшим братом Сашей. Отдельную трёхкомнатную квартиру – эту невероятную роскошь для советских людей, особенно в годы войны – добыл для Анны генерал Фоменко, влюблённый в неё настолько, что готов был сделать для неё всё, что только она пожелает.

В самом начале разговора Саша, отвечая на мои расспросы, с горечью рассказал мне невероятную историю своей двадцативосьмилетней жизни.

Он окончил радиоинженерный факультет 20 июня 1941 года. Два дня спустя на далёком западе Украины и Белоруссии немецкие танковые армии вторглись в Советский Союз – и началась война…

Сашу мобилизовали в Тихоокеанский флот, и он стал радиоинженером на судах береговой охраны. Ничто в его рутинной службе не предвещало приближающейся катастрофы. Но катастрофа, в конце концов, обрушилась на него и похоронила его под собой! Она ворвалась в Сашину жизнь в виде правительственного распоряжения. Посреди хаоса и паники первых дней войны глава НКВД Лаврентий Берия нашёл время издать указ, по которому советским гражданам запрещалось, под страхом тюремного заключения, иметь в своём распоряжении радиоприёмники или радиопередатчики – даже единственную радиолампу! Все такие компоненты и аппараты конфисковались – в интересах государственной безопасности.

В декабре 41-го Сашу арестовали как нарушителя этого указа. Энкавэдэшники внезапно нагрянули в его каюту на корабле, перевернули всё вверх дном, ища якобы спрятанный радиоприёмник, но не нашли его. Как и миллионы советских граждан, Саша сдал свой аппарат на специальный склад НКВД. Однако кое-что криминальное энкавэдэшники всё-таки обнаружили. И это всё-таки состояло из четырёх радиоламп Л17-21 и двух переключателей Р139. Не было сомнения, что кто-то из Сашиных сослуживцев донёс НКВД на него.

Преступление было совершено. Теперь надо было ждать неминуемого наказания.

Несчастного Сашу сунули в русский чёрный ворон (нечто вроде американской Чёрной Марии) и бросили в зловещую тюрьму под названием Вторая Речка, мрачно возвышавшуюся над северной окраиной Владивостока.

– Алекс, – сказал Саша, когда мы втроём пили чай за кухонным столом, – жаль, что я не журналист, вроде вас, и не могу описать так живо и подробно, как следует, все те ужасы, которым я был свидетелем в этой тюрьме… В подвале тюрьмы находится большая камера – одна из пяти таких камер, – рассчитанная на двадцать пять человек. Но только вместо двадцати пяти там помещаются пятьдесят. Заключённые лежат на каждом сантиметре грязного асфальтового пола и спят по двое-трое на нарах… Вонь из переполненных десятиведёрных параш заполняет камеру и не даёт дышать… Большинство зэков посажены по Пятьдесят восьмой статье…

– Саша, – перебил я его, – что такое Пятьдесят восьмая статья?

Анна и её брат переглянулись. Анна покачала головой в недоумении.

– Вы не знаете, что это такое?

– Никогда не слыхал.

– Никогда?!

– Никогда…

Она вздохнула и отвернулась.

Саша сказал:

– Это статья нашего Уголовного кодекса. Только не пытайтесь купить этот кодекс где-нибудь в газетном киоске или даже в солидном книжном магазине. Вам это не удастся. То, что я узнал об этом зловещем кодексе, было мне рассказано в камере заключёнными, которые провели в тюрьмах и лагерях многие годы – иногда по полжизни…

Он замолчал. Я смотрел на него, удивляясь, как брат и сестра могут так разниться внешне. У Саши, несмотря на еврейское происхождение, были типичные славянские черты лица – светлые волосы, прямой нос и серые глаза, в то время как Анна… впрочем, нет необходимости описывать её удивительную внешность; это с успехом сделал Джим Крэйг в начале этой главы.

– Пятьдесят восьмая состоит из четырнадцати параграфов, – продолжал Саша тихим голосом. – Они покрывают все воображаемые, возможные и даже невозможные преступления, которые любой злонамеренный гражданин может изобрести и совершить против всемогущего государства. В дополнение к нарушению указа о владении радиокомпонентами я был обвинён в возможном нарушении десятого параграфа Пятьдесят восьмой статьи…

– То есть в шпионаже, – пояснила Анна.

– В шпионаже?!

– Да. В шпионаже, – подтвердил Саша. – Логика НКВД очень простая. Если они нашли у тебя парочку радиоламп, значит, у тебя могут быть и другие компоненты, спрятанные где-нибудь. И если ты к тому же радиоинженер, то ты можешь, таким образом, соорудить передатчик и переслать нашим врагам секретную информацию.

– Какую информацию? Каким врагам?

Саша ухмыльнулся.

– Вот именно это я и спросил у моего следователя. Опять-таки их логика была неуязвимой. Он мне сказал, повысив голос: «Здесь место, где мы задаём вопросы, а не вы! Это вы должны мне сказать, какую шпионскую информацию вы собирали и каким врагам вы хотели её передать».

Он поднялся.

– Прошу прощения, но я попробую уснуть; у меня ужасная головная боль… Было приятно познакомиться с вами, Алекс. Я не знаю, зачем я рассказал вам мою несчастную историю. Не думаю, что вы сможете использовать её в ваших репортажах о лояльном союзнике Америки, Советском Союзе.

Мы обменялись рукопожатием.

Когда Саша закрыл за собой дверь, Анна сказала:

– После выхода из тюрьмы Сашу одолели жуткие головные боли. Он, конечно, очень болен – я как врач это ясно вижу. Его там жестоко били и не давали ему спать – иногда по пять-шесть суток подряд.

– Как его освободили?

– Просто. Я пошла к генералу Фоменко.

– Я вижу, он готов сделать для вас всё что угодно…

Она пожала плечами.

– Он любит меня до безумия… Хотите ещё чаю?

– Нет, спасибо, но от глотка виски не откажусь. Чтобы набраться храбрости и попросить вас об одном одолжении.

Она вынула бутылку из шкафчика и спросила, наливая мне рюмку:

– Какое одолжение?

Я проглотил залпом виски и промолвил:

– Анна, мне надо попасть на этот корабль, который отправляется в Китай…

***

…– Ты сошёл с ума! – воскликнул Джим. – Это просто безумие! Как ты заберёшься на это корыто… как оно называется?

– «Советский Сахалин»… Я не знаю, как я смогу залезть туда, но у меня есть сейчас твёрдое убеждение, что эта японская шарада имеет разгадку именно в Китае, – может быть, как раз в порту прибытия этого, как ты называешь его, «корыта».

– Алекс, она не упоминала, будет ли находиться наш ленд-лизовский груз в трюмах корабля?

– Она поняла из разговоров с Фоменко, что это именно так.

– Так как же ты собираешься залезть на этот «Сахалин»?

Я глотнул виски.

– У меня есть сумасшедший план, – сказал я.

Глава 18. Серёжка. Владивосток. Июнь 1943 года.

 После того, как наш пахан Лёвка Гришин был присуждён к смертной казни и расстрелян, у нас на барахолке объявился новый командир. Он был намного старше Гришина и был демобилизованным моряком, сильно пораненным взрывом на подлодке.

Мой отец и другие большие чины из НКВД – просто чокнутые; они думают, что если они арестовали и поставили к стенке какого-нибудь Гришина, то тем самым они положили конец воровству на кораблях, приплывающих из Америки. У Мишки есть подходящее французское слово для таких дурачков; он называет их наивными. Этот бизнес такой прибыльный, что всегда найдутся люди, готовые пойти на риск и надеющиеся, что их не поймают.

Имя нового босса было Виктор Марков, но мы его называли, как обычно, хозяин. Он начал с того, что объявил нам изменение правил бизнеса. Мы теперь не будем иметь дело с посредниками, сказал он, а будем прямо получать краденый товар от караульных на борту корабля. По этой идее, караульные стибрят для нас несколько ящиков сливочного масла, сигарет, сгущённого молока, белого хлеба, сахара и кукурузного масла. Тёмной ночью я с моими пацанами тихо подплывём на лодке к кораблю, нагрузим нашу лодку и смоемся.